still loving you

      Каору шумно дышит, сжимая тонкую больничную простынь слабыми руками. Он свернулся на койке калачиком, но уснуть никак не получалось из-за тошноты, скручивающей внутренности, и кричащих остатков сознания, что пылают желто-оранжевыми вспышками воспоминаний.       «Я не хотел сражаться с вами потому, что был уверен, что будет скучно… Был уверен, что будет скучно… Будет скучно…» — самый любимый голос десятки и сотни раз произносит набившую оскомину фразу, разрезая поперек подростковые, будоражащие несмелыми чувствами, времена. Все ласковые и жестокие слова Адама перемешиваются, обретая остроконечные очертания, а Черри раз за разом падает на осколки то ли стекла с грязной земли, то ли собственных воспоминаний: Айноске заботливо придерживает за спину, не давая упасть. Вспышка. Страстно целует после заезда по безлюдному мосту, уводя за собой в пьяную пучину. Гул в ушах. Нежно улыбается, посылает воздушные поцелуи лишь ему, Адамовой Еве. Белый шум.       «Почему ты изменился?» — ничтожные слова, ответ на которые Адам не хочет давать, оставляя сотни сообщений непрочитанными.       «Почему ты так поступаешь со мной?» — першит в горле и резонирует глухим отчаянием в разбитых о стену кулаках.       «Я так люблю тебя, не оставляй меня, Адам», — болит, гниет в израненном сердце, но не покидает мысли ни на секунду, стоит лишь вспомнить робкие подростковые ласки, покрытые глазурью вишневых сигарет и закатами с оранжево-фиолетовым отливом.       Лихорадка сияющих красных глаз грозит перерасти в агонию алой крови, которая потоком, подобно водопаду, когда-то стекала с нарочно разбитой в порыве юной непосредственности головы, но на горячий лоб Черри опускается влажная прохладная ткань, а чья-то мягкая рука прикасается к щеке.       — Вишенка, все хорошо, — едва различимый шепот рассекает симфонию бредовых мыслей, что приняли облик густых, будто подгоревшая прогорклая карамель, галлюцинаций полудремы.       В том месте, которое только что было во власти чужого прикосновения, словно стреляет током, и Каору, мгновенно сбрасывая остатки мучительно утомительного сна, в панической догадке распахивает глаза.       — Адам… — вместо речи из грудной клетки вырывается тяжелый хрип. Черри пытается приподняться, но вместо этого тяжелое тело лишь пронзает болью, и он, прерывисто выдыхая, падает на подушку.       Силуэт, который невозможно подробно разглядеть в палате, освещенной лишь тусклым лунным светом, отстраняется и поворачивает голову куда-то в сторону. Его пальцы нервно танцуют чечетку на краю койки, а спина неестественно прямо выгнута.       — Извини, что разбудил, — коротко отзывается он. — Ты плакал.       От этого тона, лишенного насмешки или осуждения, сотни мурашек бегут по спине, затаптывая желание смутиться от осознания собственной слабости. Адам. Тот самый Адам, который раньше ему являлся лишь во снах. Тот, который равнодушно назвал его скучным, сидит прямо перед ним и извиняется за то, что разбудил. Каору несколько раз моргает, пытаясь отогнать несуразное видение, но Айноске никуда не исчезает. Сакураяшики щелкает выключатель на прикроватной лампе — и тусклый свет освещает скорбное лицо Шиндо, застывшее так, словно оно вылеплено из фарфора.       Молчание затягивается еще на несколько минут, пока Черри, едва унимая дрожь в коленках, пытается подобрать правильные слова, а Шиндо невесомыми движениями пальцев стирает слезы с его впалых щек, очерчивая ранние морщины и синяки под глазами.       — Почему ты изменился? — тихим голосом Каору прерывает неуютную тишину, задавая тот же вопрос, что и когда-то слишком давно. Прикрывает веки, прислушивается к каждому звуку.       — Я тогда сказал, что людям свойственно меняться. Но я соврал, — Адам говорит медленно, вымученно, словно заставляя себя.       — Зачем? — нетерпеливо прерывает Черри, приоткрывая в своей обычной манере один глаз. — Неужели ты думал, что я тебя не пойму?       Деланное спокойствие оказывается хрупко: дрожащие руки Адам запускает в свои волосы цвета драгоценного лазурита, ерошит и так неаккуратно спадающую на лоб челку, спускается вниз и обхватывает щеки, надавливая пальцами на глаза. Напряжение зависает в воздухе, но Черри не думает отступать. Раз Айноске здесь — он добьется правды. Догадки слишком долго роем копошились в его голове.       — Адам… — запинается. — Я всегда хотел знать, что творится в твоем сердце, и хочу, чтобы ты доверился мне хотя бы сейчас, — не будь Каору так взволнован неожиданной полуночной искренностью, он бы оценил степень иронии, что исходит от его повторенных ни один раз слов.       — Тогда, семь лет назад, мой отец узнал о моем увлечении скейтбордингом, сжег доску и в наказание отправил в Америку. Мой близкий друг предал меня, и я не хотел, чтобы ты также отвернулся от меня. С момента отъезда я ненавижу себя за то, что обошелся так грубо, но это был единственный выход.       Внезапное откровение. Кристально чистое, словно вода из рудника, что берет начало на склонах Фудзиямы. Сакураяшики забывает как дышать, кожей ощущает: тонет в глубоком омуте малиновых глаз. Осознание пронзает острой иглой прямо в грудь:       «Я был прав, Коджиро, никакой он не монстр. Он напуган. Он разбит. Он не хотел причинять боль.»       — Я не хотел кататься против тебя, потому что не хотел причинять тебе еще больше боли. Но мне пришлось. Не было другого пути, чтобы ты возненавидел меня…       — Я не могу ненавидеть тебя, — опять прерывает, не в силах сдержать эмоции. Глотает вязкую слюну и добавляет тише: — Спустя столько времени я все еще хочу быть с тобой, ты же сам все прекрасно понимаешь.       Они еще никогда не обсуждали отношения вот так: серьезно и искренне. Наверное, потому, что тогда, во времена пыльной юности и закатов под мостом, они были еще глупыми детьми, не до конца познавшими свои истинные чувства. Шиндо запутался, а Сакураяшики не смог разобраться в веренице чужих переживаний: несказанные слова выстроились в стену молчаливого недопонимания и отрешенности. Потому Адам и не решился сказать правду и просто сбежал, нанеся ножевую рану прежде всего себе.       Черри сейчас дурно от того, насколько сильно стучит сердце в груди, отбивая неведомым для него самого ритмом чечетку. Он тянется ослабшей рукой к ладони Адама и обхватывает настолько сильно, насколько хватает сил. Он делает это, скорее, не для подтверждения искренности своих слов, а просто потому, что хочет прикоснуться к любимой, всегда согревающей руке. Что-то ломается: бережно выстроенная стена отчуждения или позвонки, что держат спину Шиндо нервозно ровно, — и он слегка наваливается на Черри сверху, сжимает руки на пояснице, утыкаясь в шею, и Каору забывает про боль, обнимая Айноске в ответ. Все на свете кажется неважным, пока его Адам так близко, пока тепло его тела опаляет так, словно Черри вечность провел в холоде.       Губы растягиваются в глупую довольную улыбку, а из глотки сам по себе вырывается смешок, сменяется на тихий облегченный смех.       — Какой же ты идиот, — выдавливает из себя Черри в ответ на недоуменный взгляд поднявшего голову Шиндо, — да и я не лучше.       — Ты прав. Прости меня, вишенка, пожалуйста, прости, — его слова превращаются в молитву из извинений, а Черри, усмехаясь, зарывается в его волосы и излюбленным движением гладит их. — Ты научил меня по-настоящему любить, а я пытался уничтожить это чувство в нас.       Теперь Каору понимает, видит как на раскрытой ладони всю ту ненависть Шиндо, его злость, одиночество и мучительное осознание, что вместе с ним страдает и Черри Блоссом, чье имя было придумано Айноске. Адам запер в себе эти чувства и оградился ото всех, кем дорожил, чтобы избежать той боли, которую пережил ни один раз в детстве и юности.       Странную по всем человеческим общественным канонам идиллию примирения портит кажущаяся слишком громкой в необходимом для них обоих молчании мелодия звонка на телефоне, от которой Каору вздрагивает, а в животе горячими потоками вздымается волнение. Эту песню он так давно не слышал, что ностальгия приливает румянцем к щекам: вот смущенный Адам включает ее на своем дорогом плеере, говоря про то, что Черри — его *дорогая леди, на что Каору смеется, называет ее старой попсой, а уже дома скачивает и с вожделением вслушивается в текст, который внезапно обретает совершенно особенный, интимный смысл.       — Я же просил тебя не звонить сейчас, Тадаши, — голос Айноске мгновенно приобретает твердость: в нем звучит сталь. — Что?       Черри не слушает, о чем они говорят — в его голове шумят мысли, подобные холодным водам моря, что застали Черри и совсем мальцом, и влюбленным подростком, и дураком с разбитым сердцем.       — Каору, — зов отвлекает от чувств, накатывающих подобно волнам, — мне нужно идти. Одна важная шишка угрожает закрытием S, надо с ней разобраться.       Адам нехотя приподнимается из объятий, берет руку Каору в свою, извиняясь, легко прикасается к ней губами и кладет обратно на койку, словно она — самое драгоценное сокровище в жизни Айноске.       — Ты вернешься, — не спрашивает — утверждает Сакураяшики, хотя его голос дрожит неуверенностью и неверием, от которых не получается сбежать.       — Конечно, вишенка, — по-доброму усмехается, а взгляд отрешен, полон понятной лишь ему одному и Черри тоски, что возвращает к годам разлуки и горечи одиночества. — Днем я принесу твои любимые клубничные моти.       Черри не говорит о том, что с тех пор не ест эти сладости из-за щемящей боли в груди при виде них, лишь с удовлетворением кивает головой и добавляет с деланным высокомерием:       — Когда я поправлюсь, мы должны будем нормально покататься. Тогда я уж точно выиграю.       — Это мы еще посмотрим, — Адам поворачивается к Каору у самой двери и застывает, внезапно приобретая серьезное выражение лица. — Я не позволю кататься тебе ближайшие пару месяцев. И, кстати, все расходы за твое лечение я беру на себя, — посылает дурашливый воздушный поцелуй и скрывается за дверью.       «И все же, почти не изменился. Дурак», — подавляя кривую усмешку, думает про себя Черри, с неожиданной уверенностью поднимается с кровати и усаживается в свое кресло, сконструированное как раз на случай подобных травм.       Выехать из больницы не составляет труда, учитывая, что сторож, который должен следить за больными, досматривает третий сон прямо за столом. Черри без задней мысли направляется в «Sia la luce», чтобы обсудить все произошедшее с Коджиро, хоть и прекрасно представляет, какие именно слова друг может сказать: слишком уж долго тому приходилось вытаскивать Черри из состояния подавленной хандры, а потом — учить жить заново. Нанджо не может понять одного, не видит в силу своего принципиального и простодушного характера: настоящих взаимоотношений Каору и Айноске. Он с самого начала знал, что у них была любовная связь, но даже не представлял, что она оказалась гораздо выше любых романтических чувств. Это привязанность, духовное родство, понимание, не позволяющее разлюбить или усомниться в чувствах. Они никогда не расставались — лишь запутались в себе. Все, что произошло между ними, — правильно и естественно. Прежний Адам закрылся и оттолкнул всех от себя, чтобы избежать боли, а прежний Черри до глупого упивался этой болью, выяснял мотивы и причины, углубляясь в самокопание. Но теперь они другие, теперь они вместе. Каору клянется, что сделает все возможное, чтобы залечить кровоточащие раны на сердце Адама и покрыть свои рубцы новыми тканями; знает, что Айноске будет делать то же самое. Ведь они созданы друг для друга.       — Ты совсем дурак? Зачем из больницы слинял? — Нанджо недовольно скрещивает руки на груди, готовится отчитывать, словно он — мать нашкодившего сына.       — Я в порядке, пустяки, — он подъезжает ближе, увидев довольно соблазнительную бутылку вина, которая бы смогла унять разбушевавшийся ураган чувств и смягчить предстоящий разговор.       — Да ты на мумию похож. Нормально все? Светишься весь, будто бога увидел.       — Ко мне Адам пришел. Он извинился.