Без ведома совета

      Не то чтобы это было хорошей идей. Если по чесноку, то это, наверное, было самой тупой идеей, которую только можно вообразить — даже не гришиной, на самом деле, а очередным советом Малины, который в равной степени мог ему как помочь, так и всё испортить.       Хотя портить тут уже было нечего. Малина всё ещё считал иначе. Он вечно мнил себя великим дамским угодником (мол, весь в папашу-итальянца, тот ещё пройдоха, так мама говорит), хотя Гриша думал по-другому, но не спешил его разочаровывать — уже лет пять, а то и все семь в постели Малины обретались исключительно шлюхи из Канарейки, которым до пизды были все его ухаживания, лишь бы платил хорошо.       Он об этом благоразумно забывал, делая вид, что во всём виновато обаяние, харизма и ещё что-то — на пятом предложении очередного восхваления самого себя и пьяного самолюбования Малины Гриша обычно понимал, что слушать бухого друга — реально не очень умное занятие.       Всё было прямо как на свадьбе с Наткой двадцать лет назад — хреновый из Малины вышел советчик. Он тогда, помнится, выдал: «Ну и что, что пацан не твой? Как на Нателле женишься — так по документам твоим и будет. Какая тебе разница, Гриш? Из Захара хуёвый отец выйдет, из тебя — хороший. Да и Натка-то тебе нравится. Чем плохо?».       А в итоге всем было плохо. Из Натки и вовсе монстр какой-то в итоге получился — не Натка совсем, а Нателла Наумовна, злющая, как голодная собака, жадная до одури, вся истерично-скандальная, вопль на вопле, крик на крике, пощёчина за пощёчиной. В жизни Гриши ни разу таких пришибнутых баб не было, чтобы во время ссоры с кулаками кидались, но Натка и не такое отмочить могла. Помнится, однажды и вовсе бросилась на него с ножом, а когда он ей руку заломил, чтобы не оказаться насаженным на лезвие с посильной помощью собственной жены, то такой вой подняла, что мелкий Артём проснулся и заревел. Это и стало окончанием их брака; Гриша дня три спустя, после быстрого развода (благо, Малина с этими своими министерскими связями быстро помог) отпустил её с тем же, с чем Натка и пришла — с дурным нравом, отсутствием денег и голой задницей. Артёма, правда, не отдал, тут Малина оказался прав. Его это был сын, ни Нателлы, ни Захара, а его. Всегда им был. Хотя после развода бывшая жена и не стремилась особенно его забрать или хотя бы увидеться. Судя по тому, что с ней сталось дальше — панель, клофелинщицы, вечная поножовщина — её, кажется, всё устраивало.       Малина ржал: «А чё я-то, Гриш, чё я-то? Я тебе про сына говорил, не про жену. Кто ж знал, что она ебанутая?».       Захар сто процентов знал. Наверное, потому и промолчал на свадьбе — терпеливо ждал, когда Нателла придушит любимого старшего брата подушкой.       Но это было дело прошлое и очень давнее, настолько, что в гришкиной душе было выжжено дотла, перечёркнуто раз сорок, замалёвано цветными маркерами и забыто на всякий пожарный, чтобы не охуевать с того, во что он по дури вляпался.       Хотя сейчас советы Малины стали куда хуже.       Гриша знал, что говорить с ним об Алиске — плохая затея, но сам с этим справиться никак не мог. Алиса в его голове засела так крепко, что вытряхнуть её не получалось, хоть ты ломом по черепушке тресни, хоть пулю в висок пусти, всё по барабану; поселилась под кожей, как у себя дома. Руки-ноги — острые, как ветки; глазищи огромные, голубые-голубые, будто глянул в полудённое июльское небо одним глазком, по глупости стащив очки и чуть не ослепнув; короткие русые волосы завиваются на концах, щекочут кончиками тонкую гладкую шею, перехваченную простой верёвочкой с серебряным крестиком.       Алиска.       Не совсем и красивая была, на самом-то деле, хмурая, недовольная, брови насуплены, на лице только глаза и есть, щёки впалые, кожа бледная, нос вздёрнутый, да ещё и с веснушками. Ничего общего с тем, что Гриша предпочитал иметь — как на ночь, так и вообще. И сарафан дурацкий какой-то, дешёвый лимонный ситец, обтрепавшийся подол, бретелька постоянно падает с белого плечика. Он с этих плеч глаз не сводил с первой же встречи.       Как увидел — так пропал. Самому за себя стыдно было, будто никакие тебе не тридцать с огромным таким хвостом, а все шестнадцать, если и того не меньше.       Малина ржал. Пил. Косил хитрющим чёрным глазом. Скалился — так, что Гриша пару раз хватался за пистолет, а разок не сдержался и залепил дружку хлёсткую такую затрещину, но Малина захохотал так, что Слава с Димой, стоящие за дверью, чуть вместе с синтезатором не вылетели в окно. Хотя они и без этого бы туда вылетели: у Гриши уже глаз дёргался от того, что Слава грустно долбил по трём клавишам, а он никак не мог его заткнуть, был больно занят. Затыкая Малину.       Будто на старости лет решил освоить новую профессию: профессиональный затыкатель. Кого — рукой, кого — подзатыльником, кого — пулями. А кого — сразу на корм карасикам. Или малининым овчаркам, тоже хорошая тема.       — Да ладно тебе, Гриш, — Малина тогда оттянул кожу на глазу, глядя на себя в зеркало; отчаянно пытался разглядеть зарождающийся фингал. Тот потом расплылся на всю его хитрую рожу, красиво так, смачно, тёмным сине-фиолетовым пятном, — чё ты так паришься с этой своей Алисой? Она ж тебе должна выше крыши — не кривись так, мне Артём уже сказал, что ты совсем поехал, раз такие деньжищи кому попало раздаёшь. И обратно не требуешь.       — Алиса не кто попало, — хмуро возразил Гриша, мысленно делая заметку дать профилактический подзатыльник и сыну. Обалдел больно жаловаться.       Малина оставил свой глаз в покое и фыркнул. Причём так, что сразу стало понятно, что он о всей этой ситуации думает исключительно нецензурно.       — Ага, конечно, — снисходительно заявил он, окончательно развеселившись, — Алиса твоя не кто попало. Она тебя просто наебать решила. Вот и всё.       — Ром…       Малина от него только отмахнулся, как от надоедливой мошки.       — Ну что «Ром»? Что «Ром»? Скажи, вот я тебя хоть раз плохой совет давал? Подвёл хоть раз, а?       «Всегда», — хотел сказать Гриша, но промолчал. Малина, впрочем, сам всё вспомнил, без напоминания, хватило только дёрнувшегося уголка губ. И про Захара, и про Натку… Помрачнел ненадолго, но с мысли не сбился, наоборот, будто получил лечебный заряд витаминов в свою тощую задницу и пополнил подтаявшие силы, которые пенными волнами вот-вот грозились разбиться о скалы гришкиного недоверия и скептично приподнятой брови. Даже очки Гриши выражали исключительную степень недоверчивости.       — В общем, смотри, — наконец взбешённо рявкнул непонятно почему разозлившийся Малина, — либо ты этой своей Алиске не нравишься, либо она просто ломается, третьего не дано, — он хлопнул кулаком по столу, как припечатал свои слова, выбил их на лакированной столешнице. — А теперь хватит думать, просто пойди и проверь. И не дай бог опять в дерьмо какое вляпаешься, я в Москву за хорошим адвокатом не поеду, понял? И Викторсанну просить не буду, — пригрозил напоследок и свинтил первым же рейсом, едва увидел знакомую короткую юбку. Хотя если бы юбка не была знакомой, то тоже бы свинтил.       Скотина. Ещё и обиделся непонятно на что.       Но в одном он был прав: Алисе Гриша то ли нравился, то ли нет, он понять никак не мог, а спрашивать… ну, спрашивать для него как-то несолидно совсем было. И вообще, кто виноват, что Алиса говорить нормально не умеет? От свидания отказывается, а подаренные цветы забирает, пускай и не особо охотно. Но раз не нравится, то зачем в вазу поставила? Чёрт её разберешь, сложно всё как-то.       Он так-то хотел по-хорошему. Цветы ей заказывал, билеты покупал, то в кино, то на концерт, то ещё куда, но в итоге по-хорошему совсем не вышло. Может, и права была Натка, что Гриша — монстр. И глаза у него жуткие, ледяные, и улыбаться он не умеет, и любить тоже — только брать, что нравится, а что не нравится — ломать и выбрасывать. Вот только Натку он не ломал, она уже бракованной ему досталась, сколько бы ни орала, что это он, Гриша, ей всю жизнь испоганил.       В этом его вины не было.       А с Алиской вообще сложно выходило. Если по-хорошему, то да, сложно. Поэтому Гриша и решил поступить по-плохому. Или не поэтому. Или ему просто так захотелось — искать оправдания самому себе он не любил, и без них хорошо жилось. Ни оправданий, ни извинений. Не жалеть, не оглядываться. Проще простого.       Долг она не отдавала уже четыре месяца, когда Гриша сам объявился около школы, где Алиса теперь временно пахала уборщицей, вроде бы, или в столовке что-то делала; он не особо в это вникал. Из библиотеки её выставили без зарплаты, но этот кусок из задолженности он просто молча вычеркнул, даже не глядя; сын скривился так, будто целиком сожрал лимон с кожурой и без сахара. Потом, небось, умчал жаловаться — то ли Славе с Димой, то ли Малине, то ли Инне, то ли и вовсе подружке своей московской, с которой он вечно базарил по телефону. О подружке Гриша знал лишь то, что звали её Женькой, она была рыжей — фотку с какого-то университетского праздника видел, и звонила Артёму чаще, чем сам Гриша всем родственникам разом.       Сложностей с тем, кому, когда и как жаловаться у Артёма явно не было. Хотя, конечно, вряд ли он так делал.       Алиса сначала мимо прошла — нос задрала выше неба, мол, слепая, не вижу я тебя, но Гриша не дал ей уйти. Подцепил под тощий локоток и заволок упирающуюся и гневно пыхтящую девку в машину, совершенно случайно приложив её головой о дверцу. Краем глаза увидел, как со школьного крыльца бежит какой-то толстый старик в громадных очках, но ждать не стал — сел за руль и дал по газам так, что бедняге осталось только глотать пыль из-под колёс.       Алиса молчала минут пять, на большее её не хватило.       — Мог бы просто позвать, я и сама бы села. Можно было и не бить меня о… — она поморщилась. — Ну, вообще не бить, желательно.       Гриша ничего не ответил. Следил за дорогой.       Алиса завозилась на соседнем сиденье, тихо, как пришибленная мышь, жёстко прижатая к полу когтистой кошачьей лапой. Поправила дрожащими руками смявшийся жёлтый подол, сдёрнула с коротких волос повязанную узлом белую косынку и чинно сложила руки на коленях, будто примерная школьница. Хотя от школьницы у неё было совсем мало, честно говоря. Ни одна бы не рискнула взять денег у «Железных рукавов», а потом пытаться улизнуть с крючка, который уже заглотила. Да и отказывать бы ему школьница тоже не стала. Кто вообще в здравом уме откажет Григорию Стрельникову?       Кто скажет ему «нет»?       Ну, если не считать Нателлу: у неё с головой явные проблемы. И Алису: у неё — с инстинктом самосохранения.       — Куда мы едем? — снова попробовала Алиса; теперь в её голосе прозвучало недоумение. Видимо, удивилась, что он гонит к выезду из города. — Куда ты меня везёшь? Разве мы не в Канарейку?       На этот раз Гриша ответил:       — Долг отдавать будешь.       — Как?       — А ты подумай хорошенько, мать. Может, чего в голову и придёт.       Она снова замолчала. Гриша заметил, как на секунду сжались её кулаки, сминая недавно расправленную ткань подола, а горло дрогнуло, с силой сглатывая. Пальцами Алиса дёрнула лимонный ворот сарафана, оттянула, будто он её душил, а затем вцепилась руками в ручку, словно собиралась дёрнуть за неё, распахнуть дверцу и выпрыгнуть на ходу.       Нателла когда-то выпрыгнула. В Алисе либо храбрости было поменьше, либо размазаться по асфальту она не желала, поэтому лишь прижалась к дверце ногой и плечом, явно собираясь вывалиться из неё в любой удобный момент.       Минут десять спустя Гриша дал по тормозам и остановился. Прямиком у обочины, до леса — рукой подать. Пошарил в кармане брюк, вытащил помятую пачку сигарет, сунул в рот, потянулся назад и стащил с сиденья зажигалку, молча прикурил. Потом небрежно швырнул на бардачок пистолет. Настоящий.       Алиса сжала дверную ручку так, что пальцы побелели. Да и сама она побледнела сильно, скулы острее стали, губы поджались. Как будто в обморок собиралась навернуться, ну или просто умирала от страха.       — Что? — проговорила вроде с презрением, а голос-то сорвался. — Если откажу, то пристрелишь?       Гриша медленно выпустил изо рта клуб дыма. Пропитался им изнутри, засмолился основательно, утонул в сизой серости, от которой лёгкие привычно зачесались. И задумался — будто всерьёз решал очень сложное математическое уравнение. Математику он со школы не любил. Особенно геометрию. Алиса ему отчего-то эту геометрию и напоминала — такая сложная, что зубы переломаешь, а чтобы что-то доказать, надо основательно попотеть и постараться.       А зачем доказывать, что это треугольник, если это, чёрт подери, реально треугольник?       Вот с ней было также. Мозги плавились, как сыр в микроволновке.       Гриша затянулся снова, ещё немного помолчал, гоняя доставучую мысль туда-сюда. Мысль мелела воображаемым языком и почему-то выглядела, как Малина. Дурная, как есть дурная.       Вот дурость эта из него и вылезла, будто только и ждала подходящего момента.       — Либо моей будешь, либо ничьей. Всё просто, — он небрежно кивнул на блестящий на свету пистолет и дёрнул уголком губ, словно оскалился, — тебе решать.       Алиса распрямила плечи. Медленно очень, с таким надменно-жертвенным видом, словно готовилась речь какую-то толкнуть, обязательно геройскую, с кучей слов, оскорблением злодея, где в итоге к Грише в очередной раз прилепилась бы жёлтая этикетка с привычным уже «монстр». Но вместо ожидаемого гневного посыла в далёкое и эротическое путешествие, которое осуществлять надо обязательно с Малиной, или ещё кем, Алиса разомкнула губы и выплюнула всего два слова:       — Значит, стреляй.       Ошибся. Надо же.       Алиса ждала его ответного хода — пули или пощёчины, наверное, и сама не знала; напряжённая, как натянутая до предела гитарная струна. Тронь — и лопнет. Гриша смотрел на неё долгую и тяжёлую минуту, пока докуривал, затем открыл окно и вышвырнул окурок       А потом он её поцеловал. Схватил рукой в плотной кожаной перчатке за горло, резко дёрнул на себя и крепко вжался в её рот, будто сожрать собирался, друг о друга клацнули зубы. Всё равно стрелять не собирался. Красивая ведь.       Очень красивая, сколько бы обратного не говорил. Настолько красивая, что голову снесло аж до амнезии — не помнил, когда и как успели на заднее сиденье перебраться, очнулся уже тогда, когда языком пытался до гланд её достать.       Алиса была ровно такой же, как он и представлял — совсем не сладкая, а приятно-прохладная, лёгкая, будто пёрышко, острая везде и всюду, так, что он вечно на кости её натыкался. Гриша только и видел, что её выгнутую гладкую спину, сбившийся бесполезной тряпкой сарафан на талии, потный русый локон, прилипший к белой тонкой шейке. И шейку эту он мог переломить одной рукой. Да и саму Алису тоже — ему нужно было лишь дотянуться до пистолета и пустить ей пулю в затылок, или перехватить горло поплотнее, не просто придушить, почти игриво, а конкретно так пережать глотку. И всё. И не было бы у него никаких проблем с её глазами, волосами и локтями да коленками, всё бы сразу и разом решилось. Разве что долг бы обратно не получил, но это ладно. Что такое долг по сравнению с его ночным спокойствием, в котором больше не будет хмурой, всем недовольной Алисы-птички с раздражённо поджатыми губами?       Да ничего этот долг и не стоил. Так, повод просто.       Но почему-то вместо всего, что пришло ему в голову, Гриша просто отпустил её многострадальную шею, надавил между лопаток, распластал по всему заднему сиденью, поудобнее задрал отчаянно мешающий ситец, поцеловал снова — куда-то в плечо, и вставил, наконец. Внутри Алиска была тугой, жаркой и влажной — очень и очень влажной, настолько, что Гриша даже не знал, что так бывает.       Малина в его голове издевательски ржал, многочисленные шлюхи из Канарейки раз за разом меняли лица, пока не приобрели вполне ясное — алискино, естественно; кровь стучала в ушах, по спине стекал пот, водолазка липла к коже, а Алиска стонала, натужно и тихо, сквозь зубы, зажимаясь на нём так, что у Гриши в глазах всё двоилось.       Мир вокруг таял, сосредотачиваясь лишь на ней одной. Растекался в желе, смывался красками с холста и чернел тонкой маленькой родинкой чуть пониже левой лопатки.       Голова опустела в тот момент, когда он кончил и увидел звёзды. Голубые почему-то. Пожалел мгновенно, что не видит её глаз — Алиса уткнулась лицом в кожаную обивку салона и сладко вздрагивала. Гриша с хрипом откинулся назад, кое-как застегнул брюки, дрожащими руками полез в карман, выудил ещё одну сигарету, закурил…       Перед глазами всё плыло. В запале ещё и очки с него соскользнули и теперь валялись на полу, забытые и, кажется, очень мёртвые. Сломанные в смысле. Надо было найти запасные, наверное.       — Глаза у тебя красивые. Зря прятал.       Гриша повернулся к ней, очень медленно, будто боялся спугнуть, но Алиса деловито откинула со лба липкие русые пряди и вдруг потянулась к нему всем телом, обняла за шею, вытащила сигарету изо рта, сунула ему же в руку и поцеловала — сильно и жарко, скользнула ловким языком в рот.       Целовались они долго. Лизались, как школьники какие-то, мокро, медленно и горько, сигарета тлела и обжигала пальцы даже сквозь перчатки, но Гриша смирно терпел, обнимая Алису одной рукой. Она даже прикрыться не соизволила — прижималась к нему так сильно, что он чувствовал горячую мягкую грудь.       А потом всё закончилось.       — Ну, — Алиска вдруг отпихнула его от себя; губы — зацелованные, вся шея в засосах, на ней начинали наливаться свежие синяки, — взял, что хотел? Молодец, — она утёрла красивый алый рот рукой, размазывая и без того полусъеденную-полусцелованную помаду, натянула сарафан на плечи, пряча всё, что Гриша с таким трудом стремился обнажить. Поправила ворот платья и отползла. — Поехали?       — Нет.       Раздражённо вздёрнула бровь.       — Мне что, пешком до города идти?       Гриша хмыкнул.       Идти ей, как же. Двери заблокированы.       — Ко мне поедем.       Алиса издала какой-то странный звук, что-то среднее между выдохом и смешком, но лица он опять не сумел разглядеть, чтобы понять, о чём она думала. Нырнула во тьму между креслом и полом в поисках балеток, слетевших где-то между первым-вторым поцелуем и уползанием на заднее сиденье.       Пока она искала свои шмотки, Гриша вылез из машины, чтобы наконец нормально застегнуть штаны и докурить несчастную сигарету, которая и перчатки ему прожгла. Тоже выбросить надо было. Обратно он рискнул вернуться аж минут через пятнадцать, сел за руль с нескрываемой опаской, ожидая… чего угодно. Например, что теперь Алиса-то ему и выскажет что-то колкое и отнюдь не ласковое, как и всегда, но она опять смолчала.       Хотя её молчание было много хуже ругани, если честно. Гриша уже собирался как-то формировать извинения. Что-то вроде: «Не серчай, мать» или «Виноват, знаю», но слова застряли в глотке рыбьей костью. Дымом свернулись в лёгких. Просто в зеркале он вдруг увидел улыбку Алисы — довольную-предовольную. Да и сама она напоминала кошку, объевшуюся сметаны досыта. Развалилась на заднем сиденье, забросив ногу на ногу, покачивала вальяжно пяткой с полуобутой балеткой, будто…       — Долго же ты думал. Поехали уже. К тебе.       … будто вышло так, как она и хотела.       Стерва.       Алиса, Алиска, Алис... Встрёпанный воробей, нахальный и совсем бесстрашный, храбрый до умопомрачения.       Ну не умел Григорий Стрельников разбираться в женщинах. Чужим советам следовать — тоже. Но в этот раз всё вышло намного лучше, чем планировалось. Надо было не забыть сказать Малине, что иногда он подаёт вполне себе нормальные идеи. Хотя нет, не стоило. А то ещё возгордится окончательно, и его и без того громадное эго от счастья и признания необыкновенных заслуг пробьёт к чертям крышу Канарейки и отправится полетать в открытый космос.       Гриша выкрутил руль. Машина с медленным шуршанием поползла обратно на трассу. Алиса вдруг перегнулась вперёд, наклонилась поближе, её горячее дыхание обласкало ухо, тонкие ловкие пальцы мягко, почти нежно скользнули по плечу. Там, где она его касалась, казалось, расцветали ожоги.       — Очки больше не надевай. Мне без них больше нравится.       Кажется, сам Гриша тоже улетит вместе с малиновским эго. Если уже не улетел, ведь какой адекватный человек будет лезть целоваться, пока ведёт машину?