Aghori

      Жиганов не стал ему даже звонить. Просто пришло сообщение с незнакомого номера — на новый номер Мирона, который он только накануне купил на черном рынке, для самых опасных звонков, и нигде еще не успел засветить. Днем прошла его пресс-конференция, самая крупная с тех пор, как он вернулся из Англии. И, конечно, все вопросы крутились вокруг его отношений со Славой. Мирон не уставал повторять, что подрыв картины на аукционе был частью их замысловатого флирта друг с другом (что, мать вашу, чистая правда!), и никаким боком не должен быть квалифицирован как попытка кого-то оскорбить или к чему-то призвать. Мирон из кожи вон вылезал, лишь бы они ему поверили. И они поверили.       А в одиннадцать вечера пришло сообщение. Два слова.       «Отбой, Мироша».       «Вот и все», — подумал Мирон, глядя на эти два слова, как два удара молотком, заколачивающие последний гвоздь в крышку гроба. Только кто или что в этом гробу лежит? Славино будущее? Их едва зародившееся, странное, и не факт, что нужное им обоим чувство? Самоуважение Мирона, его честь, его вера в то, что он, культовая фигура современной культуры, способен на что-то в этом ебучем мире повлиять? Остатки детской, наивной веры в то, что добро все-таки побеждает если и не зло, то хотя бы безумие?       Вот и все.       Он покормил обоих котов, стоял и смотрел, как они лопают корм рядом, толкаясь возле своих мисок. Потом медленно опустился на пол, наклонился вперед и уткнулся лбом в колени. Он не плакал, хотя глаза ему жгло, а нутро крутило, как при несварении желудка. Вот и все. Я сделал, что мог. Даже больше. Я сделал, блядь, достаточно. Разве нет? Что еще? И впрямь, что ли, поднять бунт и повести народ на баррикады, за свободу узников Бастилии? А они пойдут? Ты вспомни людей в том парке, у пруда с уточками — подростки, мамаши, дамочки, их оставшиеся дома или вкалывающие на работе заебанные мужья. Они пойдут? Да похуй им всем. А те бомжи из флавел, оперная певица со спитым голосом и ее безликие кореша, Ресторатор из бара «1703» и его дружбаны, гоняющие шары по штопанному бильярдному столу — они пойдут? Кто пойдет за тобой? Кому, блядь, нахер сдался твой Слава Карелин, как и тысячи, сотни тысячи других таких же, как он, кого арестовали за последние годы, кто сгинул без следа? Никому они не нужны. Диванные войска поломают бумажные копья за компами, обсуждая эту историю в сети — но и только. Штаб имени Навальского соберет согласованный митинг, попищит в микрофон со сцены протестные лозунги — но и только. Система стояла десятки лет и еще столько же простоит, она сожрет тебя, пережует и выплюнет.       Ты сделал, что мог. Ты боролся. Теперь успокойся, сдайся и живи дальше ту жизнь, что тебе дарована оттуда, сверху.       Мирон выпрямился, вытер мокрое лицо (всплакнул все-таки? ну ладно, похуй, все равно, кроме котов, никто не видит), и поднялся на ноги. Вернулся в комнату и увидел на телефоне новое сообщение. Опять Жиганов? Но нет, это был другой номер.       «Мирон Янович, пожалуйста, спуститесь вниз. Гуру очень просит вас с ним встретиться. Сразу удалите это сообщение».       Мирон, разумеется, так и сделал, хотя если номер уже утек в Службу Безопасности, то они наверняка и сообщения отслеживают... Ладно, похуй. Ясмин ведь предупреждал Мирона, что Гуру выйдет с ним на связь. Ну, вот и вышел. Только поздно уже. Уже сказано волшебное слово: «Отбой». Дальше бороться бессмысленно. Славе Мирон уже не поможет, а себе только больше навредит.       Мирон опомнился на середине лестницы. Только выйдя на улицу, понял, что даже не переоделся, так и пошел в спортивных домашних штанах, толстовке и шлепанцах. Недалеко от подъезда стоял черный «воронок». Тот самый?.. Нет, другой. И хотя «воронки» забирают своих жертв именно ночью, сейчас, глядя на него, Мирон не испытывал страха. Если это ловушка и он так глупо в нее попался, что ж, это закономерный итог его нападок на систему. Моська лаяла-лаяла на слона, и вот долаялась.       «Воронок» стоял неподвижно, из него не вылезли люди в штатском с мешком и наручниками. Мирон медленно подошел к машине, ожидая, что дверь опять пригласительно распахнется, как на днях. Но ничего не происходило.       Он открыл дверь сам и сел внутрь.       Кроме водителя, так никого не оказалось. Тот не проронил ни слова. Машина мягко тронулась с места.       В фешенебельном пригороде в северной части агломерации все дома были, как тюремные корпуса — каждый за высоченной глухой стеной. Вдоль многих из этих стен витками тянулась проволока под током. Только все это было устроено, чтобы не впускать незваных гостей внутрь, а не удерживать тех, кто жил за стенами.       Дом Валерия Скворцова оказался не слишком большим и почти не роскошным — всего-то два этажа, внутреннее убранство в сдержанном скандинавском стиле. Сам хозяин сидел у декоративного камина в кресле-качалке, с укутанными пледом ногами. Лысая голова, добродушные голубые глаза за круглыми очками без оправы — добрый дедушка на пенсии, только и всего. Хотя обычно дедушки на пенсии не живут в двухэтажных особняках в дизайнерским интерьером, если только у них детки не пристроены на теплом местечке.       — Ну и зачем этот цирк? — спросил Мирон без приветствия. — Попугать меня решили? Я, блядь, за эти пару недель уже пуганый стал.       — Не материтесь, пожалуйста, Мирон Янович, — сказал Гуру, улыбаясь ему из своего уютного кресла. — Мое поколение менее снисходительно к обсценной лексике в повседневной речи, чем ваше.       — Извините.       — Не извиняйтесь. Ваша экспрессия мне понятна, просто я бы предпочел, чтобы вы ее немного сдерживали в нашем общении. Садитесь, сейчас чаю выпьем. Лилечка, сделай нам чаю, пожалуйста.       Мирон не видел незримую Лилечку, которой отдали распоряжение, но это не имело значения. Он сел в кресло напротив хозяина — не качалка, обычное добротное кресло все в том же уютном хюгге-стиле.       — Все переплетено, — сказал Валерий Скворец, более известный как Гуру. — Море нитей, но потяни за нить — за ней потянется клубок. Этот мир — веретено, совпадений — ноль. Нитью быть, или струной, или для битвы тетивой...       — Аж наизусть выучили, — перебил Мирон. — Меня это должно впечатлить?       — Почему бы и нет? В моем возрасте мнемотические упражнения хоть и полезны, но даются отнюдь не так легко, как в молодости. А ваши стихи и впрямь заслуживают того, чтобы их заучить. Вы сами их написали?       — Конечно.       — И тоже, видимо, под действием «имажинариума»? Вообще очень любопытно, какие скрытые способности нашего мозга он активизирует. Раньше вы писали только картины, но не стихи. А под воздействием импланта открыли новые грани своих талантов, не только в живописи. Чья была идея сопроводить каждое полотно стихотворением?       — Моего агента.       — Я так и думал. Вы просто так написали эти стихи, для себя, случайно забыли на столе, она увидела и родила эффектный пиар-ход. Умно. И, заметьте, как все переплетено.       Им принесли чай. Лилечка оказалась угрюмой девицей невзрачной наружности, которая молча сервировала столик и исчезла. Гуру аккуратно насыпал в свою чашку три ложечки сахару, задумчиво помешал, по-старчески дребезжа ложечкой о фарфоровые стенки.       — В наш век информационного перенасыщения люди редко воспринимают информацию только через один орган чувств, — проговорил он, обращаясь скорее к себе, чем к Мирону. — Вы сумели вовлечь сразу два: зрительное и слуховое восприятие. Текст и символ. Живопись и поэзия. И, осознанно или нет, ровно ту же тактику вы применили в вашей борьбе с системой в последние две недели. Вы понимаете, о чем я говорю?       — Боюсь, что нет, — сказал Мирон, наконец начиная и впрямь интересоваться разговором.       — Вы не просто вышли и сказали, что вашего знакомого художника арестовали как террориста за арт-акцию. Вы сообщили к тому же, что он гомосексуалист и ваш партнер. Двойной удар, с двух фронтов: по несовершенству судебно-карательной системы и по запретам на свободу сексуальной ориентации и частной жизни. Потому это наделало столько шуму. Если бы вы выбрали только одну из этих повесток, вас бы не услышали. Но вы нанесли двойной удар. Все переплетено. — Гуру помолчал, отпил глоток своего безбожно сладкого чая и закончил: — И это вы тоже сделали с подсказки вашего агента? Как с «Горгородом»?       — Нет. Просто мне показалось, что именно такая форма будет самой эффектной.       — И вы оказались правы. У вас, Мирон Янович, большой потенциал в политике. Вы умеете докричаться до людей. Это важно.       Мирон взглянул на фальшивый камин слева от себя. Гуру поймал его взгляд и усмехнулся.       — Понимаю вас. Всюду имитация, всюду обман. Конечно, я мог бы встретить вас в зимней гостиной с настоящим камином. Но какой прок его затапливать в июне? А этот камин... считайте, он просто довершает единую композицию интерьера во всем доме.       — Но все равно остается при этом имитацией.       — Да. Тут вы правы.       Мирон откинулся на спинку кресла, положил руку на подлокотник.       — Я в последние дни часто думал о вас, Валерий Дмитриевич, — сказал он. — Кто вы вообще такой? Почему вы неприкосновенны? Вы в свое время сливали столько информации про подковерные интриги Администрации, что кого другого и за десятую часть этого обвинили бы в госизмене. А вам все сходило с рук. И до сих пор сходит.       — Я давно ответил на этот вопрос. Если вы мной интересовались, то читали об этом.       — Про то, что вы якобы состоите в масонской ложе, которая тайно правит миром и которой боится сам Вождь? — усмехнулся Мирон.       — Да, это популярная версия. Или та, в которой я — агент Службы Безопасности, внедряющий дезинформацию в протестно настроенные круги. Или та, в которой я представляю интересы одной из противоборствующих сторон в негласной войне «башен» Администрации.       — Вы Джокер, — сказал Мирон.       — Прошу прощения?       — Джокер из комиксов про Бэтмена. Тот всякий раз по-разному отвечал на вопрос, откуда у него шрамы вокруг рта.       Валерий Скворец заливисто расхохотался. Смех у него был, как у доктора Ливси из старого мультика про пиратов. Он как бы говорил: «Боже мой, да у вас цирроз печени, какая прелесть!»       — В любом случае, ответ не так важен, как итог, верно? Я все еще жив и на свободе, значит, у меня есть определенные рычаги управления Администрацией. А раз у меня есть эти рычаги, я могу использовать их в интересах тех людей, в ком вижу потенциал.       — Вы можете помочь Славе? — едва веря своим ушам, спросил Мирон.       Гуру кивнул, не переставая отечески улыбаться. И отпил еще глоток своего ужасно сладкого чая.       Мирон сжал пальцы на подлокотнике. И отпустил.       — Я вам не верю.       — Почему?       — Потому что если бы у вас действительно была власть, о которой вы говорите, вы бы давно достигли ваших целей.       — А с чего вы взяли, будто я их не достиг? Почему вы думаете, что вообще цель любого, кто недоволен действующей системой — именно в свержении системы? Если система работает десятилетиями, значит, она устойчива. А раз она устойчива, значит, для нее есть естественный базис — народ, общество, стадо, называйте, как угодно. Система разваливается, только если лишена базиса. Ее можно до бесконечности модифицировать, ремонтировать, усложнять, трансформировать. Но база, а значит, и суть, останется прежней.       — Публично вы вроде совсем другие вещи говорите.       — Публично я говорю с обществом, Мирон Янович. Сейчас я говорю с одним из тех, кто наглядно доказал, что способен влиять на общественное мнение. Это совершенно другой уровень диалога.       — Так вы хотите, чтобы я на вас работал? На ваши цели и интересы?       — Прежде, чем отказываться, не торопитесь и подумайте. Ведь дело не только в Славе Карелине, хотя, безусловно, эта история послужила для вас триггером, запустив процессы, которые вы носили в вашем сознании долгие годы. Каждый из нас одинок в своем теле, в своей жизни и смерти — и принцы, и рабы, если следовать вашей терминологии из «Горгорода». Все мы удобрим эту гору собой рано или поздно. Но пока живы, мы можем внедрить полутона в это черно-белое кино. Владелец этой кинокомпании, безусловно, Вождь. Но не он режиссер, не он сценарист. У этого здания — не единый архитектор. Нас — легион.       Гуру замолчал, словно давая Мирону время осознать услышанное. Был ли Мирон по-настоящему удивлен? Вероятно, нет. Мир и вправду не черно-белое кино, где есть Бэтмен и Джокер, и все предопределено. О том, как на самом деле работает государственная машина, он, как и большая часть людей, мог только догадываться. И упрощать эту картину в меру собственного ограниченного понимания.       — Что вам сказали о причине ареста Славы? Что Вождю не понравилась его картина и взрыв? Да, картина не понравилось. Но про взрыв он даже не знает. Ему не до того. Вы думаете, правителю сверхдержавы больше нечем заняться, кроме как изучать свежие сетевые скандалы? Ему информацию передают строго дозировано, через фильтр в лице целого отдела. Так вот, кто-то в этом отделе нарочно создал предлог, чтобы Вождь проявил недовольство, а потом пустил процесс по цепочке дальше, надавил на нужные рычаги, пока это не привело к обвинению и аресту Карелина.       — Но зачем?!       — Потому что в Администрации есть человек, близкий к вашей художественной среде. Его гражданская жена — известная художница, так что он принимает все события в арт-среде близко к сердцу. И чтобы насолить ему, был создан этот прецедент, с таким расчетом, что он вступится за Карелина — и тем самым вызовет на себя гнев Вождя. Так и произошло. Поймите, Мирон, всякое событие, ломающее судьбы простых людей, вызвано чередой взаимодействий, не имеющих к этим простым людям ни малейшего отношения. Большие дяди ломают игрушки друг друга, только и всего. Но плюс всего этого в том, что точно так же можно вмешаться в это переплетение нитей, потянуть за нужную и — ву а ля, клубок распутан. Мне не нужна аудиенция Вождя, чтобы спасти вашего Славу от тюрьмы. Вождь вообще уже забыл о его существовании, и не узнает о его реабилитации. Все решается очень просто.       — Тогда почему бы вам не помочь ему «просто»? — выпалил Мирон. — Не требуя у меня ничего взамен?       — Ну что вы как маленький, Мирон Янович. Слав Карелиных много, а Гуру только один. Я должен ежедневно выбирать из множества подобных инцидентов. И не могу злоупотреблять моим влиянием, так что выбирать приходится тщательно. И вам тоже придется выбрать.       — Знай, мир, по сути, прост, — отрывисто процитировал Мирон сам себя. — Не берите в долг, не ведите торг, стерегите кров, не ебите голову, не говорите «гоп». Простите за мат, Валерий Дмитриевич.       — Это другое, тут поэтическая условность, я понимаю. Означает ли это «нет»?       Мирон поднялся. Валерий Скворец, как ни странно, поднялся тоже — откинул свой плед и вскочил с бодростью, неожиданной для его восьмидесяти двух лет.       — Еще одна вещь, прежде, чем вы уйдете. Я понимаю, вы боитесь. Службу Безопасности, Администрацию, потерю вашего места под солнцем, вашего благополучия, вашей свободы. И заключив договор со мной, вы не избавитесь от всех этих угроз, но, как вы полагаете, свободу потеряете все равно. Как бы я вас ни убеждал в моем положении серого кардинала, я все-таки оппозиционер. Действительно оппозиционер, по убеждениям и целям, хотя и осознаю нерушимость системы. Но можно расшатать систему и очеловечить ее, не вырывая с корнем. Когда мы познакомимся получше, то сядем и я без спешки расскажу вам все в подробностях... Но все-таки пока что я даю вам лишь пустые обещания, и при этом требую присягнуть на верность, что, безусловно, подставит вас под удар. Возможно, я даже пожертвую вами в какой-то момент, как пожертвовал когда-то другими.       — Немцовским и Стародворской? — резко спросил Мирон.       Гуру вновь залился добродушным смехом доктора Ливси. «Терминальная стадия обморожения, очаровательно!» Но смех на сей раз улегся быстро.       — Понимаю, вам страшно. Вам и должно быть страшно, вы же умны. Вы слышали об aghori? Это слово на санскрите означает «бесстрашие». И так же называется одна индуистская секта. Ее последователи едят падаль и спят с трупами, во всех смыслах слова, ежечасно соприкасаются с самыми отвратительными проявлениями смерти, превратив это в рутину. Зачем, спросите вы? Потому что только слившись с тем, что воплощает твой страх смерти, можно перестать ее бояться. До свидания, Мирон Янович, Лилечка вас проводит. Лилечка, будь добра!       «Воронок» отвез Мирона обратно к его дому. Мирон не стал сразу входить в подъезд. Сел на ступеньки и долго смотрел на ночное небо, раскрашенное, будто панно, разноцветным заревом от неонов, которые заливали центральную часть города. Мир, укомплектованный светодиодами.       В конце концов, думал он, Гуру прав. В основе всех наших страхов всегда лежит страх смерти. Телесной, социальной, духовной — не суть важно. Любая перемена, любой шаг за пределы твоего уютного угла — это маленькая смерть.       Во всем этом цирке есть лишь два пути — суицид или стоицизм.       А Мирон Федоров стоиком никогда не был.