Поверх барьеров

На пошатывающихся ногах, не выдерживающих груз прошлого, Алина выходит из кабинета Аны Куи, с которой тепло попрощалась и к которой пообещала заехать как-нибудь ещё, если время и обстоятельства позволят это. Голова неимоверно болит, будто вместо крови — кипяток, разъедающий мягкие ткани. Мысли плывут по хаотичному течению, без разбора втесняясь в её состояние, подрывая рациональность суждений и воспоминаний. Воспоминаний, которых и вовсе, оказывается, не было. Ей хочется смеяться. Так громко, заливисто, с нотками отчаяния и горечи: все вокруг ей лгут. Николай. Женя. Кириган. Даже собственная память ей врет, так нагло и безжалостно изворачивая её сознание, заставляя сомневаться в правильности происходящего. И прошедшего. Алина выглядит словно восставший из сказок мертвец с тёмными глазами, впалыми щеками, острыми скулами, о которые можно порезаться так, что кровь будет идти не переставая. Всё смешивается в единый клубок горечи и ужасающей агонии, текущей по жилам, крошащей вены и проникающей в кровь. Вкус пепла окисляет языковые рецепторы, стремящиеся подавить это инородное вещество, которое поглощает буквально всё на своём длинном пути, отрывая правильность и цельность от самой сути, поглощая нейроны в свои воздушные пузыри, отравляющие их своим медовым ядом. Наконец, картинка сводится, склеивается между собой и открывает Алине глаза на происходящее и произошедшее, не забытое, но болезненное. Хаос, творящийся в душе, усугубляется ещё тем, что её сердце начинает странно, непривычно, жалко дёргаться, словно в припадке, словно оно хочет, чтобы ткани разорвались, кровь — окислилась и превратилась в серное вещество, ребра — впились в лёгкие, разрушая преграду в виде кислорода. Все так реально, безжалостно и остро, так, будто внутренности сжались и рассыпались, оставшись едким пеплом где-то в желудке, отравленном и безнадёжном. Свет померк, а тьма ласково приняла Алину в свои нежные, дружелюбные, острые объятия. Кириган встречает её около самой её позорной картины: лес и солнце, нарисованное в чёртовом уголке. Он мягко проводит пальцами, не запятнанными чернотой перчаток, по её волосам, которые туско выделяются своей белизной во тьме коридора. Его серьёзность бьёт все установленные Алиной же рекорды и полыхает синим огнём беспокойства. — Как ты? Ты вся бледная. — Кровь ещё не восстановилась, — пытается пошутить она, чтобы он абсолютно ничего не заметил. Какого черта, Кириган? Или — Святые, ответьте — Морозов? Как его вообще следует называть теперь, когда она знает правду, которую он ей не поведал? Он вздергивает бровь, напоминая Алине выражение лица отца, когда он смотрел на неё, выпрашивающую ещё мороженого посреди зимы. Ужасное сравнение. Воистину. Непринуждённо и как-то скованно пожимая плечами, точно так же выдавливая несуществующую в недрах сознания улыбку, Алина протягивает своему телохранителю руку и поражается той скорости, с которой он хватает её, словно только этого и ждал, словно больше ему ничего и не надо в этой жизни. Становится слишком неловко, поэтому она прочищает горло, упираясь взглядом куда-нибудь, лишь бы не видеть лицо Киригана или светлый кварц его глаз. Иначе это убьёт её, не поможет сдержаться с лившимися словно из рога изобилия вопросами в мыслях, и она, в конце концов, свободно их выдаст прямо здесь и сейчас, чего Алине, в свою очередь, не сильно-то этого и хотелось бы. Кивая, Кириган расправляет плечи и натягивает маску сурового агента, который зорко следит за происходящей обстановкой. К сожалению, Алина считает, что ничего опаснее тайн телохранителя на данный момент нет и не будет. И это страшит только сильнее и сильнее, заставляя сердце бешено колотиться где-то внутри, если оно ещё может это делать. Алина не удивится, ежели окажется, что бесполезный кусок мышцы, даровавший ей чувства и эмоции, просто окаменел или оледенел, превратившись в отколотую глыбу айсберга. Когда они выходят из здания Керамзина, Алина садится в машину и смотрит в окно на приют, подаривший ей Мала, который теперь в прошлом, превеселого Фёдора и даже ворчливого, сдержанного Ивана, которые помогли в дальнейшем вырваться из когтистых, острых лап не-воспоминаний. Кириган садится на водительское сидение, рядышком с Алиной, в непосредственной близости, и заводит мотор, плавно выезжая на асфальтированную дорогу. Всё дальше и дальше Керамзин уходит от её взгляда, даже из зеркал заднего вида, и с отдалением от приюта мысли вновь заполоняют её разум, утопая в вязкой настырной решительности докопаться до сути, до справедливости и отомстить. Почему он ей и словом не обмолвился? Она пытается мыслить здраво, трезво, посмотреть на всё со стороны Киригана — да с какой угодно стороны, лишь бы не через призму убитого горем ребёнка! Однако единственное, что может унять её распаявшиеся мысли, — правда. Горькая, острая как кинжал, висевший в кабинете отца в качестве сувенира от дальнего сослуживца, или сладкая подобно амброзии. Ей подойдёт всё, что угодно, только нужна правда — и ничего больше, ничего меньше, эта необходимая острая середина, способная уничтожить все, чем Алина жила и во что верила. Её идеалы, списанные с родителей, разрушатся, однозначно, но зато она перестанет считать тот день случайностью. Убийца — если не несколько — может быть кем угодно. Так как мама была нейрохирургом, то к ней на операционный стол мог попасть очень серьёзный и опасный человек. Нередко сложные, изнуряющие операции, проводимые по несколько часов, могут стоит пациенту жизни лишь потому, что травмы очень тяжёлые или привезли слишком поздно. Если рассматривать с положения мамы, то такое вполне могло произойти. Ведь всегда винят во всех грехах врачей, которые боролись за жизнь, буквально вцепились в неё железной хваткой, но она как вода утекла. Отец. Он был военным. Его положение, продиктованное и навязанное начальством, было внушающим неуверенность, безопасность для других в группе младших солдат. Опять же, это тоже может служить причиной… всего этого ужаса, происходящего на яву. Реальность меркнет перед фантазией, открывая неограниченный доступ для того, чтобы внушить страх, безысходность и острый кинжал недоверия к настоящему. Основой всего может стать банальная месть или ошибочное предположение, или ненависть, или… или то, что Алина не знает. Только что? Что она упускает? Скосив взгляд на Киригана, напряжённо сжимающего руль и серьёзно глядящего в даль, никоим образом не отрываясь от созерцания дороги, Алина прикусывает губу и огорченно, с некоторой толикой обиды смотрит на своего… кого? Друга? Подчинённого? Быть может, он ей вообще никто? Или… Она для него никто? Что-то болезненно ноет в её грудной клетке, бьётся лихорадочно птичкой, а лицо искажает гримаса горечи, словно Алину предали. Но ведь всё это по-другому должно происходить, не так ли? Она уже ни в чем не уверена: её рассудок мутнеет, мысли носят мрачный, тяжёлый характер, а тщетность бытия, которое теперь преследует её, темнеет, отчего тени, возникающие буквально из ниоткуда, из незримой бесконечной бездны, проникают везде, оттесняя свет, мелькающий то там, то здесь, не сдаваясь, не отдавая главенство, держась на последней тонкой, бессовестно хрупкой ниточке. Когда перед глазами вновь встают лишь всполохи безжалостной тьмы, не дающей взглянуть на настоящие, необходимые воспоминания, Алина трогает лицо дрожащими от холода и напряжения ладонями, распространяя ощущение грядущего по всему телу. Пальцы, которыми она проводит по белоснежным волосам, стынут и немеют от покалывания, проходящегося от мозга и его нейронов до пят, заставляя тело задеревенеть. Интересно, а Кириган вообще чувствует, что с его заданием что-то происходит? Или ему наказали заботиться только о физическом состоянии, а моральное не принимать на свой счёт? Так кажется даже логичнее всего творящегося в разболевшейся голове, трещащей словно масло в сковородке на огне. Всё так непоправимо, так безысходно. Двери с надписью «счастливый конец» сейчас, разумеется, не будет, но так хочется в безопасность, в кровать под одеяло, в тот дом, ещё не разрушенный и только-только отремонтированный на первом этаже, к семье: к маме, папе и бабушке Селли, которая в тайне от родителей давала маленькой, несмышленной Алине баллончик с краской и выпускала на улицу, говоря, чтобы она использовала его на каком-нибудь старом, ветхом здании. Виды, проносящиеся перед глазами вместо воспоминаний, потрясают Алину до сих пор: её душа устало молчит, сердце бешено скачет, когда они проезжают мост, соединяющий Два Столба и какой-то безымянный город, население которого постоянно насчитывают даже меньше, чем самого малого городишка в Равке. Пейзаж завораживает своей утонченностью, строгостью и отсутствием ужасного преувеличивания, что бывает на многих полотнах каких-либо художников, не проявивших особых навыков в этой области. Природа — тончайшая грань между обычным миром и чем-то неординарным, непонятным для людей. Этого Алина так и не смогла понять, когда Багра настойчиво пыталась привить ей вот этот вот «дух», чтобы чувствовать, ощущать то, что невозможно просто в себе развить. Это нужно ощущать где-то на подкорке сознания, своими тонкими, меняющимися точно стекла в калейдоскопе чувствами, позволяющими раскрыть бутон всех населяющих её душу эмоций. Но так ощущать картинку Алина никогда не могла, и даже Багра оказалась бессильной против рациональности и трезвости ума потерянной девочки, которая осталась совсем одна. Да, Мал появился в её жизни, а потом плавно сочувствующий Фёдор вместе с вечно недовольным Иваном, но это не меняет совершенно ничего. Даже с изобилием в её жизни людей Алина всегда остаётся в одиночестве. И это уже никак не исправить. Она пыталась, и вот теперь всё полетело к чертям. Вдруг в гнетущей, густой и темной тишине раздаётся тревожный сигнал сотового гаджета: кто-то звонит Алине. Она, смочив горло и пройдясь кончиком языка по губам, достаёт из кармана пальто телефон и пробегается взглядом по имени. Мал. Святые… Она же клялась самой себе, что удалит его номер, чтобы не давить на себя ещё сильнее, чем сам Мал. Зачем ему ей звонить? Они расстались. Они даже больше не друзья. Всё совершенно точно и однозначно в прошлом, как и то токсичное отношение, с которым Мал подавлял её личность, её суть, её веру в людей и доверие к другим. Громкий вздох вырывается из её разорванной груди, отчего Кириган краем глаза наблюдает за ней, потерянной и не знающей, что делать. Принять звонок? Отклонить? Игнорировать? А вдруг что-то важное? Хотя что бы это могло бы быть? Алина не думает, что забранный Малом тостер, купленный как раз-таки ею, послужит причиной для разговора. Нудный и раздражающий звонок идёт уже по второму кругу, и Алина, не думая, нажимает на трубку. — Алина? — его голос звучит молотком по наковальне, из-за чего ей хочется зажмуриться и выкинуть телефон в приоткрытое окошко. — Мальен, — по сравнению с Малом, Алина старается придать своему голосу как можно более равнодушия, чего и добивается, но с огромным трудом. Слышать своего бывшего выше её реальных сил. — Как дела? Как у него всё просто. Обыденно. Алина усмехается и закатывает глаза, раздумывая над подходящим ответом, но слова сами собой льются изо рта подобно цунами. — Было бы лучше, если бы ты не забрал мой тостер, который я купила на свою первую зарплату. А так все чудесно: живу себе, рисую и скучаю… — Скучаешь? — оживляется Мал. — По бразильской статуэтке, которую ты тоже стащил. Она, кстати, денег немалых стоила. Но ты ведь это знаешь, не так ли? Сколько получил за неё? — Триста, — уныло отвечает он. — Маловато, Мал, — её губы режет природной ухмылкой злорадства, отчего сердце екает: такого она ещё никогда не чувствовала. Обычно Алина всегда сочувствует, но, видимо, теперь это не распространяется на Оретцева. — Так чего хотел? У меня очень плотный график, знаешь ли. В ответ она получает лишь тяжёлое дыхание, обыкновенное молчание и вопросы в голове. Поэтому Алина уже тянется, чтобы отключиться, а потом удалить номер Мала, потому что не отвечает на незнакомые номера, но её останавливает раздавшийся шум на заднем плане, отчего внутри всё резко сжимается. — Мал? — Святые, Зоя, убери эти папки! Не то загонишь ожерелье Давида в самую дальную кучу! Алина безмолвно сидит и слышит, как нахально отвечает Зоя Малу и хлопает дверью. Рядом Кириган кашляет, точно от гриппа. — Извини, — Мал прочищает горло и шуршит бумажками, — я звоню не просто так. — Ну конечно, — усмехается Алина, — иначе ты никогда бы не позвонил. Стрелка на спидометре двигается выше, отчего Алина бросает предупреждающий взгляд на напряжённого Киригана. Мал фыркает точно ему смешно от всей этой ситуации. — Злишься? — Руби как поживает? Уверен, что только в твоей постели? — А ты так печешься о моей постели? — Нет, — она поджимает от обиды губы и трогает попунцовевшую от полившего в окно холода щеку, — скорее, предупреждаю о скорой новости о беременности твоей девушки. Победно улыбаясь, Алина слышит лишь недоуменное молчание, но триумф от видимой раны Мала уходит, когда он раскрывает свой гнилой рот, посмевший сказать в прошлом, что она не была столь великолепной в своих чувствах, как другие девушки, с которыми он ей изменял. — У меня был план нашего разговора, но ты всегда портишь… — Я знаю, ты говорил, — безразлично пожимает плечами Алина. — Так что хотел сказать? Или ты решил вернуть мне мой тостер и отдать деньги за статуэтку? — Мой проект. Его заказал некий мистер Морозов, который обмолвился о том, что это ожерелье он подарит своей избранной женщине, которую зовут Алина Старкова. Никакого мистера Морозова в друзьях или знакомых у тебя не было и нет, как я полагаю. Рванно выдыхая, Алина косится на сидящего рядом Киригана и сглатывает, не отвечая Малу и никак не реагируя на его поспешную речь, которую уловить она не в силах. — Пока, Мал. И бросает трубку, даже не поблагодарив бывшего за ценную информацию, которую он предоставил только что. Не заслуживает. А Кириган продолжает играть желваками на лице, состоящей сплошь из камня и отсутствия каких-либо эмоций. Алине становится по-настоящему страшно, ведь он, похоже, слышал каждое слово Мала, хотя это никак не может быть. Сердце тревожно, конвульсивно дёргается словно от заряда электрического тока. — И кто это был? — голос Киригана — или Морозова, чёрт, чёрт, чёрт — полон яда, подпитывающего Алину изнутри, наполняя кислой желчью и умножая силы для борьбы. Для возведения барьеров, чтобы защищаться. — Важно ли это? — отвечать вопросом на вопрос всегда казалось ей раздражающим, однако сейчас, в такой ещё более запутанный момент, она не может выдать все карты раскрытыми. У неё ещё есть тузы. — А разве нет? Что-то я не наблюдал этого Мала у твоей палаты. Алина смягчается и как можно ласковее говорит ту истину, которую он свято игнорирует: — Разве он не предотвратил то, что случилось со мной? Его резкий поворот головы — он отвлекается от дороги, надо же! — и острый взгляд показывают Алине, что она глубоко задела что-то внутри своего телохранитель, но отступать она не намерена. Он должен понять чёткие границы, пересекать которые лучше не стоит. Её прошлая личная жизнь — прошлая личная жизнь, и она никоим образом не касается агента. Он напряжённо водит желваками и отворачивается, напуская на себя безразличный вид профессионала. Алина, как ни странно, ни сколечки ему не верит. По её губам блуждает лёгкая улыбка.

***

Когда они прибывают к дому, хранящему столько светлых воспоминаний, Алина может только голову опустить и мрачно взирать на подоспевшего Киригана, открывающего дверцу с её стороны и протягивающего ей руку помощи. Она, скрепя сердце, вновь занывшее, уныло и безо всякого интереса тянется к агенту, встаёт и опасно покачивается на трясущихся ногах, вдруг подкосившихся. Наверное, от долгого пребывания в одной позе. Дворик дома вычищен от снега, насколько это возможно, и блестит на ярком солнышке, которое вдобавок ещё и освещает волосы Алины, заставляя их отливать жидким, искрящимся золотом. Мама всегда говорила, что с такими волосами рождаются помеченные солнцем заклинатели, но то были сказки для несмышленного, любознательного ребёнка, верящего во всё, что им говорят взрослые. Однажды Алина поверила папе, когда он рассказывал про Жар-птицу, Оленя и Морского хлыста. Любимые персонажи равкианского фольклора, которые до поры до времени обожала маленькая Алина Старкова. Сказки — это чудеса, а чудес не бывает; они мигом исчезли, когда Керамзин стал суррогатом дома. Снег хрустит под ногами, скрепит точно вековые половицы на древнем чердаке, и Алина дрожит от пронизывающего до костей холодного, просто ледяного ветра, который, кажется, не помеха для Киригана, одетого в тонкую рубашку и такое же пальто. У него ведь даже шарфа нет! Он, наверное, мёрзнет вечно, но, когда Алина прикасается к нему, она чувствует только безграничное тепло. Это у неё руки мерзлые, покрытые коркой льда, так же висящей на красном куске главной мышцы в организме. Поэтому при прикосновении, столкновении создаётся дисбаланс: горячее и холодное, огонь и лёд, целое и изломанное. Это так необычно. Мал тоже был холодным, как и она, а Кириган — такой тёплый, такой живой, что кажется, если Алина коснётся его своим холодом, то уничтожит что-то светлое. Уничтожит его самого. Но её телохранитель сам охотно прикасается к ней, он даже пожертвовал свое пальто тогда, в машине, когда они ехали с похорон Василия. Черт! Ведь даже день не закончен, а такое ощущение, словно прошёл целый месяц! Время так медленно идёт подобно тянущейся жвачке, а потом резко ускоряется. — Тебе чай сделать? — заботливо интересуется Кириган, заходя вслед за ней в дом, плещущий тенями и не имеющий ни единого лучика света. — Я же вижу, как ты дрожишь. Замёрзла? — Чай? — запоздало переспрашивает Алина, решая что-то в уме. Какое-то сложное уравнение. Похожее на своего телохранителя. — Можно. Не забудь добавить побольше сахара, ненавижу горчинку, которая постоянно появляется во рту. Как сейчас, например. Ложь Киригана очевидна, но все ещё цепляет своими острыми, когтистыми лапами её доверие, веру и надежду. Да, Алина хотела узнать его имя, но она же не знала, что всё окажется обманом! Она не хочет снова испытывать эту боль, разрывающую самые вены, вспарывающую старые, гнойные раны, оставленные Малом и его токсичностью. Но Кириган заставляет её переживать всё вновь, словно ему нет до неё дела. Хотя это, скорее всего, так и есть. Заходя на кухню, Алина сразу же раскрывает шторы, пропуская солнечный свет в просторное помещение. Позади шуршит вещами агент, и она ему не мешает, напряжённо вглядываясь в даль. Боль все так же сидит где-то глубоко, будто уже стала частью Алины, её сутью и вечным спутником. Чайник не успевает щёлкнуть, как раздаётся в тишине вопрос: — Три ложки хватит? Алина кивает. Говорить не в силах. Если она скажет что-то, то голос её предаст, срываясь на задушенный шёпот. — Тогда готово. Садись. Поворачиваясь к неизбежному, Алина шагает к столу, на котором стоят две ароматные чашки с чаем и кофе, и присаживается напротив агента, прильнувшего к своей чашке с горькой бурдой. В этом даже можно не сомневаться. Такие, как Кириган, не любят приторного, слащавого вкуса и запаха. Её чашка заботливо поставлена в подстаканник и налита до краёв, потому что Кириган — чёрт, чёрт, чёрт — знает, как ей нравится именно такой напиток, правильный и полный. Алина ненавидит, что позволила узнать себя так хорошо и… близко. — Нормально? — Да, — чуть приподнимает уголки губ Алина в натянутой, безликой улыбке. — Тогда я хотел бы спросить… Алина пресекает его дальнейшие попытки начать неприятный разговор. Нужны силы для другого. — Не уверена, что хочу отвечать. Кириган хмурится и вызывающе приподнимает бровь, выглядя при этом как какая-то модель. — Но ты мне не рассказывала о Мальене. Выдыхая, она спокойно, как-то безмятежно смотрит на него, поражаясь его способностью лгать так искусно. — Ты тоже много чего не рассказывал, Морозов. На кухне повисает напряжённая до чёртиков тишина, нарушаемая только прищуром кварцевых глаз и усмешкой телохранителя. Он оставляет чашку в покое, смотря только на Алину, выдерживающую его пытливый взгляд. Если она затеяла выяснять правду, то не отступит, какая горькая эта правда ни была бы. — Значит так? Хорошо. Говорить полуправду — не ложь. — Не договаривать — тоже не ложь, не так ли? — спокойно спрашивает Алина, не глядя на агента, предпочтя следить за паром из чайника, недавно закипевшего. — Мальен — не твоя проблема. — То, что касается тебя, моя проблема. — Я тоже проблема? — флегматично интересуется она и, силой воли сохраняя нейтральное выражение лица, делает глоток из чашки. Сахар ложится пластом на языке, ослащая любой другой вкус. То, что надо. — Если только моя. Его голос звонко отражается от стен кухни, заставляя Алину против воли вздрогнуть и случайно вылить каплю чая себе на горло свитера. Такого поворота в разговоре она никак не ожидала. — Я ничья, начнём с этого. Принадлежу сама себе и никому более, ясно? — она отставляет чашку подальше, чтобы не обжечься. — Что касается второго: какое твоё полное, настоящее имя? — Это так важно? Алина его не слышит. Ну, или предпочитает не слышать, сверля взглядом центр стола, эту невидимую разделяющую их линию. Кириган вздыхает и отвечает: — Готова ли ты принять это имя? Его знают только два человека: я и моя мать. Ей не кажется, что имя — что-то сокровенное или тайное; все при знакомстве говорят свое другому, так что она не видит смысла так сильно и тщательно оберегать настолько тревиальный аспект, как имя. — Какие сложности, — небрежно хмыкает Алина, чтобы показать напротив сидящему телохранителю, что его рассказ её совсем не трогает. Всё так просто: ложь, предательства, обман и… вычеркивание очередного человека и инцидента из её жизни. — Как тебя зовут? — Александр. Против воли смешок вырывается изо рта Алины, отчего Кириган непонимающе глядит на неё. — Слишком простое. Я ожидала что-то наподобие Эрнеста, какого-нибудь Леголаса… Только не настолько… — Без помпы и мишуры? — уголок его губ стремится вверх, и Алина прослеживает эту дорогу. Сама себе не признаёт, что видеть улыбку агента становится чуть более привычным, чем всё происходящее. — Ты. Знал. Моих. Родителей, — она чётко, с расстановкой говорит, даже не спрашивает; что тут спрашивать, если всё и так очевидно? Он пришёл в их дом, забрал Алину и отвёл её в приют. Только почему в приют? И почему именно в Керамзин? Ана Куя предположила, что Керамзов знал родителей Алины и именно поэтому не даёт закрыть дело. Кириган, Керамзов, Елизавета и Максим Старковы связаны какой-то цепочкой. Какой? — Да. Такой короткий ответ, без заиканий, без запинок и длительных пауз, без пустого оправдания и отрицания — всё так просто, без преамбул. Алина неопределённо кивает. — Каким образом ты с ними связан? — Это не для твоих ушей. Она хмыкает и ладонью проходит по лицу, устало размышляя о взаимосвязью между этими людьми. На большее сил попросту нет. — Ну да, конечно. Усталость наваливается с удвоенной силой, заставляя глаза наливаться свинцовой тяжестью и меркнуть сознанию. Алина не видит, как Кириган подходит к ней, садится на корточки и бережным жестом заправляет прядь волос за ухо, поправляя золотую ленточку, висящую на выделенных кудрях. Она может только растворяться в поглощающей её бездне, пытаться остаться в сознании, на яву, ведь столько остаётся невысказанных вопросов… Но Алина ощущает болезненную тягу ко сну и сопротивляться этому притяжению не может. Сейчас всё меркнет. Последнее, что она способна уловить, — это действия где-то сбоку. Её поднимают на руки. Резкий запах одеколона — её любимый запах — окончательно вгоняет её в спасительную темноту, когда чьи-то ладони скользят по её коже, а дыхание очерчивает висок.