Одна на двоих

       Рома ненавидел целоваться. Наверное, эта привычка пошла у него с детства, ведь в его семье был заведён странный ритуал: целоваться много, — чем больше, тем лучше. Это и звучало странно, и на деле выглядело так же. Приходит, например, Рома домой, а там мать его и в нос, и щёки, и лоб… даже губами не брезгует. А вот он, чем старше становился, тем пропорционально меньше в нём оставалось этого желания. И ладно бы только мать, так ещё и дед с бабкой, и всякие тёти-дяди с троюродными сёстрами-братьями по линии тёти деда… Один отец лишь пожимал Роме руку по приходу того домой.        Он целовался всего раз. На чьей-то свадьбе, причём с двоюродной племяшкой, когда был ещё совсем маленьким. Под улюлюканье наклюкавшихся старших, дети играли в жениха и невесту. Хотели ограничиться простым чмоком в щёчку, но умилившиеся от картины взрослые совсем перешли границы. Нацепив на голову племяшки Ромы салфетку, вручив полудохлую розу из бокала с мутной водой, полной плевков и пепла, заставили ту под ручку с виляющим из стороны в сторону пьяным отцом идти под венец. К сцене кафе, то бишь, где уже стоял весь смущённый и пытавшийся не проблеваться Рома. Под чётким руководством заплетающихся языков и дрожащих рук, снял замызганную в жире салфетку с головы девочки, схватил ту за руки, как показали, и было потянулся к её щеке, как его остановили.        — Ну Ромк, — вещал напившийся муж двоюродной сестры Ромки, отец той самой племяшки. — Кто ж так невесту-то целует? Настасья у нас уж взрослая, ты тоже вон, ого-го! — Рома боялся дальнейших слов, как огня. — В губы надо! — громко оповестил мужчина, и зал кафе взорвался одобрительными возгласами.        Мальчику захотелось провалиться под землю. Сверху, прям за шиворот, будто вылили чан с леденющей водой, мурашки пробежались, словно в самый лютый мороз. Глотая большой липкий ком, вставший в горле, он смотрел на улыбчивое лицо Настасьи, на её горящие воодушевлением глаза, и завидовал. Завидовал, что ей всего четыре и она совсем не понимает, что происходит. В будущем так вообще забудет, а он будет помнить об этом поцелуе всю свою грёбаную жизнь. Закусив губу и посмотрев на чуть ли не плачущую от умиления мать, Рома сжал кулаки и приблизился к веснушчатому лицу Настасьи. Оставил короткий, как выстрел, поцелуй, и уже отвёл было голову, чтобы резко развернуться и свалить в туалет отмываться от всего этого, как отец девочки шикнул. Видимо, ему и такой поцелуй пришёлся не по вкусу, потому тот буквально столкнул детей в ещё одном поцелуе и рассмеялся, пока остальные считали.        Отвратительно. Он и до сих пор слышит этот счёт, когда смотрит на чужие губы. И с каждой цифрой собственные немеют, в нос бьёт запах дешёвого одеколона «Саша», на пальцах чувствуется жир с той самой салфетки. А к горлу подступает самое яркое в его жизни желание блевать. Даже ротавирус не вызывал в нём такого желания опустошить желудок как можно скорее. А тут достаточно всего лишь того, чтобы в голове счёт дошёл до десяти. И он, как по команде, складывался вдвое, хватаясь за живот, блевал себе под ноги и еле сдерживал слёзы. Вряд ли родственники на той самой свадьбе думали, что исполняя собственную настолько извращённую прихоть, сломают парню всю дальнейшую жизнь. Сколь бы Ромка не пытался найти ту самую, с которой он мог поцеловаться и разрушить это блевотное проклятие, ничего не получалось. Любое чужое лицо вмиг трансформировалось в Настасьино, а в глазах темнело, напоминая дохлую обстановку той кафешки.        И тут в его жизни появился Антон. Хлипкий, хилый, в первую серьёзную встречу обвинённый в том, что педик. Но чем чаще Ромка видел его на перемене или после школы, тем чаще понимал, что педик тут не Антон, а он сам. Так тянуло его к Петрову, что нутро сводило, что он готов был караулить того после школы и даже отпиздить, потому что тот его избегал. А затем Антон сам пришёл к Роме и просто поговорил. О погоде, о городке, об учёбе и девчонках. Тогда Рома вконец убедился, что ну не тянет его ни на Полину, ни на Катю — ему подавай Антона. И всё же в глаза ему не смотрел. Боялся, наверное, что подумает, будто тот педик, и свалит куда подальше. А потому украдкой поглядывал на тонкие и искусанные бескровные губы, подавляя рвотный рефлекс. Антон щебетал в его компании донельзя свободно, и между ними чувствовалась невероятная лёгкость, словно те знакомы целую вечность.        Рома с того самого дня, как понял, что Антон для него — это как Катька для любого дебила, то есть, предмет обожания, пытался придумать, как пересилить себя и всё же дать Антону ту близость, которая так и пульсировала в самом сердце. Думал долго, перебирая всевозможные варианты, но только поцелуй казался ему тем, чего правда хотелось. Правда, стоило ему представить сам момент, как вместо тепла в сердце он чувствовал холод в желудке и поднимающуюся к горлу манную кашу. Чёртова свадьба, чтоб её…        Сидя на какой-то детской площадке, Рома болтал ногами, зачерпывая носами снег и подбрасывая вверх. Антон сидел рядом, положив голову на Ромкино плечо, тяжко вздыхал от усталости и лениво моргал.        — Слышь, — вдруг выплюнул Рома, поджигая сигарету. — Чё для тя близость?        — В каком смысле? — неуверенно переспросил Антон и поправил очки.        — Ну, типа… Как между голубками.        — А-а-а… — Петров почесал затылок и устремил взгляд ввысь. — Внимание, общение… Какие-то свои приколы… Поцелуи, в конце концов.        — Фу, блять, — Ромку вмиг передёрнуло. — Ты мне только про поцелуи не затирай, я эту парашу терпеть не могу. Ещё что?        — Ну, не знаю… — Антон обвёл глазами пустующую площадку и нахмурился. — Вещами делиться, например…        — Да? — выпалил Ромка и поглядел на толстую сигарету в руках. — Тада держи.        — Я ж не курю… — едва вымолвил Петров и тут же умолк, прикрывая губы ладонями. — Спасибо… То есть, ой… Ты тоже… Ну… Мне…        — Я понял, — осклабился Рома, глядя на красного от смущения Антона.        Рома ненавидел целоваться.