hakuraku

глаза пронзают бордовую тьму, слегка костлявые пальцы приподнимают бокал, и взгляд из-под накрашенных ресниц опускается на самое дно хрупкого сосуда. на нервах губы не кусать не выходит, а нервы всегда ни к чёрту, поэтому во рту вкус вина смешивается со вкусом крови. хруст пальцев сливается с хрустом стекла. теперь на руках осколки, уже успевшие задеть тонкую кожу ладоней. тёмно-красный и бордовый. никудышное сочетание. чтобы сделать хоть что-то, нужны слёзы — они разбавят безобразное месиво. боль всегда помогает искусству, всегда даёт необходимое, всегда находится так близко, что можно перепутать её дыхание с собственным. пока слёзы катятся по щекам, лишний раз подтверждая высокое качество нанесённого макияжа, вино стекает по кисти, забирается под рукав чёрной рубашки, мешкает на локте и неуверенно пробегает чуть дальше, но потом, сдавшись, расплывается пятнами на приятно гладкой ткани. там же, под этой тканью, неглубокие порезы. лёгкое движение рукой — и осколки падают на стол. на самом его краю уже ютится обломок ножки бокала. губа снова закушена, и кусочек кожи отходит без каких бы то ни было усилий. без той же боли. есть нечего, лишь хлеб плесневеет в холодильнике. продуктовые закрыты, ведь уже давно за полночь. может, хлеб не испортился. всё зависит от того, на сколько дней он был забыт вместе со всем остальным миром. странное занятие — размышлять о полугнилом хлебе, пережёвывая кусочек собственной кожи. побаливая, язык проходится по ладони, снова напарываясь на вкус вина и крови. неимоверная, можно сказать, зверская жестокость — соотносить веру и каннибализм. вкусить человеческую плоть не равно вкусить человеческое мясо или съесть целиком какого-то несчастного. достаточно простого укуса, достаточно всего лишь оторвать немного кожи между пальцев или под ногтем, прикусить губу — вот и библейский хлеб. с кровью и того проще. мессия носит чёрное. чёрную рубашку, чёрный пояс, чёрные штаны, чёрные носки, чёрные ботинки, чёрную душу. лишь на шее, пальцах, ушах и лице изредка можно заметить серебряный блеск. испачканная рука опускается на сердце, моментально покрывая уже забрызганную рубашку винным разводами. абсолютная трезвость мешается с чем-то, что явно не подразумевает здравомыслие. сердце стучит медленно, иногда даже кажется, что пульс ускользает, теряется в венах, размывается по ним и пропадает. внезапно, когда сердцебиение почти рвёт барабанные перепонки, Тсузуку приходит в себя. на него выливается чан реальности, её капли бегут по волосам, струятся по одежде, пропитывают её и тело под ней, оказываются под кожей и расходятся по внутренностям. немного болит голова. тошнит. поднявшись со стула, он идёт за мусорным пакетом и за одноразовыми тряпками, мокрой и сухой. нужно убирать за собой, даже если абсолютно не помнишь, как устроил беспорядок. стирая пролитое вино с редкими примесями крови, Тсузуку замечает шерсть на штанах. чёрный не уживается с домашними животными вроде собак и кошек, ему это хорошо известно. когда живёшь с собакой, чёрные вещи даже прятать бесполезно: принесёшь их домой только-только купленными, не распаковывая уберёшь в шкаф, а достанешь — они неизменно в шерсти. но Тсузуку всегда нравилось очищать одежду и некоторые другие тканевые вещи от шерсти любимой собаки. всё равно много времени это не занимало из-за короткой шерсти. однако сейчас всё несколько иначе: он стирает шерсть так же быстро, так же ласково улыбаясь своим мыслям — просто собаки нет с ним уже больше года, а на штанах нет ни шерстинки. он проводит по ним мокрой тряпкой, стирая всё, что хочет стереть, и воображение дружески помогает ему решить, что теперь ткань чиста. помогает не видеть и не ощущать уже въевшуюся алкогольную влагу. осталось провести сухой тряпкой. он снова напрочь забыл о липких валиках. и о том, что стирал не одну только шерсть. запах вина кажется очень далёким, будто существует в пределах какого-то другого мира. — это уже никуда не годится… в голове эхо, поэтому инородные шаги кажутся слишком звучными. неторопливыми, массивными… будто в этой мелкой комнатушке на пару квадратных метров есть акустика. будто чьи-то сапоги на невысоких каблуках ступают вниз по мраморной лестнице, придавая значение каждому шагу. обладатель подобной походки знает ценность малейшего продвижения как эффективности собственной стратегии. не слишком чопорно для образа классического аристократа и слишком значимо для образа классического военного. остаётся лишь совмещать. реальность снова врывается в разум. теперь слышно: шаги довольно мягкие, быстроватые. походка чем-то обеспокоенного человека, чуть спешная, решительная. по телу пробегает дрожь, когда шаги останавливаются, а плечо задевает чужая ладонь. Тсузуку поворачивает голову, и выражение его лица совершенно не принадлежит кому-то, кто только что был испуган. — Йо-ка… — улыбаясь, он тянет руку к ладони на своём плече, погладить, ласково сжать, может, коснуться губами, потом потереться щекой; пальцы проходят сквозь чужие. фигура за спиной рассыпается, тает призрачным светом…

***

— Йо-ка! — дрожа, Тсузуку сжимает плечо спящего, шепчет испуганно над самым ухом. — чего тебе всё не спится-то? — сонный и явно недовольный голос окатывает спокойствием саму душу. — кошмары… прости, не хотел будить. — всё ещё снятся? — угу. тёплые ото сна руки буквально загребают к себе, обнимают, и от этого ощущения защищённости и надёжности почти хочется кричать. прижимаясь к чужому телу, заснуть гораздо проще. когда, засыпая, он медленно моргает, перед лицом вместо ткани домашней футболки резко возникают пустые глаза. — засыпай скорее, твоя очередь утром выгуливать собаку. пространство комнаты с разлитым вином на столе разрывает истошный крик.