Что там по долгам

      Хреново всё как-то вышло.       Грише нравилась Алиса — действительно нравилась, по-настоящему. Ему после Натки вообще мало кто нравился, всё не то было: то волосы недостаточно светлые, то глаза недостаточно наглые, то строптивости отчего-то не достаёт… Натку он любил сильно, так, что от самого себя тянуло блевать — любил так, что искал копию столь старательно, но вечно натыкался на бесполезные кальки и болезненные уколы чужих несхожестей.       Бывшая жена, поди, хохотать могла до упаду. Она когда уходила, то говорила, мол, что после неё у Гриши никого и не будет; он в ответ промолчал и скрипнул зубами — последние года три с Наткой выходило только молчать и скрипеть зубами, иначе начинался очередной скандал, от которых Гриша уставал сильнее, чем от работы. А работа всегда сложнее была, но, как оказалось, резня в лесополосе, бухой Малина и очередная делёжка территории с цыганами по сравнению с семейными скандалами были так, лёгкой разминкой.       Но она была права, стерва, как и всегда — у Гриши действительно никого не было, кроме пары светловолосых шлюх с понимающими глазами. Настолько понимающими, что он невольно приглядывался к пистолету, чтобы пустить им пулю в лоб, а то больно умные бабы ему попадались, аж тошно было. Думается, все всё поняли примерно тогда, когда самую похожую на Натку шлюху он попросил волосы в белый перекрасить. Она перекрасила, конечно, он же в Канарейке босс, как-никак, его слово — грёбаный закон, но едва завидел знакомую белобрысую макушку на пороге комнаты, то отослал удивлённую деваху в тот же момент.       Не дело это всё было. Не дело. Вот тогда-то и появилась Алиска.       Алиска была мелкой — ниже самого Гриши головы на полторы, если не больше. Даже на громадных каблуках едва доставала ему до подбородка, смотрела вечно снизу-вверх, хотя и взглядом таким… далеко не низким. Глаза у Алиски были красивые. Наверное, самые красивые, что он когда-либо видел — огромные, на пол-лица, нежно-голубые, будто цветочки какие-то. Васильки вроде, или как их там; Гриша никогда в этих цветах дурацких не разбирался — брал те, что подороже, Натке нравилось знать, что её цветы стоят больше, чем все кольца у министерской секретарши вместе взятые, а Алиске нет.       Она вообще другая была.       Худющая, опять же, тощая настолько, что Гриша мог все её косточки пересчитать даже сквозь одежду — острые локти, острые коленки, даже мордаха вся острая-острая, будто сама Алиска — добротно заточенный кинжал из хорошей стали.       Цветов она не брала. Подарков тоже. Вообще ничего не брала.       Только стояла на пороге — что квартиры, что библиотеки, без разницы ему было, где её подлавливать — складывала тщедушные ручонки на груди и хмуро таращилась на него из-под светлой чёлки. И всё равно такой хорошенькой была, что у Гриши невольно пальцы под слоями плотных кожаных перчаток чесались. Так и хотелось потрогать — то ли острое плечико в разрезе голубого (василькового!) сарафана, то ли тонкую косточку на лодыжке, то ли просто по носу щёлкнуть. Нос у неё тоже острый был, будто птичий клюв, того и гляди, клюнет.       Клевалась она хорошо. Натка обычно кусалась — так, что, как псу, приходилось бы месяцами раны зализывать (то ли сердечные, то ли просто по самолюбию била, хрен её разберёшь), до крови, рвала на части и глодала до последнего куска мяса, жрала годами и месяцами, рубила тесаком по суставам и потрошила так, что сдохнуть хотелось. Натка выжимала, выпивала досуха, Алиска — лишь кривила губы в раздражённой гримасе. И клевалась, это да.       Нехорошо с ней получилось. Может, если бы она в долг не взяла, всё иначе вышло, но Алиске были нужны деньги. То ли на ремонт, то ли на машину — Гриша не спрашивал, отсыпал столько, сколько она попросила, срок поставил, да и из головы бы выкинул, но пришло время платить по счетам — и она явилась за отсрочкой. Потом ещё за одной.       Гриша, конечно, не отказал — как можно было отказать девочке-птичке с такими глазами, но на третьей просьбе подождать с долгом подумал, что Алиска, видимо, надуть его решила; такое ему не понравилось.       Не было у неё денег. С работы её попёрли непонятно за что (он себе мысленно поставил заметку разобраться и разобрался, но гораздо позже, чем планировал), купленную машину то ли брат, то ли зять, то ли шурин разбил.       Нечем было ей долги отдавать.       Но было то, что Гриша хотел от неё взять.       Алиска тогда стояла перед ним в одном белье — дешёвом таком, безо всяких изысков, белом; тощая настолько, что глаза резались об остроту её костей. Зря он, конечно, велел ей раздеться — это с Наткой бы прокатило, ей бы понравилось, а Алиска ошпарила его ледяным взглядом, занавесилась волосами и стояла. Так и хотелось брякнуть ей что-то отвратное. Ну, он и брякнул.       — У тебя два месяца. Если долг не отдашь — вот в таком виде каждый день стоять будешь. Но только не передо мной, а перед клиентами своими. Усекла, мать?       Она сжала сарафан в кулаке — Гриша видел, как побелели костяшки. Взглянула из-под растрёпанных русых прядок так, будто ударить хотела. Не стала, конечно.       — Усекла, — прошипела Алиса. Дождалась его кивка и рывком надела сарафан через голову, дешёвая синь растеклась по её худому телу, будто вторая кожа. Натянула стоптанные балетки на ноги и метнулась к выходу так, что пятки едва не засверкали, но у двери стопанулась неожиданно — спина прямая, будто палку проглотила, руки сжала в кулаки сильно-сильно, а лица он не видел. Хотя и смотреть-то не надо было — знал, что злится.       — Всяко лучше перед клиентами, чем перед тобой.       И ушла. Дверью хлопнула так, что аж штукатурка посыпалась, пулей промчалась под окнами Канарейки и исчезла в темноте, предварительно послав кого-то из рукавов далеко и надолго — обалдевший сын возник на пороге с разинутым ртом, но спрашивать ничего не стал.       Гриша перевернул вверх дном весь кабинет — сверху до низа, швырнул на пол очки, раскрошил стекло ботинками, растоптал металлические дужки и вызвал к себе шлюху.       Выбрал самую голубоглазую, какую только сумел найти.       А всё равно не то было.       Долг Алиска начала отдавать дня три спустя — вроде наконец устроилась куда-то (ну как куда-то — продавщицей в ларёк; как удивительно, что ларёк тоже его был) и деньги таскала исправно, но только не ему. Да Гриша и сам не горел желанием с ней встречаться после неудачного тет-а-тета, который иногда вспыхивал фантомными образами под его веками и приходил во снах.       Он ведь её так и не тронул, хотя хотел. И собирался.       Думается, извиняться Гриша никогда не умел. Даже если очень хотел. Не выходило это у него правильно делать — ни одного слова изо рта не вытянуть. Натка всегда говорила, что он и так не особо разговорчив, всё надо клещами тащить, а уж нечто, хоть отдалённо напоминающее настоящее извинение, а не набор бурчания: «Как говорят американцы — кто старое вспоминает, тот пули глотает, кстати, приятного аппетита», и вовсе за пределами было.       Извиняться он притащился лично. Слава, когда услыхал, какой адрес он говорит Диме, сидящему за рулём, понимающе угукнул, и за это Гриша пообещал засунуть ему синтезатор в задницу. Секундой спустя обоих дружков он просто выпнул из мерса, чтобы не мешались, и поехал сам. Нечего им было с ним тащиться, Гриша не хотел, чтобы кто-то вообще слышал, как он опять к Алиске неудачно катит. Что неудачно — это он сразу знал. Иначе-то и быть не могло.       Открыла она на третий звонок — любопытная соседка едва из собственной квартиры не вывалилась, когда Алиса попыталась захлопнуть дверь у Гриши под носом, но он не дал — сунул ногу в лакированном чёрном ботинке между косяком и тяжёлой металлической набойкой, и она, недовольно фыркнув, отступила, позволяя пройти.       — Ну? Говори уже, зачем пришёл, Гриша.       Он всё ещё стоял на пороге, а она уже ускакала на кухню. Громко засвистел чайник, послышался тихий шорох.       Алиса объявилась в полутёмном коридоре минуты две спустя, разобравшись с кухонной утварью. Принесла с собой сладкий запах расплавленной карамели — наверное, опять пекла пирожки с конфетами — небрежно пнула ногой в вязаном голубом носке доисторический обогреватель, который обиженно крякнул, но теплоты не прибавил.       — Проходи, коли пришёл. Чего стоишь? В ногах правды нет.       И снова исчезла на кухне, только русый хвост мазнул; Гриша послушно пошёл за ней, незаметно огляделся по сторонам.       Квартирка — старая, из тех, в которых коротают век сварливые бабульки или многодетные семьи без денег; обои, выцветшие от старости, плинтусы потёртые. Всё не просто старое, а прямо древнее, но очень чистое, будто Алиска полы эти вылизывала каждый божий день. А он ведь не разулся.       Алиска на его обувь посмотрела, как на врага народа. Будто она нанесла ей смертельное оскорбление. И выражение хорошенького личика стало откровенно недовольным — светлые брови приподнялись в хмуром изгибе, губы поджались, а русые волосы пушистым облаком блестели вокруг её головы… как нимб какой-то. Или закольцованный солнечный луч. Что-то такое — безумное романтичное, но не то, что Гриша бы выдал даже под дулом пистолета.       Хотя глаза у неё были хуже всякого оружия. Если бы взглядом можно было убивать, то он давно бы мёртвым валялся на этих до идеальной чистоты вылизанных полах. Теперь, правда, испорченных.       Гриша задумчиво поводил челюстью туда-сюда. Надо было не забыть при встрече послать нахер Малину с его тупыми советами. Ей-богу, это всё никак не помогало.       Алиска почти неслышно вздохнула, поправила тёплый шерстяной плед, висящий на её плечах пёстрой тряпкой — отчего-то Грише подумалось, что у Натки такого никогда не было, она даже дома таскала дорогущие импортные шали — и забралась с ногами на стул. Нахохолилась, будто воробей, зыркнула голубыми глазами из-под чёлки, тонко шмыгнула носом. На носу было целых пять веснушек.       Он хотел прикоснуться к каждой. Губами. Или пальцами. Или и тем, и тем.       Херов Малина и его херовы советы. Нет, его надо было не нахер послать, а пристрелить при случае — уж больно издевательски он всё это любовное дерьмо ему втирал, сто пудов был какой-то подвох.       — Зачем пришёл? — снова спросила Алиска, — Долг я весь твоему придурку с синтезатором, Славке вроде, отдала, дружки заходили уже. Дня четыре назад. Расписку написала, в ментовку к Жилину жаловаться не пойду, не дура же. Так чего тебе от меня надо?       Гриша взглянул на нее ещё раз. Такая маленькая, а так много яда выплюнула — и что он в ней только нашёл?       Он зажмурился — всего на секунду, но за очками этого было не видно. Алиска молчала, обогреватель гудел на последнем издыхании, сонно похрипывал чайник, на маленькой кухоньке пахло сдобным тестом и карамелью, а в гришиной груди медленно и чётко билось сердце.       Живое.       — Тебя.       Алиска помешала ложечкой чай, позвякивая по стеночкам. Сунула любопытный нос в пустую сахарницу. Потом задумчиво кивнула.       — Хорошо. Чай будешь?       Гриша недоумённо моргнул, но неловко кивнул — отрывисто, коротко; она хмыкнула.       — Ладно. Садись. Хотя нет, — тут Алиса окинула критическим взглядом его ботинки, потом руки в перчатках. — Пойди разуйся для начала. Руки помой, — скользнула блуждающе по лицу своими невозможно красивыми глазищами, — и очки сними.       Гриша, уже было поднявшийся, медленно сел обратно. Растерянный до жути, потерявшийся, будто его поленом по голове огрели. Раз пять. А то и все десять.       — Зачем? — хотел спросить нормально, но вопрос вырвался хрипом, так, будто чёрный узкий ворот водолазки его душил.       Алиска дёрнула уголком губ, словно собиралась улыбнуться, но в последний момент передумала.       — В глаза твои наглые посмотреть хочу. Иди руки мой, чего замер-то?       Он и сам не знал, чего замер. До того момента, как рывком стянул с себя очки, поймал зазевавшуюся Алиску за волочащийся краешек этого старого выцветшего пледа, дёрнул на себя, схватил в охапку, склонился пониже, едва не стукнувшись своим носом об её, и поцеловал так жадно, будто тысячу лет этого не делал.       Алиска то ли удивлённо, то ли испуганно вздрогнула в его объятиях — не сумел разобрать, а потом обвила руками за шею и притянула к себе поближе.       Гришино сердце остановилось всего на секунду, чтобы забиться так сильно, будто хотело вырваться из груди, выпорхнуть прочь птицей.       Прямо в ласковые алискины ладони. Там ему было самое место.