***
[27 октября 1940г.] Солнце уже давно село, поэтому доброй ночи, Белла! Мы в метро перебрались, не могли ведь и дальше в больнице жить, так что несколько недель уже здесь – в метро под улицами Вулиджа* – кочуем. Зато фабрики теперь совсем рядом, как и почти вся моя бригада. Меня хорошо на работе приняли, учат всему, я же там у них самая молодая. Правда, ко мне Джинни еще рвется, но братья ее не пускают пока. Она вообще на улицу почти не выходит и все жалуется нам, что с крысами общается чаще, чем с людьми, вот завтра я небольшую диверсию и устрою, по-тихому ее с собой на работу забрав. Надеюсь, Рон за это меня не придушит ночью. И я вообще удивлена, что спать ночами могу, зная, что сверху погибают те, кто укрыться не успел или просто не захотел. Стены по несколько часов дрожат, и лишь к рассвету все затихает. И мы каждое утро под треск радио просыпаемся – хороших новостей почти никогда нет, лишь уничтоженные ночной атакой районы перечисляют и захваченные города. А потом мы на фабрики идем. Приходится по завалам пробираться и стараться не смотреть по сторонам, где чуть ли не с каждой груды камней… не знаю, зачем я тебе об этом пишу, прости. В общем, к вечеру дороги уже немного очищены, и пробираться легче, пусть порой я ногами через силу перебираю. Но это ничего, в первые дни после рабочих часов я ведь вообще пальцы на руке разогнуть не могла – не знаю даже, как трость держать удавалось. Но это скорее от непривычки, да и не всегда получается за машинкой сидеть: лишь трижды в неделю, а в остальные дни я самой обычной иголкой шью и уже даже привыкла к постоянным уколам и мозолям. Мне говорят, что я вскоре научусь аккуратнее и быстрее шить, а еще нам новые машинки привезти обещают, но это лишь когда бомбардировки прекратятся, ведь один состав с оборудованием уже сбили. А пока что моя жизнь в единый цикл превратилась: свист бомб ночью, взрывы и доносящиеся отовсюду то плач, то пение, утром нас засыпанная кирпичами дорога встречает, а после часы будут бесконечно тянуться за пошивом рубашек или палаток, к обеду уже вывешивают списки погибших и пропавших за ночь, и снова будут раздаваться плач и всхлипы, потом опять рубашки, и вот уже приходится возвращаться под землю. Родителей я лишь дважды в неделю вижу, и мы никогда не говорим о том, как прошли эти дни: и по их уставшим глазам видно, что хуже предыдущих. Но есть и те, кто верит, что совсем скоро все закончится и что мы снова не будем бояться на улицу выходить. Я тоже в это верить хочу, ты ведь тогда ко мне вернешься так скоро, как только сможешь.***
[30 декабря 1940г.] Мне с бригады женщины говорят, что тебе лучше лишь о хорошем писать, но я все не могу забыть, что ты мне года два назад сказала: «обман лишь больнее сделает, когда правда вскроется, и верить больше не захочется». А ведь я всего-то не признавалась, что это я тебе подбросила ту рождественскую открытку и кусок пирога. Тогда только-только снег выпал, и ты его с моей шляпки струшивала, когда говорила это, буквально допрашивая у крыльца школы, помнишь же? Сейчас снега, кстати, нет, да и мороза тоже. Дети, которых еще эвакуировать не успели, расстроены немного, но все же хорошо, что зима в этом году не слишком холодная: одежды-то теплой у нас мало, а в больницах лекарства заканчиваются уже. Свободных коек после прошедшей ночи тоже уже нет. Под лазареты соседние здания, что хоть немного уцелели, переделывают. Вчера, говорят, самая тяжелая ночь была. На этот раз фабрик много повредили, и, не поверишь, мы сейчас буквально под открытым небом работаем, ведь крыши и верхнего этажа у нас больше нет. Зато обедаем мы теперь вместе с пожарными и солдатами, которые помогают завалы разобрать, чтобы нам по трое за одним столом тесниться не приходилось. А мы же им сразу манжеты и пуговицы подшиваем. Хотели даже своими супами с ними обменяться, дабы хоть какое-то разнообразие было, но одинаковые они у нас оказались – во всем Лондоне, наверное, одинаковые, овощные и крупы немного. Надеюсь, вас получше там кормят, вам ведь больше сил надо и тепла больше. Меня вон сейчас шинели шить учат. Это куда сложнее рубашек: ткань толстая, тяжелая, иголки ломаются намного чаще, а машинки все еще не привезли, зато с появлением Джинни в нашей бригаде веселее в разы стало. Миссис Уизли, конечно, до сих пор немного косо на меня смотрит, но успокаивается, когда улыбку Джинни видит, довольную, пусть и усталую. Она поет почти всегда, когда мы работаем. То тихо, то громко, и все песни у нее такие светлые и веселые, будто не среди развалин мы шьем, а где-то в цветущем саду танцуем. Мне так легко в последний раз еще прошлой весной было, когда ты решила урок на улице провести. Помню, мы тогда по всему городу гуляли и по очереди подходили к тебе, чтобы просто описать то, что видим, словно мы экскурсоводами были. Я такая счастливая была, когда моя очередь настала: это же можно было рядом идти, ненароком твоей руки касаться и говорить без умолку. Я же на город тогда почти не смотрела – лишь на тебя, а улицы по памяти описывала. Ребята с класса подумали, что я специально время тянула, чтобы ты всех спросить не успела, и я согласилась с ними, все еще млея от твоего парфюма. Сладко-горький такой, наверное, если бы мы в классе сидели, у меня обязательно голова бы закружилась. И я все лето по магазинам бегала, найти похожий аромат пытаясь, но все не то… Когда вернешься, обязательно расскажешь мне, что же это за секретный рецепт такой.***
[3 марта 1941г.] Ты говорила мне спрашивать капитана Реддла, когда буду письма отправлять. Я неделями уже пороги почты обиваю, каждый день теперь туда прихожу после работы, и каждый день мне говорят, что они не знают, где вы сейчас. А вчера меня на выходе солдат остановил и сказал, что пересекся этой зимой с Реддлом, когда уже в Лондон возвращался. Я у него про тебя спросила, так он сразу узнал. Черным жемчугом, говорит, тебя прозвали, что ты в монету на лету научилась попадать, а про твою винтовку чуть ли не пол-Европы знает уже. Он просил, чтоб я не волновалась сильно, ведь ты же всегда вдалеке сидишь, так хорошо спрятавшись, что даже наступить, не заметив, на тебя можно. А когда я спросила, где же вы сейчас, ответил, что во Францию вас направили, а туда письма вряд ли дойдут. Он даже попытался успокоить меня, что там тихо, спокойнее даже, чем в Лондоне сейчас, да только я на фабрике слышала недавно, что это не так, что… Прошу, Белла, просто будь осторожна и помни о своем обещании найти меня.***
[16 мая 1941г.] Пишу и все поверить не могу, что в городе шестую ночь уже тихо. Если так и дальше продолжится, то можно будет и метро наконец-то покинуть. Мы с Гарри, наверное, тогда к Рону переберемся. У меня ведь родители дома редко теперь бывают, живут уже почти в больнице, а я не хочу одна оставаться. У Гарри же и вовсе от дома лишь две стены остались, а Сириус тоже в больницу перебрался. Вот мы к Уизли и напросились. Думали, что долго уговаривать придется, а они сразу согласились: не хотят, чтобы в доме слишком пусто было. Джинни, как только услышала об этом, чуть не задушила меня в объятиях и, кажется, на всю подземку радостно завопила, что у нее наконец-то сестра под одной крышей появилась. А сегодня утром она и вовсе меня на Темзу повела: там вода уже прогреваться начала. Мы через Сады Св. Марии* к паромному причалу шли, а там цветет все, словно и нет сейчас никакой войны – обычная весна, да и только. Но стоит лишь на основную улицу выйти, как снова в руины попадаешь. Я попыталась вспомнить, как еще год назад здесь все выглядело, но у меня ничего не получилось, да и у Джинни тоже, но она все равно улыбалась. Улыбалась, даже когда я сказала, что, кажется, уже и забыла, какой жизнь до войны была. А потом она еще и щекотать меня принялась, чтоб я такой угрюмой не ходила. Джинни сказала, что ее братья об этом попросили, когда на фронт уезжали: как ты хотела, чтоб я писала тебе, они – чтоб она улыбалась всегда. Но я даже не представляю, как Джин вообще держится еще, как может постоянно петь и шутить. Я бы тоже так хотела. И, знаешь, сегодня у меня это даже получилось. Мы в воду с разбега вбежали, плескались, как раньше всегда делали, когда уроки в мае раньше обычного заканчивались. После Джинни из сумки кусок мыла выудила – от нас, наверное, еще пару дней будет дегтем на все округу нести. Зато я вновь почувствовала всю прелесть чистых волос. Они у меня теперь больше не серые и снова распушились. И так легко стало, будто со всей грязью и пылью я все эти ужасные месяцы с себя смыла.***
[8 сентября 1941г.] Вот и наша первая годовщина настала, а тебя все нет. Меня сегодня целый день не покидали мысли о том, что было бы, будь ты рядом. Я, наверное, проснулась бы раньше, попыталась бы тихонечко выползти из-под одеяла, чтоб тебя не разбудить ненароком, и пошла бы на кухню. Оказывается, я даже не знаю, какой кофе ты любишь и любишь ли его вообще. Но давай представим, что ты его любишь, с двумя ложками сахара и щепоткой корицы, и я бы шоколадное или апельсиновое печенье испекла. Ненадолго выбежала бы в сад, как обычно забыв зонт, из-за чего ты бы обязательно поругала меня, прижимая к груди яркий букет сладко пахнущих флокс*. А потом мы бы дружно в школу пошли, стараясь по самым безлюдным улицам передвигаться, чтоб никто не заметил, что мы за руки держимся. И я бы каждую перемену к тебе приходила бы, а ты обязательно причитала бы на это: вдруг кто-то что-то неправильно подумает. И я все понять не могу, почему нам так часто говорят о красоте любви, но при этом делят ее на правильную и нет. Даже ты мне об этом говорила, благо я ни одному слову не поверила. Вот и мечтаю сейчас, как мы могли бы вдоль набережной гулять, прячась от света фонарей, как бы я уговаривала тебя купить нам вино. Ужин мы, наверное, готовили бы вместе, пританцовывая под музыку и пачкая друг друга в муке, и я бы каждые пару минут целовала тебя или обнимала, а ты бы в шутку возмущалась, какой прилипчивой стала точь-в-точь репейник, что у нас возле школы рос. Это-то и было бы правильно. Если бы я могла прямо сейчас обнять тебя, если бы мы не знали войны, не расставались бы. И я отчего-то только сейчас поняла, как это странно: осень ведь уже, а я не в школе до сих пор. Не по кабинетам бегаю, а на фабрике сижу, а вместо книг и тетрадей у меня швейная машинка и инструкция к ней. Уже скоро год будет, как я в таком ритме живу, а привыкнуть все не получается. Да и не хочу я к такому привыкать. Хочу, чтобы все было, как я сегодня намечтала, а все это оказалось бы лишь обычным долгим кошмаром.***
[5 января 1942г.] Рону похоронка вчера пришла, и теперь он на фронт рвется. Сейчас-то его не возьмут никуда, потому что юный еще, а через полгода… И Гарри ведь с ним обязательно пойдет, а нам с Джинни же они в два голоса кричат, чтобы мы и носа не высовывали со своей фабрики. Почему вы так со мной поступаете? Просите, чтоб я берегла себя, а сами уходите без раздумий, говорите, чтобы мир вернуть. Но я буду делать, если этот мир без вас будет? Как мне жить дальше, зная, что вас больше нет? Мальчики сказали, чтоб я за них тогда жила, раз за себя не смогу. Ты бы тоже так мне ответила? Чтоб я жила, как ты не успела? Как мы не успели?! Но я ведь даже не представляю, как это… Мечтала, да, но я не знаю! Что бы мы сделали вдвоем, вернись наконец-то мир? Или если бы и вовсе не было этой войны? Мы ведь с тобой даже никогда не говорили об этом, ведь ты так быстро исчезла. Ты так и не успела рассказать мне, что любишь и о чем мечтаешь. Так скажи же, как бы мы поступили? В Лондоне бы остались или уехали бы куда-то? На самый север Англии, где Атлантический океан о скалы бьется и приходится всегда шарфом обматываться, ведь ветра там намного сильнее, чем в Лондоне. Или, напротив, на юг, где море теплое и виноград спеет уже в начале августа. Наверное, у нас там небольшой каменный домик был бы, и мы бы в одной школе работали, когда я колледж закончила бы. Ты бы сперва демонстративно причитала, а потом согласилась бы с моим решением, и мы на большой перемене всегда в твоем или моем кабинете закрывались бы, чтобы чай выпить с печеными грушами. Помнишь же, как я их тебе подарила, когда ты только-только преподавать у нас стала? Конечно же, помнишь, я ведь тебе их каждую осень носила, а ты головой качала, но все равно послушно доставала из шкафа две чашки и слушала все, о чем я тебе рассказывала, а после ты бесцеремонно выгоняла меня, если я вновь допоздна засиживалась. Я ведь всегда обижалась на это, не понимала, почему ты такой грубой под конец всегда была. А сейчас, кажется, наконец-то понимаю: ты все образумить меня пыталась. Думала, наверное, что правильно поступаешь, что оберегаешь меня. И когда на фронт уезжала, то ведь тоже так думала? Вы все, кажется, знаете, как правильно надо, а мне лишь ждать приходится и руки заламывать от переживаний. И вот что мне одной делать? Я же действительно не знаю: сложно без вас эту жизнь представить. Поэтому ты возвращайся и найди меня обязательно, а я весь Лондон перекопаю, но найду и груши, и абрикосы, и мед, чтобы запечь их тебе и чтобы ты чай нам налила, будто и вовсе не было этой войны.***
[18 июня 1942.] У нас выходной сегодня был, а на улице погода просто сказочная: тепло, солнце и легкий ветер. Так мы с Джинни вначале на крышу дома выбрались, чтобы просто полежать и погреться, а потом как-то внезапно вспомнили, что в школьном саду в это время вишни спеть начинали. Вот и собрались мы тихонечко сбегать туда: фруктов немного собрать, может, книгу какую-то найти, если не растащили их еще все. Да только тихонечко у нас не вышло. Мальчики нагнали, как только мы из дома вышли, отругали, чтоб одни по городу не ходили, и следом пошли. Рон всю дорогу ворчал, мол, почему нам дома не сидится, что мы вообще на тех развалинах найти хотим и подобное, а мы все смеялись, подставив лица солнцу. Даже если найти ничего не выйдет, в такой день грех не погулять было. Да и улицы уже почти убрали, некоторые дома восстанавливать понемногу начали. Выключи радио – и покажется, что война закончилась уже давно. К нашей школе это, правда, не относилось пока: лишь полздания уцелело, а остальное в груду камней превратилось, что их в одну большую кучу сгребли, да и только. Я и забыла, что не была здесь с того самого дня, когда… когда она такой стала. И даже не подумала, что мне тяжело на это смотреть станет из-за набежавших воспоминаний. Лишь Джинни в ступор не впала от увиденного, ее ведь в тот день в школе не было, а на нас воспоминания лавиной обрушились: как вниз спускались, как стены дрожали и как я тебя увидела – свою единственную надежду. А потом в нас спелая вишня полетела, возвращая нас в реальный мир. У меня, конечно, платье теперь в алый горошек, зато я снова вспомнила, какое лето на вкус: сочное и кислое, что аж зубы сводит. Мы от души наелись и еще с собой насобирали, а когда уже уходить собирались, то я все же решилась снова на руины школы посмотреть, даже подошла ближе. И не зря – среди камней уголок фотографии увидела. Я чуть не оглохла от криков ребят, когда они заметили, что я за той фотографией побежала. Это была та самая, что в холле перед входом висела. Там все учителя есть, и ты в первом ряду сидишь. Я все колени и ладони сбила, пока по камням вверх пробиралась, но это стоило того: теперь-то я могу в любой момент на тебя посмотреть, строгую, без тени улыбки и с распущенными волосами. Как приедешь, я первым делом в них руками зароюсь, а пока мне лишь на фотографию смотреть остается и вспоминать, как пальцы в твоих кудрях тем утром на крыше путались.***
[6 октября 1942г.] Они уехали. Рон и Гарри. В военной форме, что мы с Джинни ее им сшили, и с этой чертовой уверенностью в глазах. У тебя она тоже тогда была, но тебя я не смогла провести, а их же… мы стояли на перроне, пока поезд не скрылся из виду. Я все думала, что получится их остановить, но ведь даже слез остановить не смогла. Джинни меня буквально оттягивала от мальчиков, когда они в вагон заходили, и все пыталась успокоить. И много таких в тот день было: кто-то, как я, плакал, кричал и молил остаться, а кто-то же отпускал почти молча, лишь неотрывно глядя вслед. А потом тихо стало. Провожающие понемногу расходиться начали, вокзал стремительно пустел. Мы одними из последних ушли, ведь я сперва даже пошевелиться не могла. Наверное, если бы кто-то из взрослых с нами был, они бы обязательно увели нас, как только поезд двинулся бы, но мы одни с Джинни были: не так-то просто, оказывается, с работы уйти. И только мы с вокзала вышли, как дождь начался. Сильный такой, проливной. И теперь уже меня останавливать надо было, да не вышло. Это минутный порыв какой-то был. Мне просто под дождем погулять захотелось. И я выбежала, расставив руки в стороны, словно я летать учусь, и просто кружилась под холодными каплями, позволяя им смыть с себя все. Я до нитки промокла, но, Белла, как же легко мне в тот момент стало! Джинни ругалась, стоя под навесом, а я все кружилась, закрыв глаза, будто действительно где-то в небе парю, самых звезд достигнуть желая. Я бы, наверное, всю ночь там провела, да дождь вскоре закончился, и мы в сгущающихся сумерках по лужам домой пошли. А следующим утром, собираясь на работу, я вдруг задумалась: если бы у меня была возможность тебя провести, что тогда было бы? Даже представить боюсь, какого это – прощаться с тобой. Наверное, точно попыталась бы с тобой уехать, если бы удержать не вышло. Не зря же ты говорила, что глупая я, наивная. Так что ты возвращайся поскорее: сама же еще в школе мне сказала, что таким наивным девочкам в одиночку не выжить в этом мире. * Вулидж – район на юго-востоке, чье расположение на Темзе привело к его статусу важной военно-морской, военной и промышленной зоны. * Общественный парк, Сад Святой Марии, в стиле английского ландшафтного сада раньше был кладбищем при церкви Св. Марии Магдалины Вулвич, расположенный в Вулидже. Сад спроектировала в 1893 году Фанни Уилкинсон, первая в Великобритании женщина-садовник-профессионал.Во время войны почти не пострадал. * Флоксы – взаимность, сладкие мечты.