Гедехтнискирхе

— Иногда мне кажется, что я ненавижу Берлин. Шедший рядом с Ральфом Флориан замер от удивления, едва не уронив картофельный салат, купленный здесь же у Цоо. Хюттер лишь молча нахохлился еще больше в своем неизменном черном пальто. Ноябрь в Берлине действительно выдался скверный. — Наверное, я не совсем корректно выразился. Не то, чтобы действительно ненавижу, — продолжил он, — просто город действует на меня угнетающе. Сначала разделен, теперь воссоединен. Хаос и уныние, что по обе стороны, что вместе. Здесь нет никакого импульса. Ничто не перевораживает твою душу, ничто не захватывает. Друзья возвращались в отель совершенно немыслимыми зигзагами, застряв в очередной раз у какого-то киоска, чтобы накормить Флориана. Где-то рядом, за толстой стеной и мощными решетками, медленно погружался в анабиоз знаменитый зоопарк. — Как будто тебе нравится Берлин, — брякнул Ральф, не дождавшись ответа от коллеги. — Теперь, когда с салатом покончено, хочу не согласиться с тобой, — метким броском Шнайдер закинул шар из фольги в ближайшую мусорку. — Ты, конечно, знатный сноб. Все тебе не так и не эдак. Берлин угнетает. Если тебя послушать, то вся Германия приводит тебя в уныние. Не в Германии дело только, сдается мне, — на секунду он замолк, затем продолжил с ещё большим рвением. — Но какой еще импульс? Какой душевный переворот? Мы нашли себя в минимализме и эклектике, где душа заменена машиной. Мы — это наиболее мягкий постапокалиптический исход для масс-маркета. Я мог бы играть классику, я мог бы вновь взяться за флейту, вернуться к наследию прошлого, в котором как раз и был твой пресловутый импульс. Его длинную и несколько хаотичную речь прервал неожиданно крайне печальный звон. — Колокола? Неужели? — Ральф с удивлением всматривался в руины церкви Кайзера Вильгельма, печально и одиноко стоявшей посреди новеньких высотных построек на той стороне дороги. — Мемориал под открытым небом. И выглядит, и звучит угнетающе, о чем я и говорил. Но Флориан, кажется, его не слушал, обратив все свое внимание на полупохоронный звон, доносившийся с вершины сохранившейся колокольни. Как так вышло, что будучи в Берлине неоднократно, они еще ни разу не становились свидетелями того, как самая печально известная церковь в городе отпевает саму себя? Хюттер, поддавшийся неожиданному приступу меланхолии, сам впал в необъяснимый транс, молча внимал донельзя трогательному перезвону колоколов, думая о чем-то своем. — Если бы я был музыкантом веком ранее, то, наверное, отказался бы от карьеры профессионала в каком-нибудь оркестре и стал бы звонарем, — неожиданно разоткровенничался он перед другом. — Ты шутишь? — Вовсе нет, — музыкант действительно был серьезен. — Ты прав, вот он, импульс, душевный переворот, звук, проходящий с ударом большого колокола через грудную клетку и опускающийся, резонируя до боли, куда-то под ребра. Это музыкальный катарсис. Очищение. Сакральное действие. — Представь, как звучала бы «Das Model, сыгранная на церковных колоколах, — Флориан оживился, вообразив себе путешествие резонирующего звука через собственное тело. — Она идеально легла бы, не спорь. — Что ж, возможно, — Ральф задумался, не заметив даже, что перезвон уже закончился, и застывшая на пару минут улица вернулась в свое оживленное русло. — Знаешь, давай заключим пари. — Звучит заманчиво, — весело откликнулся Флориан. — В чем суть? — Если кто-то из нас умрет первым, то в память о нем группа договорится с местной церковью сыграть на колоколах «Das Model». Как тебе такая мысль? — Посмотрим, кто еще умрет первым! — рассмеялся Шнайдер. — Это касается только нас двоих? — Только между нами, — Ральф доверительно кивнул ему в ответ. — Тогда пари в силе. «Надеюсь, что ты не умрешь первым» — Хюттер и Шнайдер шепнули это фактически одновременно друг другу, тихонько, и продолжили свою прогулку по не столь и угнетающему, на самом деле, городу.