I see fire

«Думай, думай, думай…» Огненным всполохом перед глазами рыжие пряди промелькнули. «И куда ж тебя несет, идиота…» Руки-веточки в стороны раскидывает, ладони открытые показывает: смотрите, мол, я к вам с миром. Птенец еще совсем, только-только оперяться начал. Глупый. Громила дешевый пластик маски в сторону отбрасывает, хохочет презрительно, хрипло. Бьет коротко, зло. Огненное золото растекается по полу, наливается алым, красится кровью. Игорь вздыхает: и надо же было этим придуркам-подражателям именно сегодня, именно сюда. Тяжелый хрусталь стакана в висок урода, занесшего монтировку над сжавшимся в комок птенцом, врезается смачно, с влажным хрустом. Думать некогда уже. Игорь и не думает. Тело знает, тело помнит, тело танцует в грязной уличной драке. Боль расцветает под сломанными ребрами, сочатся кровью порезы, но Игорь не чувствует, не до того ему. У него в глазах огонь дикий воет, наружу просится. Спецназ вовремя прибывает. Игорь у бара сидит, к голове гудящей бутылку холодную прижимает. Остывает. Гаснет. — Вы мне жизнь спасли. Хотел отблагодарить… — Да ладно, ты тоже красавчик. По-мужски выступил. Протянутая ладонь раскрыта доверчиво. Так не для рукопожатия тянутся, так за собой зовут. Игорь стоит спокойно, ждет, пока птенец рыжий надумает наконец. А тот глазищами своими прозрачными то в лицо Игорю смотрит, то на руку протянутую — словно не верит. А потом вкладывает холодные пальцы в широкую мозолистую ладонь. Игорь улыбается мягко, скользит кончиками по кисти едва уловимо, кивает. И уходит, спиной чувствуя долгий взгляд. После увольнения дышится легче. Нет больше майора Грома. Нет больше бравого ментяры. Не давят больше рамки устава. Не то чтобы раньше сильно давили, но все же… Все же. Игорь падает на продавленный диван, вытягивает уставшие ноги, морщится от боли. Надо бы раны обработать, но сил нет никаких. Так и сидит, пока в дрему тяжелую не проваливается. — Да нельзя с ними по закону. — А как тогда? Варить будем или жарить? Дядя Федя усмехается собственной шутке. Игорю вот только не смешно становится. Странно ему становится, не по себе. Словно вспыхивает что-то глубоко внутри. Полотно воспоминания-сна рвется, расползается. Игорь глаз не открывает, тянет тихо носом: пахнет свежестью ландышевой. Кто-то возится, шуршит тихонько пакетом рядом с диваном. Игорь ресницы приподнимает, подглядывает. Птенец по расстеленному пакету бинты разложил уже, перекись открывает, сопит сосредоточенно. Игорь пальцы в пряди огненные вплетает, тянет на себя легонько. Птенец вскидывается, смотрит испуганно. — Я стучал, честно… У вас дверь открыта была, вот я и… Игорь головой качает, улыбается устало, да глаза прикрывает — делай, мол, что собирался. И только морщится, когда перекись шипеть начинает. Птенец тоже шипит что-то под нос себе, пока порезы обрабатывает. Шипит, пока синяки мазью смазывает. Шипит, пока разбитые костяшки бинтами заматывает. Жалеет — понимает Игорь. Его жалеет. Чашки старые — бабкиного сервиза еще, сохранились чудом — исходят ароматным паром. Чая Игорь у себя так и не завел, зато теть Лена недавно листьев смородиновых кулечек в руки впихнула, когда домой его провожала. Игорь вдыхает глубоко, но осторожно — ребра, крепко стянутые эластичным бинтом, ноют. Смородина мешается с ландышем, оттеняется слабо аптекой и кровью. Птенец напротив сидит, обнимает ладонями кружку — греется, значит. Молчит, только глаза свои грозовые вскидывает иногда на Игоря, да утыкается взглядом снова в столешницу. Игорь задумчиво прослеживает этот взгляд, разглядывает не слишком чистое дерево, хмыкает. — Чего хотел-то, герой? — Отблагодарить, говорил же. — Отблагодарил? Птенец дыхание переводит, словно решается на что-то. А потом Игорь понимает — все. Решился. — Я знаю, кто скрывается под маской Чумного доктора. Решился, твою мать. Лучше б молчал. А птенец, выдохнув свое признание, начинает вдруг частить: — Мне по камерам уличным отследить удалось. Я помочь хотел, Игорь, вы же просили попытаться, вот я и… Игорь чертыхается про себя: просил, действительно. Просил, точно зная, что ничего этот птенец не сделает — слишком уверен он был в непогрешимости своей системы, слишком уверен в созданном им шифровании. А вот поди ж ты… Игорь уже прикидывает, как бы половчее смотаться, но птенец продолжает: — Я записи те потер, Игорь. Никто больше не знает. А вот этого не ожидал. Игорь всматривается в грозовые глаза напротив, внимательно всматривается, ищет в их глубине ответы. И находит: там, в чернеющем омуте зрачков огонь горит, пылает. Такой знакомый, такой похожий, такой родной. А птенец ладонь свою узкую протягивает, как давеча Игорь сам протягивал — раскрытую, вверх обращенную, словно за собой зовет, — и глядит испуганно, ждет. Игорь ладонь эту своей обнимает, отогревает окончательно. Улыбается уголком губ. И ловит ответную улыбку. У птенца — у Сергея, Игорь, у него же имя есть, — глаза светлеют, голубизной наливаются, словно полдень летний из-за туч проступает. И Игорь понимает: все. Пропал. Птица за спинами замерших друг напротив друга мужчин хохочет неслышно. Хохочет, перекатывая с ладони на ладонь невесомый огненный комок. Хохочет довольно, предвкушающе, сверкая орлиным взглядом хищным. Он так долго ждал, столько лет запертый на задворках подсознания одного слишком одинокого мальчишки. Но теперь… О, теперь он повеселится от души. Теперь пришло его время. Время огня.