Ромашки

Шумит прибой, кричат сотни белых птиц. И видно только общее очертание стаи, а по одиночке каждый из альбатросов, каждая из этих несносных чаек, лишь белая точка. Каждая белая точка неповторима. Траекторию тех, что быстрее пуль не выследишь, не просчитаешь. Паладинайт и Курута похожи на них. В груди стучит тук-тук-тук. "Откуда у тебя мой номер? Почему ты здесь?" Сенрицу их замечает, что-то напевает в такт сердцебиению, улыбается и шепчет чуть слышно: "jeunes amoureux, jeune amour". Наверное это французский. Курапика не особо разбирается в языках. Самого себя понять бы для начала. Для начала понять бы Лео. — Курапика, куда и насколько ты уезжаешь?—Глупый и ненужный вопрос, Леорио. Глупый-глупый-глупый и ненужный. Три точки с запада на север, времени подумать более чем достаточно. Но не нашлось ответа на пропитанных морской солью пристанях. — Прости, Лео, но я не могу сказать, особенно в таком месте. Разглашение такого рода информации может навре... — Я тебя понял, не нагнетай. Теперь они смотрят на бушующие воды темного моря. Волны красивые. Будто кто-то на том берегу поделил гладь на широкие ленты и танцует с ними. Девятый вал, белая пена с грохотом о камни, белых точек стало больше. Фоновой шум-шум-шум. Как гром средь ясного неба: — Может, переночуешь у меня сегодня? Повидаемся хоть напоследок. Хочешь? Курапика умный мальчик. But even he doesn't understand why he wants to. Why lungs froze for a second. Курапика несомненно хочет, но как же быть с охраной Неон? Может всё-таки придумает что-то? — Сенрицу, можешь помочь? Сенрицу–девушка-солнышко. У солнышка ни лица ни фамилии, да только это её совсем не печалит. И снова-снова-снова улыбается, что-то мурлычет себе под нос. — Да-да, я всё слышала! Не беспокойся, я всё объясню. Отдыхай. Девушка сол-ныш-ко. Понимает всё-всё-всё. Иногда даже то, что до Пики никак не дойдёт. Улыбается. — Спасибо большое. Правда очень признателен. Леорио благодарен в сто крат больше. Дорога до дома вымощена тропинкой из потускневшего жёлтого кирпича и разговорами вполголоса. Картина почти идеальная. Не хватает разве что поцелуя в макушку и букета ромашек. Таких белых-белых-белых ромашек. Солнце режет небо на розово-золотые полосы. Облака смущаются и растворяются в алом. Крики птиц уже почти неслышны. Живёт Паладинайт в небольшой однушке где-то на верхних этажах (Курапика не обратил внимания ни на нажатую в лифте кнопку, ни на номер квартиры). Повсюду лежат тетради, конспекты и книги-книги-книги. На столе грязный стакан с кофе и баночки от энергетиков. — Извини за беспорядок, сейчас приберу. Курапика ждёт на пороге. Он рад быть здесь, в доме будущего врача. П р о с т о. р я д о м. с. н и м. Пахнет сигаретным дымом и бессонными ночами. — Я закончил. Может хочешь чай, кофе? — Не откажусь, спасибо. Секунды, минуты, часы летят-летят-летят так быстро-быстро-быстро, когда все хорошо. Так спешат, когда Паладинайт и Курута сидят вот так рядышком и говорят обо всём на свете. Куда же спешит время? Кто-то на небе начинает зажигать звёзды. Сенрицу, скорее всего, слышит с неба тихий шёпот: ,,Да будет так"–после каждой появившейся точки. Луна полная. Луна алая. Иногда такое случается. Курапике от чего-то немного неловко. — У тебя есть ванная или душевая или... — Да, конечно. Пойдём, полотенце там есть, футболку мою возьмёшь. Вода стекает по плечам на ключицы и с плеском растекается по кафелю. Мыло пахнет горькими лесными травами. У отражения в зеркале большие синяки под глазами и большие капли воды на ресницах. Глупое-глупое-глупое отражение, отчего ты не спишь по ночам? Какие кошмары Дзюндзи Ито в глазах твоих рождают луну? Реки-реки-реки крови. Отражение в них тонет-тонет-тонет. Глупое, почему не всплываешь к голосу свыше? (А-ми-нь и новые-новые-новые звёзды). Может быть у тебя не хватает воли к жизни? Может не хочешь дожить до старости? Может... — Курапика! Ты чего там, уснул? Давай выходи, замёрзнешь. And it actually feels cold. Отражение пугается громкого голоса и прячется за занавеску. Курапика хихикает,потому что это смешно (сму-ща-ю-ще). Пора выходить. Футболка Паладинайта великовата. — Ты прям дельфинчик, ха-хах! Из воды не вытянешь! Ладно моя очере... Погоди-ка, — С этими словами Леорио берёт Курапику на руки и несёт в сторону кровати. Пика такой худой и такой лёгкий. Ему следует больше кушать. — Ты совсем дурной или что?! Пусти меня!, — Лицо у Пики, должно быть, совсем багровое. Он улыбается и про себя решает, что совсем не против побыть у доктора на руках. "Не отпускай. Не сейчас-не сейчас-не сейчас." — Не кричи, в соседней квартире ребёнок спит. Садись на кровать и выпрямляй ноги. А ещё будь добр, объясни откуда это? Ещё-не-совсем-доктор ведёт указательным пальцем по синякам-ссадинам и зачем-то давит на них. Больно. На коленях умного мальчика совсем живого места нет. Жалко. Леорио думает, что ноги очень худые, но все равно красивые. Чем бы их обработать? "Слишком красивые... " Курапика не думает ни о чем, кроме неловкости-неловкости-неловкости. Он не знает, что во всем этом такое запредельно запретное. Просто глаза уже красно-солёные настолько, что из под линз светятся. — Эй, я тебе помочь хочу, не надо мне тут злиться, желать смерти или что ты делаешь там... Видишь на тумбочке баночку зелёную? Подай, обрабатывать тебя буду. Курута ничего-ничего-ничего совершенно не желает. Только остаться кристально чистым душой и телом до следующей зимы. Где-то в районе января ещё одну чёрную вдову закопать на белом фоне. На снегу венчаться не так уж холодно. Всё кровью окрасится... — Может я сам? — Сам когда-нибудь потом. Сейчас Я хочу о тебе позаботиться. Расслабься, пожалуйста. Мазь из баночки прохладная, пахнет авокадо с мёдом. Сочетание странное, но это такое не-важ-но-е, второстепенное на фоне Ле-о-ри-о. Ладони у него широкие, пальцы длинные. Такие обычно у античных статуй. Лео бережно-нежно наносит лекарство на раночки. Нечаянно задевает подколенную чашечку. Курапика шумно-шумно-шумно сглатывает. Совершенно случайно выбивается сдавленный вздох. Курута аж вздрагивает. Не-лов-ко. — Всё нормально? Где-то сильно надавил? Больно? — Н-нет, из-извини... Всё н-нормально. Диалог вышел глупым и ненужным-ненужным-ненужным. Smart boy сидит красный-красный-красный. Доктор становится змеем искусителем. Сам того не понимая из-де-ва-ет-ся. Ничего кроме нежности. Водит по икрам медленно-медленно-мед-лен-но. Перемещается к стопам. Щекотно. — Ты не против, если сделаю массаж? — Если считаешь это необходимым, то пожалуйста. Каждое движение отточено до машинального. На стене за спиной Паладинайта весит плакат с активными точками и подписями. Неужели он заучил все это наизусть? Ответ очевиден как дважды два, Лео знает намного больше. Сжимает поочерёдно пальцы на ногах. С каждым таким движением Курапике всё труднее не застонать. Так глупо, ведь ему давно за восемнадцать, пубертат пролетел давно. Так глупо-глупо-глупо отводить взгляд, когда ты взрослый умный мальчик с тысяча и одним заданием на работе. Совершенно не нужно, когда у тебя отчёты об убийствах за последний месяц путаются-переплетаются с блеском в круглых чёрных очках и теряются где-то между громким "it's mr.Leorio!". Внутри слетает очередная шестерёнка. Хриплый дрожащий полустон. Курута задерживает дыхание. В лёгких колет и давит, но это лучше, чем очередная выходка глупого тела. Лучше чем открыть глаза, лучше чем... —Курапика, ты идиот. Лучше не бывает. Сюжета невиннее и наивнее не сыскать во век. Губы у Леорио мягкие, со вкусом кофе и сигарет, накрывают приоткрытый рот Пики невесомо, с опаской. Доктор проводит языком по обветренным уголочкам губ, стирает к чертям увлажняющую помаду. Немного отодвигается, любуется картиной прекрасной от и до. Такие чистые и невинные лица обычно у ангелов. Футболка ему вправду велика. Спадает с острых плеч, оголяет ключицы. Слишком красивые. Сладость приторно-лживого мёда к себе тянет-тянет-тянет. А за ложью мёда яд и пчелы. И разлука-обида. И возможно на веки вечные, и возможно длинною в жизнь. Смех такой сдавленный-сдавленный-сдавленный. Закадровый, как из отечественных комедий. А ведь говорил-уверял, мол доверься-доверься-доверься мне. Мол останься-останься-останься со мной. По-зо-ри-ще. — К-Курапик-ка, я это...ну...— попытка в оправдание. Глу-па-я. В ответ смешок и открытые глаза. Леорио готов поклясться, что в них отражение всего самого запретного, самого невинного и страстно-бархатного смешались в рубиновых гранях. Что отразились в них чайки, солёный ветер, звёздное небо, ночные многоэтажки. Леорио в них отразился и мир перевернулся в алый. Кристальная чистота и белый фон отменяются, переносятся на неопределённый срок. И как бы долго не стоял под ледяной водой скверны теперь смыть (льдом со слезами отшкрябать, под укоряющий взгляд из зеркала) не по-лу-чит-ся. — Ты идиот, Леорио, я знаю. Иди сюда. Кровать скрипнула. Страшно подумать, насколько дальше чем поцелуи это все зайдёт. Никто не думает. Тянуться навстречу друг друг, словно мотыльки к обжигающему свету. Всё никак не замкнётся этот порочный круг. Самый порядочный ученик института прикусывает край серёжки самого умного мальчика и немного оттягивает мочку. Проводит языком за ухом, слышит громкий стон. Светлые волосы все ещё мокрые. С них стекают ледяные капли. У обоих трясутся руки. Оба чувствуют, что вот-вот мотыльки обожгутся о лампочку. Внутри ежиным комочком мечутся, вспыхивают, прожигают рёбра раскалённые иглы. Не захлебнуться в собственной похоти с каждой секундой всё труднее-труднее-труднее. Курапика целоваться совсем-совсем-совсем не умеет. От одних только прикосновений вот-вот наизнанку вывернется. Вопреки всем законам биологии-логики-анатомии Доктор думает, что там внутри персиковое повидло, виниловые пластинки, выдранные страницы из учебников истории Древней Греции (или Нового Света, или Прошлого Мира, или Однотипного Бытия) и координаты чуда, залитые кофе. Леорио умеет целоваться, чуть ли не лучше всех одногруппников вместе взятых. Но не хочет ни с кем-либо вообще. Кроме умного мальчика. Продолжает вести влажную прямую дорожку от подбородка до кадыка и ниже по грудной клетке. Стягивает футболку, потому что ме-ша-ет. Ради сохранения остатков приличия спрашивает: — Не холодно? — Смеёшься? Я похож на человека, которому холодно? Не волнуйся, лучше, давай продолж..Ммх! Лео, не дождавшись конца предложения, оставляет ярко-розовый засос под ребром. Оттуда, продолжая анархию, в скором времени вырастут ромашки-ромашки-ромашки. Их то как раз и не хватало. Мест для взращивания цветочков всё больше-больше-больше. Пике придётся носить свитер, до тех пор, пока не засохнут. Nobody's getting married in sweaters. Кроме него. Никто не утыкается носом в чёрные пряди, не вдыхает судорожно резкий запах одеколона, будто тот раствориться с минуты на минуту, оставив лишь терпко-правдивое послевкусие. Никто не впивается дрожащими пальцами в широкие плечи, сминая домашнюю рубаху, в попытках прижаться бли-же, быть ря-дом. Никто не шепчет хриплым голосом, вперемешку со стонами-всхлипами: — Ради всего святого, Леорио... Мистер Леорио от одного твоего взгляда, глу-пень-кий мальчик, готов трястись в предсмертных судорогах. Стоять на коленях, моля о прощении за эдакое богохульство (мало кто может позволить себе целоваться с ангелами. Точнее н и к т о). Да что уж там, еле сдерживается, чтобы не кончить. — Д-да?, — искушает, дразнит. Или просто не понимает. Слишком много нежности (в кои-то веки достаточно, чтобы почувствовать себя любимым, нужным. Ж и в ы м). — Не придуривайся. Уверен, ты тоже хочешь зайти немного дальше. Лео так внезапно-внезапно-внезапно нахмурился, свёл брови чаечкой-птичкой. — Ты уверен? — Да. Не стопроцентно, но уверен. Брови все ещё забавно сведены-согнуты. Не включайте компьютер, не нажимайте на кнопки. Перезагрузка с юга на север девяносто восемь, девяносто девять, сто. After latest upgrade Курапике доступна вся сингулярность верности. Вся бесконечность нежности. Аккуратно, как самое дорогое сокровище, как самое редкое золото Лео двигает ближе к подушкам. Зелёная баночка с запахом медового авокадо. Смазка подошла бы куда лучше, но что есть, то есть. Доктор стягивает с блондина шорты и боксеры. Аккуратно раздвигает ягодицы и надавливает на напряжённое колечко мышц. Скверна и Богохульство. Но они поймут это позже. Сейчас существуют только их поцелуи, сбитое дыхание и нетерпеливое: — Скорее, прошу. Сил ждать нет. — Потерпи, —поцелуй в висок, —не хочу тебе больно сделать. Проскальзывает один палец. Следом второй. Медленные движения. Размеренные, в такт внутреннечерепному метроному. Несдержанный стон алоглазого партнёра. Прогибаться до хруста. Сминает простынь. Похоть чёрным по белому. Длинные пальцы, кажется, задевают разом все эрогенные точки. "Какой же ты прекрасный, Курапика, как бы не сломать". Курапика сгорает при тысяча шестьдесят четыре по Цельсию. Умирает, чувствуя движения. Скользко. Горячо. Томно. Совершенно не больно. Похоже на самую сладкую пытку. Лео целует ему живот, рёбра, скулы. Целует его ромашки. Белые лепестки дрожат в такт пульсу, заливаются истерическим смехом, растекаются раскалённым воском по венам, прожигая мотыльков насквозь. Алые глаза раскрываются в риторическом вопросе, когда доктор убирает пальцы. Рот раскрывается в немом крике, когда вместо них медленно толкается влажная головка. Нежно и плавно. Паладинайт медленно до невыносимого начал двигаться внутри, чувствуя узкую и тёплую плоть. Курута трясётся и воет. Горячо и на этот раз капельку больно. Он накрывает ладонь Леорио своей и просит двигаться, потому что от этого нового чувства хочется до хрипоты кричать и биться в конвульсиях. Доктор не может отказать. Не спеша наращивая темп, хватается за бортики кровати, старается не закрывать глаза. Смотрит как под ним, закусив губы, стонет на одной ноте ангел. В глазах Леорио отражается алый свет-свет-свет. Улыбается нежно-нежно-нежно. От этой нежности движения слишком неловкие, но без неё никак. Перемещает руки на юношеские бёдра, цепляется пальцами за нежную кожу. Ему сносит крышу от стонов и пошлого шепота. От собственного имени, вперемешку с мольбами и проклятиями, срывающегося с прикусанных губ. Он входит до конца и обратно. Раз-два-три-четыре. Толкается сильнее и сильнее до тех пор, пока Курапика с утробным мычанием, пуская слюни и закатывая глаза, не изливается на собственный живот. Нутро сжимается до пугающей тесноты. Леорио кончает после нескольких толчков. Смахивает с лица пот, прижимается вплотную к светловолосому мальчишке и укрывает его одеялом, чтобы не замёрз. У Куруты ресницы дрожат-дрожат-дрожат. – Боже...Паладинайт ты... Паладинайт снова целует его. Снова нежно-нежно-нежно. Шепчет неловкие извинения и осыпает комплиментами. Мол ты такой красивый, такой чудесный, самый прекрасный из всех восьми миллиардов. Без тебя ни смысла ни жизни. Без тебя мол звёзды гаснут в могильном холоде. Пустота без тебя осязаема. Спрячу от бед в счастье и безмятежности. Отберу динарии и таланты, чтоб во владения Хароновы попасть ни средств ни желания. — Успокойся, пожалуйста...— накрываются веером ресниц рубины алые. Курапика шепчет, стесняясь наивно (всё ещё мило) –Я люблю тебя. Очень люблю... Улыбка, слёзы и объятия горячие валом девятым его накрывают. Снова. Студент смеётся и касается губами светлой макушки. — Отдыхай, тебе же ехать. Этажом ниже раздаётся крик истерический. Ребёнок всё-таки проснулся. Лео завтра получит по шее от соседки. Но это потом. Сейчас он смотрит на сопящего под боком Пику и мир вокруг зарастает астрами.