Разлетись, веночек

– Пей. Яркие костры на хуторе на купальскую ночь. Так горят, что звёзды небесные затмевают, а жар от них голову туманит и лихорадит сердце. Оно, конечно, подданные Вия не для отгону нечисти их жгут. Наоборот, на потеху – мол, пусть люд честной думает, что нас огнём отогнать можно, а мы вокруг него гопак плясать будем да веселиться. Хома было думал, что без ведома пана сотника гулянье делается, потому как не одобряет он веселье праздное, ещё и на обряды светлые, православному духу не чуждые, похожее. Ан нет – обмолвился дядька Явтух, мол, пан сотник на всё спокойно смотрит. Даже в усы порой ухмыляется. Ну а как ему быть против, коли дочурка его, панночка, первая заводила в хороводе? Самая красивая среди дивчин, даром что мёртвая. Хома до сих пор в толк не возьмёт, для чего ж его на хутор заманивали, если ведьма всё равно встала на третью ночь. Лучше прежнего, красивее любых королевишен сказочных. И очами светит, и кудрями чёрными трясёт, и зубы скалит, когда Брута видит. Стало быть, не мертва? Так он своими глазами видел, как пан сотник над ней слёзы лил. Не жива? Так вот, ходит следом. Насмешливо вьюночком называет, венок свой проклятый в сумку с молитвословом подложила — не избавиться. А только Хома о том пытать почти перестал, отстрадался. У него своих забот поболе было – выход с проклятого хутора отыскать да по ночам спать научиться. Первое не вышло, заперто проклятое место, будто кто из товарищей по бурсе круг нарисовал. Да и второе не ладилось. По ночам что-то тёмное в сердце ворочалось, тянулось на улицу — к церкви заброшенной, к хозяину здешних мест. Так и дрались внутри, как псы цепные, бурсак живой и чёрт новообращённый. А самому Хоме и деться некуда. Вот и этой ночью всё ворочалось, тревожило, живьём жрало, поедом. – Пей, пан философ, – насмешливый голосок, девичий, над ухом послышался. Да не панночкин. Другая, тёмноглазая, с носиком востреньким. Подсела к сидящему в отдалении Хоме, туесок берестяной протянула. Ан там не вода, горилка жгучая. Уж сколько он её выпил на хуторе этом треклятом, не счесть. Будто вместо крови горячей хмельную отраву заиметь хотел. А всё легче не становилось. – Пей, Хома, – вторая подсела. Уже светленькая, глазки как васильки. На самого Хому похожа, будто сестра. Да только Брут сирота без роду-племени, откуда ж ему сестру иметь? Ему дай бог самому не скончаться. – Праздник ныне. Кто не веселится, тот, стало быть, не с нами. – А ты наш теперь, Хома. – И нашим будешь. – Что ж ты, парубок, приуныл? Али девки тебе наши не любы? Али костры не ярко горят? Позабудь ты про душу! – А коли не позабудешь, так хоть её не томи. Девки сбежались стайкою. Окружили, на ушко зашептали, шею руками обвили. Только опостылело Хоме всё – не глядел. Девки-то, может, и любы, да на кой чёрт сдались? Хома и в мирской жизни с ними гопака на сеновале танцевал, по словам пана ректора, потому как так полагается. Каждый казак должен с трубкою ходить, верхом держаться да дивчин раззадоривать. Брут трубку, чай, приобрёл, на лошади держаться не умел, но врал, аки змей первородный, а дивчин… Раззадоривал. По долгу. Красивые, ладные, смеются, бесят на парубков напускают. Да не влекли. Мысли греховны, конечно, допускать нельзя, потому как любого бурсака одни девки манить и должны, но тревога порой сердце сковывала. Впрочем, тонет она в горилке да молитвах уж с юности, нечего и тревожить. — А что, пан философ, - снова звонкий голосок зазвенел, как колокольчики на проводы Костромы, что на веточки вешают, — ты, мы посмотрим, с нашей Парашкой одно лицо. Точно девица сидишь! Был бы в сарафане да в черевичках, и спутали б! Ну посмотрите, девки! Та светленькая, на Хому похожая, зарделась вся, захохотала, наклонилась. Видно, чтоб подруги сходство оценили. Хома против воли и сам усмехнулся, из туеска отхлебнув. Тоска тяжкая на сердце свернулась, да отплозла слегка. Слишком уж много вокруг было праздничного шуму, гаму да гомону. Голова кружилась. Дурман окутал. Не иначе как колдовской, стал быть, толку ему сопротивляться никакого. — Слушай, а может статься, ты и есть девица потаённая? – снова засмеялись, закружились вокруг пёстрыми горлинками. – Парашка! Параня, тащи сарафан! Не хочет казак с другими воинами горилку пить да через костры прыгать, не хочет сражаться да байки рассказывать, так пусть с нами в хороводе закружится! Ишь, ведьмы! Слов других у Хомы и нет. Да только ударила горилка в голову, заворотила молодого бурсака не на ту дорожку – хмыкнул следом, кивнул, загоготал то ли весело, то ли несчастливо совсем. Под взглядом панночки, что у костра стояла. Одобрительным, по нраву ей такая забава. Вся в отца пошла, один кончуками людей мучит, вторая судьбы крутит, будто нитку на веретено. Парашка, девонька светлая, в мгновение ока с сарафаном да вышиванкой вернулась, с лентами пёстрыми да ниткой бус блестящих. Будто долетела до хаты. Может статься, и летала. Тут одни ведьмы, нет людских баб, привычных. — Ай гарный хлопец, ай гарный, — восторженно приговаривали девки, пока сапоги с ног стягивали. Черевичек на Хому не нашлось. – Придётся тебе по травушке босиком. Как мавке-лесавке настоящей. Спляшешь, пан философ? — А чего ж не сплясать, красавицы, —отозвался совсем захмелевший Хома, глазами сверкая. Сзади хохот мужиков раздался, возмущённое ворчание старого дядьки Явтуха, девичий ручеёк смешливый, да только Хоме терять нечего. Грех мужикам бабье платье носить, грех в волосы ленты вплетать, грех на девок не смотреть, да только он нагрешил на сто лет вперёд. И так и так в ад лететь, отчего же не повеселиться напоследок? На голову венок лёг. Как проклятье. Не панночкин, да один в один. Светлый, большой. Пахнет травами да смертью. Этот запах под кожу въелся хуже дёгтя, не отмыть. Судьба, значит, вечно бремя таскать. А потом позабылось всё. Загудела жалейка, ударили по струнам на бандуре задористой, каблуки да босые ступни ритм перестуком отбили, и понёсся хоровод. Ногам тощим, траву топчущим да землю чёрную собирающим на пятки, будто былая прыть вернулась. Плясал Хома всегда от души. Даром что души нет. И вился подол следом, и ленты в венке свой собственный плясовой мотив выплетали. А сердце так и ныло, проклятое, грудь жгло – ждало чего-то, дурное такое, дождаться сулило – добра иль худа, одному чёрту ведомо. — Ишь ты, хлопец, хорошая девка! – рассмеялась на ухо одна. Вторая за локоть к костру потянула – прыгать. Разбежались да как сиганули — только искорки подол задели. А там уж и оставалось, что наземь упасть, под ноги панночке. Та усмехнулась, языком цокнула, да ничего не сказала. Лишь встать помогла. Рукой холодною запястье обвила, из-под век опущенных глянула гордо, погладила ряженого по щеке да кивнула в сторону реки. — А что, Хома, — и голос у панночки был, будто колыбельная матушкина, а не как раньше, скрип могильный, — коли нашим девкам в женихи годиться не хочешь, нечего на тебя и венки переводить. Пусти свой. Река тебе судьбу подскажет. Коли потонет, умрёшь ты да покинешь нас. Коли проплывёт – дальше жить будешь, может статься, и счастье обретёшь. А коли поймает его кто, с тем тебе дальше и судьбу вязать. Отступился Хома, отшатнулся, а только ноги сами к реке поволокли, к заводи илистой, где ступни вязли. Девки следом не побежали, остались у костра, вдалеке. Пришлось самому цветы по воде пускать. А вода-то тёмная. Страшная. Так и манит. Окунись, мол, Хома, смой с себя тоску, обратись новой дрянью али чудом каким, позабудь тёплую кровь да радости простого бурсака. Станешь чёртом всемогущим, самому пану сотнику подмогой будешь. Только не хочется Хоме — и венок он в воду швырнул, будто мерзость какую, мертвечину сгнившую. Но любопытство природное победило — приглядел, куда плывёт. В самые кусты — в рогоз да осоку. Злая трава, руки-ноги режет, щиплется гусем злым. Хома только прищурился и сплюнул, бусы на шее белой поправив. Стало быть, подвела судьба, не хочет венок ровно по воде идти. И тонуть не хочет, смерть подарить. Тьфу. Полез было Хома в кусты, отыскать плетёное проклятье, да оступился. Девки позади остались, никто позору не видел — как со всего маху упал бывший бурсак в воду у берега, как сарафан белый, тонкий, намок вмиг. В самом деле, как мавка. Только мавки так не чертыхаются. — Да ты ж веник проклятый, — вырвалось у Хомы, пока он ногу босую из ила вытаскивал, — не судьба, не гадание, а одна бесовщина! Вот верно, не купальская ночь, а шиворот-навыворот всё! Тьфу, бисово племя! И цветы ваши бисовы! — А не убоишься ли ты, пан философ, так часто биса поминать? — раздался сзади спокойный голос. Обернулся Хома — обомлел. Пан сотник на берегу стоит. Смотрит глазами мудрого волка, который и глотку перегрызть может, и кровь слизать с ран. Оборотень, сущий оборотень, вурдалак, которым пан ректор их пугал, пока мальчонками были и в темноте друг к другу жались. Где-то сейчас верные товарищи? Чай, на другом хуторе безобразят. — Простите, пан сотник, — наклонил Хома голову, только сейчас поняв, что хуже любого ряженого выглядит. Ноги в иле, платье бабское, бусы да ленты. Будто чучело масленичное перед паном сотником поставили. И то поладней бывает. — Не подумавши. — Это ты можешь, — кивнул неспешно сотник, глаз не отрывая. А в глазах за сталью что-то живое блестит, весёлое. Нехай усмешка? — Не это, пан философ, потерял? И заблестел в руках венок потерянный. На фоне перстней роскошных, с крупными камнями, совсем невзрачный, мокрый весь. Как сам Хома. — Иди сюда, — подозвал пан сотник богослова незадачливого. — В честь праздника милую чертыхание твоё. Сегодня наша ночь. Наша, нечистая. Ну, иди, не бойся. Кончуки мои сегодня плясать не станут. Тебя да девок не перепляшут. Подошёл Хома несмело, глаза поднял — и дыхание в тот же миг спёрло. Не вдохнуть, не выдохнуть. Тяжко стало, холод по затылку прошёл. И взгляда от пана сотника никак не оторвать. — Наша ночь, Хома, — повторил неспешно хозяин здешних мест, венок на голову буйную водружая. Вода ручьём потекла. Как когда крестили в родной церквушке. Теперь, видно, разжаловали и от Бога отвернули. — И ты наш. Слыхал, что сказала моя доченька? Кто венок твой выудит, тому твоя судьба и положена. Вдруг прошёл холод, будто и не бывало — венок на траву упал и под тяжёлым сапогом пана сотника смялся. Сурово он его топтал, безжалостно. Каждый лепесточек разлетался, расплетался веночек, а вместе с ним овладевал Хомой не мороз, не ужас — жар неведомый. Точно морок. Вон как глаза туманит. Уж и шея горячая, и щёки заныли. Умей нечисть краснеть, покраснел бы. — Только я, Хома, здесь единственный властелин, — произнёс пан сотник, за ворот бурсака ближе притянув. И в усы ухмыляясь. Уже явно. — Мне венки не нужны, чтобы решать, чьей судьбой владеть. И ты брось мысли, чтоб сбежать. Не сбежишь. Да и не захочешь. Наутро детишки хуторские дивились всё, откуда в траве у реки бусины крупные разлетелись. Игрушек из них себе наделали — опосля того, как удостоверились, что ни одна из хуторских девок ожерелье не теряла. А панночка улыбалась, в отцову опочивальню заглянув поутру.