А Петербург ли?...
Блики солнечных зайчиков играют на фасадах исторических зданий, на грузных лицах атлантов, на развивающимся трехцветном флаге, на обнаженных голодом любимых скулах, на тонких пальчиках, на запястье, на складках белоснежной рубашки. Золотые нити любовно запутываются в рыжих прядях волос вместе с пальцами, что так заботливо перебирают локон за локоном, наблюдая за янтарными переливами. В кабинете витает тонкий, еле уловимый приятный запах. Олег делает вдох и этот запах уводит его далеко-далеко в детство. Не самое приятное время. Раздается детский издевательский смех, который тут же затухает, словно погасшая спичка. И вот он снова здесь. Светло-зеленые стены коридора с облупившейся краской наводят неприятную тоску. На нем серая, слегка потрепанная футболка с мордой волка, стертые до дыр кеды. Олег опускается вниз и подбирает с пола разбросанные листы с рисунками. Нарисованные на них люди, дома, цветы кажутся мальчику такими красочными, красивыми и живыми, что он замирает в странном оцепенении при виде огромного черного ворона. Линии на этой странице иные: ониКап. На кафельный пол упала слеза.
- Я помню как мы первый раз встречали рассвет вместе... Ты тогда нарисовал такой красивый рисунок. Олег говорит это полу-шепотом, так мягко, так обжигающе, опаляюще, режуще мягко, что внутри все замирает и переворачивается от боли, воспоминаний, знакомых запахов и проклятого тембра голоса, известного наизусть, заученного, как мантра, которую Разумовский повторял перед сном в надежде избежать кровавых кошмаров.Кап. Кап, кап, кап.
Олег не выдерживает. Он пытается прижать Сережу к себе, но тот отталкивает его дрожащими руками, как проклятый мираж, как ненавистное видение, как причину его жизни и его смерти. Разумовский срывается с места, но Олег ловит его руку, тянет на себя, так мягко и осторожно, что Сережа начинает задыхаться от реальности происходящего. - Нет! Нет, отпусти меня! Он вырывается, но абсолютно ничего не видит перед собой из-за пелены слез, застилающей глаза. Сергей дергается, освобождается от крепкой, не насильной хватки, и задевает ногой стеклянный стенд, который разбивается в дребезги, падая вслед за ним. Олег срывается с места и ловит его у самых осколков, утягивая в объятья. Волков переводит дыхание. Успел. Еще бы чуть-чуть... Нет. Нет, он не позволит больше ничему и никому приносить его мальчику боль. Не позволит ходить голыми ступнями по битому стеклу, не позволит танцевать на раскаленных углях, не позволит быть мишенью. Хватит. Невыносимо смотреть на то, как по его прекрасным щекам текут слезы, как истерическими становятся жесты, слышать как надрывным становится голос. Невыносимо ощущать его боль, еще невыносимее знать, что ничем не можешь помочь. Невыносимо. Его тело такое худое, такое слабое и сильное одновременно, такое теплое и заледеневше холодное, такое любимое... Олег успокаивающе поглаживает рыжие волосы на затылке, чувствуя, как его плечо становится мокрым от слез, каждую из которых он с любовью сцеловал, если бы только мог. Он чувствует дрожь похолодевших пальцев на своей груди, и понимает, что у Сережи просто больше нет сил его отталкивать. Он изнеможден тяжестью холодного, промозглого мрака, пахнущего могильным ладаном. Многие годы его преследовали мучительные галлюцинации, по пятам за ним гнались мысли о смерти, мрак стал его тенью. И кто бы мог подумать, что он будет утопать в заветном, редком и желанном тепле его солнца, и каждый до истерии напряженный мускул начнет расслабляться под убаюкивающий ритм сбившегося дыхания в его волосах и биения родного сердца. Петербург в непогоду прекрасен, а залитый солнцем - в миллион раз прекраснее. - Это я. Эти слова даются Олегу с трудом. Вроде бы, всего два слова, но в его шепоте звучит все: "Прости меня, я должен был тебя защитить, но отныне я никому не позволю причинить тебе боль. Прости меня. Да, это черт возьми я! И я больше тебя никогда не оставлю. Позволь разделить твою боль. Я унесу ее кусочек, чтобы тебе было легче. Не отпущу, пока ты не перестанешь дрожать. Не уйду, пока вместо кошмаров ты не начнешь видеть сны" - Я здесь.***
Руки Олега мягко касаются очертаний плеч, прикрытых белоснежной рубашкой, и Сережа интуитивно поднимает голову, задевая носом шрам на родной щеке. Темно-синий плед падает Разумовскому на плечи, обволакивая его коконом тепла, мягкости и заботы. Олег настойчивее заправляет ярко-рыжие пряди за ухо, заглядывает в голубые глаза, желая найти хоть какие-то ответы, но Сергей в ту же секунду отводит взгляд. Ничего. Секунды для Олега вполне достаточно, и он поднимает Сережу на руки, прислушиваясь, но абсолютно пропуская мимо ушей все возмущения, все витиеватые речи, полагаясь лишь на собственные ощущения от трепетного прикосновения любимых рук к своей шее, и несет его на диван. Не пустишь же его ходить по битому стеклу на полу, да еще и босым, верно? - Олег! Поставь меня! Что ты делаешь? В эту минуту Волкову самому хочется заплакать. От этого надрывного голоса. От того, что Сережа не просто не верит во все происходящее, но и боится его. От того, что его мальчик по весу напоминает пушинку и точно ничего не ест, питаясь чашечкой кофе на завтрак и баночкой энергетика на ужин. От того - что все это реально. Что Сережа - реален, не выдумка, не мираж в далекой Сирийской пустыне, не призрачный образ в калечащем сне, а настоящий, дышащий, рядом с ним, истинный, живой, пусть и погрязший во тьме, но его. Только его. Олег осторожно опускает Сережу на диван, ловит напуганный взгляд и успокаивает одними глазами, мысленно оглаживая каждую черту его лица, любовно перебирая пряди волос, скользя пальцами под рубашку и ремень брюк. Но в жизни позволяет себе лишь малый жест из желанного: он осторожно закутывает прижатые к груди ноги Сережи теплым пледом до самых пяток. Кажется словно он замерз от всего лицемерия мира, от боли, от собственных мыслей и чувств. Волкову так не хочется отводить глаза и разрушать нечто настолько тонкое и красивое. Наоборот, будь на то его воля, он бы вечно разглядывал потрескавшуюся морозно-голубую радужку в золотых лучах солнца. И чем больше он вглядывался в лицо Сережи, тем больше ему казалось, что он заглядывает в разбитое пополам зеркало, обрамленное золотыми ветвями. Олег ненадолго уходит, но только лишь ненадолго, и возвращается уже с кружкой в руках. Все это время Сергей неотрывно смотрит на него, следит за каждым размеренным, плавным движением. Следит за тем как теплые ладони мягко передают ему в руки теплую кружку со спящим в ночном колпаке ежиком. Над кружкой вьется струйка горячего пара. Внутри заварено свежее кофе с молоком, на поверхности плавает чуть подплавившийся зефир. Сережа долго смотрит на содержимое кружки и внезапно выпивает. Пьет жадно, не боясь обжечься, и в то же самое время пытается запомнить все ощущения на языке, приятную горечь, сладковатый вкус. Как будто он пытается запомнить каждую деталь, чтобы эти воспоминания грели его замерзшую душу в темноте, на суду у богов смерти. Сергей никогда не ощущал такого раньше. Всякий раз, когда он видел Олега он не чувствовал тепла от его прикосновений, не чувствовал вкуса принесенных им напитков или еды, и уж тем более не хотел так сильно поцеловать его. Олег же сидит возле его ног, и ловит себя на постыдной для себя мысли, что хочет вновь взять Сережу за руку, протягивает руку к нему, но вовремя останавливает себя. И лишь молча наблюдает за тем, как соблазнительно поднимается и опускается кадык Разумовского, пока на дне кружки не остается только растаявший зефир. Тепло пушистым облаком растекается от горла к самым кончикам пальцев. Плед, словно защитный оберег из детства, не дает когтистым монстрам дотянуться до ослабевшего, уставшего Сережи. Сейчас он чувствует себя в полной безопасности, и ему так тепло впервые за многие-многие годы... Он отставляет кружку и в порыве обнимает Олега, чуть не падая с дивана. Это он. Действительно он. Не плод больного воображения. Тепло его тела такое же реальное как рукопожатие Грома.