Ich liebe dich…

1. Бывало, в скромном домике в приграничном военном городке, греясь у печи, сжимая в руках кружку с горячим чаем, Ри Чжонхёк вспоминал шале в Изельтвальде. Вспоминал, как сидел на медвежьей шкуре у камина, а Крис обнимал его со спины, и в кольце сильных рук было спокойно и уютно. Сейчас Чжонхёк понимал: он потянулся к Кристиану потому, что чувствовал себя чужим и потерянным в далекой стране, так непохожей на родину… потому, что все старшие и близкие остались дома, а так хотелось у кого-нибудь попросить совета, поделиться сомнениями с тем, кто поймет, не осудит и поддержит. Кристиан помогал ему освоиться, знакомил с полезными людьми, мог замолвить за него словечко перед профессорами и музыкантами, которые обычно отказывали новичкам, а тем более иностранцам. Имя Кристиана Левеншельда открывало многие двери. При этом он умел устроить всё, не привлекая к себе внимания. Многие знали, что юный музыкант часто бывает в столичном доме Левеншельдов и гостит в их шале, но никого это не удивляло, ведь Ри Чжонхёк учился вместе с Лоттой Левеншельд, его часто видели в компании ее друзей и подруг. «Ты умеешь располагать людей к себе», - говорил Крис, а Чжонхёк стыдился того, что всех обманывает. Притворяется таким же беззаботным, как европейские юноши, уклончиво отвечает, если кто-то спрашивает его о том, как живется людям в Пхеньяне… и его связь с мужчиной тайная и запретная даже по здешним меркам – хотя бы потому, что Крис влиятельный человек, притом давно женат и слывет идеальным семьянином… А на родине такие отношения – вообще преступление! Но тогда он не мог отказаться от тепла, которое Крис дарил так щедро. Дома нужно было заботиться об идеальной репутации и быть сильным, ведь любой его неосторожный шаг обернулся бы многими потерями для отца и Мухёка. Любовнику он мог и в этом признаться – «Знаешь, Крис, у нас любой человек, от простого гражданина до главы департамента живет в постоянном страхе. Ты ошибся, слишком смело пошутил, прочел запрещенную книгу, высказал суждение, которое кому-то не понравилось, и вот уже служащие отдела безопасности приходят за всей твоей семьей». Крис молчал, но его ласки на время помогали забыть. Я бы навсегда остался в Швейцарии, но если я попрошу политического убежища, моих родителей и брата расстреляют. Или на всю жизнь заключат в тюрьму. Или отправят в лагерь, рубить лес или добывать уголь в шахтах, каждый день рискуя погибнуть в завале. Моя родина – тюрьма, в которой невозможно писать музыку для души, а не для прославления правительства, невозможно читать и писать настоящие книги, невозможно просто быть собой. Даже любовь превращают в долг, обязанность перед родиной, опутывают тысячами оков и правил! Нельзя просто флиртовать с девушкой, нельзя остаться наедине, даже если вы официально помолвлены… молодым людям ничего нельзя, пока они не женаты. И вот парень и девушка женятся, толком не зная друг друга. Хорошо, если им везет так, как моим родителям, и чувство растет со временем, как цветок. А если нет – развестись нельзя. Изменить нельзя. Партия заботится о моральном облике гражданина. И ты живешь, как раб. Он мог сказать это Крису. Мог забыться в поцелуях, тягучих, как мёд, и пьянящих, как крепкое красное вино. Он искал этого забвения, его тело отзывалось, как струна, на легкие касания губ… Тонул во взгляде зеленовато-голубых глаз, похожих на озерную гладь. Перебирал пальцами каштановые с рыжеватым оттенком волосы. Видел в любовнике то, что хотел видеть. Только со временем, в разлуке, после всего, что увидел и пережил, Чжонхёк понимал: это было увлечение. Любопытство. Не то чувство, когда знаешь – ты нашел своего человека и готов на всё ради него. Но иногда вспоминалось. И вспомнится, когда он встретит ее. Он будет благодарен Крису за то, что тот научил его быть для любимой светом. Понимать и отдавать. 2. - Ты шутишь, Чжонхёк, - Се Ри игриво, будто балующаяся кошка, поскребла заостренными кончиками ногтей по его плечу, делая вид, что царапает. – Я совсем не ревнивая. Мог бы и не говорить, что я твоя первая женщина. Чжонхёк вновь поцеловал ее. - Не шучу. Мне просто было не до того. Сначала учеба, потом… потом, сама знаешь… служба… я хотел забыться в труде, чтобы не вспоминать, не мучиться чувством вины. Ладно, не будем об этом. Ему было хорошо лежать с ней в темноте ее спальни на смятых простынях, слышать тихий шепот, нежиться в ее объятиях. «У нее есть что-то общее с Крисом. Характер бойца, жесткость, даже жестокость, к большинству людей – и такая нежность в любви». Кошачья грация и мягкие, холеные руки, которые могут приласкать, а могут убить. Он привязывался к похожим людям – искал в них одно и то же? - Ты хмуришься, Чжонхёк. О чем ты думаешь? – спросила Се Ри, легкими прикосновениями очерчивая шрамы на его боку. - Не хочу возвращаться. Хочу всегда быть с тобой. Чтобы у нас были дети, и мы могли вместе наблюдать, как они растут. И состариться вместе… Если бы он не был пьян вином и любовью, никогда этого не признал бы. Мечта о свободе настолько запретна, что даже, находясь по другую сторону тридцать восьмой параллели, он боялся и думать о побеге. Се Ри тоже это понимала, и не говорила – «останься со мной, не возвращайся туда». Не говорила вслух, но тесно-тесно обвивала его руками и ногами, и ее тепло без слов говорило: не хочу ни с кем тебя делить. Подумав, Чжонхёк прошептал: - Хотя… мы можем снова увидеться в Изельтвальде. Может, не через год, но через два, три… может быть… 3. Крис всё понимает. Что Чжонхёк может подать о себе весть лишь изредка. Раз в год-два, намеком – и то хорошо. Понимает, их короткий роман был сказкой, которой суждено скоро закончиться. Парня влекло к нему не чувство, просто любопытство, стремление к свободе, желание кому-то открыться и услышать сочувствующее слово и совет. Что же… это чудо, что было хотя бы так. Крис готов к этому короткому письму: «Я полюбил по-настоящему. Она с Юга. Но я всё равно не могу отказаться от нее». Так должно было случиться, и он даже рад за Чжонхёка. «Можешь встречаться с ней в Изельтвальде. Не волнуйся, всё получится – ты знаешь». Чтобы Чжонхёк был счастлив, Крис способен на всё. Благо, возможности есть. Он знает, на кого надавить, кому пригрозить, кого шантажировать скелетами в шкафу из прошлого или нынешними грязными делишками. Такова его профессия, и не так уж часто он пользовался информацией в личных целях. Он выходит из шале, идет по аллее, закуривает сигарету и смотрит в темнеющее небо. Прежде он редко мог позволить себе минуты покоя, одиночества и размышлений. Теперь он находит время остановиться, а через год-два, наверное, и вовсе отойдет от дел. Не в его привычках сожалеть о том, что было. Это и есть мудрость – уметь удержать и знать, когда лучше отпустить.