E. Y. — L. A.

      В руках у Аккермана письмо. Бумага истрепалась и даже слегка пожелтела за прошедший год, не смотря на то, как аккуратен он был. Лист сложен ровно три раза, в две идеально параллельные краям линии изгиба. А вот сам текст немного кривой, самую малость наклонен влево, почерк — по мнению Аккермана — ужасно небрежный. В этом весь Йегер: даже после смерти он нашел, чем доводить его до белого каления. Строчки пляшут, пересекая места излома, издеваются, сводят с ума изъяном. Аккерман ненавидит это несовершенство. Ненавидит, но ничего не может поделать, потому что желание сохранить все в первозданном виде сильнее. Он мог бы пройтись по нему утюгом, выпрямить, заставить сгибы исчезнуть, будто их и не было. Но он не станет. Никогда.       Разворачивать письмо уже давно нет нужды, он знает наизусть каждое слово.       «Леви. Если ты читаешь это, значит, все произошло так, как должно было — я мертв, а ты жив. Не буду ходить вокруг да около. Знаю, как ты ненавидишь пустую болтовню. А еще знаю, что мне никогда не искупить вину перед тобой, что ты не подаришь мне прощение. Но я все же попробую: прости меня, Леви. Знаю, выбор, перед которым я поставил тебя, ужасен. Верь — мой был не легче».       — Не верю… Я не верю, Йегер — знаю наверняка.       «Я не хочу умирать, Леви. Но я должен, чтобы ты, Микаса, Армин и все остальные жили. Вот и живи. Ненавидь меня, презирай, пусть твое сердце даст трещину под тяжестью потерь, но выживи».       Раздраженный щелчок языком.       — «Сердце», «тяжесть потерь». Какие громкие, напыщенные слова. Случайно ли не поэтом решил заделаться?       «Ведь все, что я сделал, все те чудовищные преступления, совершенные мной — во благо ваших жизней. Нет, ты неправильно понял. Я прекрасно знаю — ты слишком гордый и сильный, чтобы убить себя. Слишком высоко ценишь жертвы товарищей, для тебя твоя жизнь — доказательство того, что они не умерли напрасно».       — Не смей думать, что раскусил меня, сопляк.       «Но я не об этом. Живи, Леви. Живи, а не существуй, какую бы боль ты не носил в себе. Отбрось вину и скорбь, оставь прошлое в прошлом. Остепенись наконец, проведи остаток отведенного тебе времени в покое. Я все сделал, чтобы дать тебе эту фору. Прости меня за нее».       — Кто тебя об этом просил, идиот?       «Знаю, ты сейчас скажешь, что это не для тебя, что ты не создан для мира. Но это не так. Ты заслужил отдых. Ты заслужил счастье, Леви, больше, чем мы все вместе взятые. Будешь смеяться, но скажу вот еще что: женись».       — Ну и бред ты несешь. Видел мою рожу? Она любую женщину заставит за версту от меня держаться.       «Да, заведи семью, детей. Уверен, ты был бы прекрасным отцом».       Грудь рвет хриплый смех, переходящий в надрывный кашель.       — Ты прав, это смешно.       «Стыдно признаться, но я извел уже с десяток листков. Ты бы отругал меня за расточительность. Никак не могу собрать мысли в кучу, все время кажется, что выходит ерунда. Прости».       — Вот же болван, заладил одно и то же: прости, прости…       «Я пишу это сейчас в глубоком подземелье, жду, пока все начнется. Они считают, что толща камня удержит мою силу. Глупцы. Наивны, словно дети, не чета тебе — ты всегда понимал, что я такое. И всегда прощал мне это, не боялся, не осуждал. Спасибо».       Глубокая морщина между нахмуренными бровями разглаживается.       — Пожалуйста.       «Знаешь, сейчас я должен быть сосредоточен, должен думать о деле. Совсем скоро прогремит взрыв, возложит на алтарь искупления несколько значимых жизней — и начнется судный для человечества час. Однако все, что занимает мои мысли, это ты».       — Всему виной не я, а твоя безалаберность. Вечно ты летаешь в облаках, Йегер.       «То недолгое счастье, которое ты дарил мне, редкие моменты близости между нами — лучшее, что было в моей жизни. Ты помнишь, когда это все началось? Наверное, тогда, когда ты в первый раз позволил мне остаться в твоей комнате. Я в тот день страшно расстроился — эксперименты Ханджи шли ни к черту. И ты отвел меня к себе, напоил вином; мы проговорили полночи, помнишь? А затем я, захмелев с непривычки, заснул у тебя на коленях. Почему-то из всех именно это воспоминание все крутится и крутится в голове. Наверное, так и буду думать о нем до самого конца. А ты? Скажи, ты помнишь это, Леви?».       — Помню, — и он действительно помнит.       Письмо в руке мелко подрагивает. В конце он прерывается, чтобы все-таки развернуть его. Последнюю часть он всегда читает, а не проговаривает мысленно.       «Еще хотел бы извиниться за то, что, не сказав ни слова, исчез на долгих полгода. И за то, что мы так и не поговорили, когда я вернулся. Прости. Но больше всего я сожалею, что так и не признался тебе. До сих пор не знаю, взаимно ли мое чувство, любил ты меня, или же я был всего лишь способом забыться на краткий миг. Это неважно. Так или иначе, я люблю тебя, Леви Аккерман, любил и всегда буду любить, пока могу дышать. И умру с твоим именем на губах.       Искренне твой,       Эрен Йегер».       Сожаление растекается под языком горечью; ком в горле душит — ни вдохнуть, ни выдохнуть.       — Любил… И я любил, Эрен.       Яркая белизна могильной плиты слепит, наворачивает непрошенные слезы. И одна из них все же срывается, прочерчивая влажный след по щетине — такой несвойственной ему, падает вниз и разбивается о поверхность бумаги, оставляя уродливую кляксу.       — Черт! Посмотри, что ты наделал, — Леви яростно трет пятно, пока до него не доходит, что он делает только хуже. Искалеченная рука с недостающими пальцами безвольно опадает вниз. Поднимается несильный ветер, колышет крону высокого дуба. Тишина и умиротворение, царящие здесь, быстро унимают его гнев. Микаса выбрала хорошее место. Тяжелый взгляд стальных глаз смягчается. — Дурак.