---
Паша стоически выдерживает два дня. На третий терпение, выдержка и вся прочая херота летят под откос вместе с голосом разума: «Ну куда ты лезешь, придурок, что ты себе напридумывал?» В том-то и дело, что он ничего не придумывал. Даже его смелой фантазии никогда бы не хватило представить, какой она может быть, эта ледяная, недостижимая, властная полковник до мозга костей. Даже в его смелой фантазии она не трепетала под ним, не то требуя, не то умоляя, не стонала так бесстыдно и не вскрикивала с таким наслаждением, не прижималась так беззащитно и не оставляла таких собственнических царапин на его спине, будто желая запечатлеть на нем свою памятку… У Паши эти кадры — как на зацикленной пленке, и остановить это кино в своем сознании он не может. Да и не хочет, говоря откровенно. Наслаждается каждым мгновением, на вкус пробует снова и снова, улыбается воспоминаниям как дурак, а от мысли о повторении (не)возможном и вовсе безнадежно плыть начинает. Тонуть, растворяться, чувство реальности терять окончательно. Паша стопку недописанных отчетов небрежно сдвигает на край стола и в голове подходящий предлог выискивает, чтобы заявиться к начальнице без приглашения. Благо повод есть, они же так ничего до сих пор не решили… — Слушай, Ром, я отскочу ненадолго, прикроешь, если что? — Не дожидаясь ответа, хватает с крючка джинсовку и вываливается в коридор, озадаченный взгляд Савицкого не заметив.---
Не привыкать. Не привязываться. Не прикипать. Триединая заповедь. Три кита, на которых остатки полуразрушенного шаткого мира хоть как-то удерживаются. Ирина ведь помнит, как это было. Столько лет прошло, да что там, целая жизнь прошла, и шрамы давно уже затянулись, а помнит все равно. Помнит, как растущий живот по ночам дрожащими руками обнимала, в подушку рыдала в три ручья и не понимала, как можно в любви признаваться и совместное будущее обещать, а потом глаза отводить и блеять что-то невразумительное о том, что им детей еще рано, спешить незачем и врачи сейчас хорошие… Помнит, как ночами в потолок смотрела, изредка в ванной себе позволяла поплакать, телефон судорожно проверяла и в форточку жадно курила одну за другой, потом кухню до минуса выстужая, лишь бы Сашка запаха сигарет не учуял. Помнит, все помнит — где не сложилось, где не срослось, кто струсил, кто предал, кто просто сбежал. Не привязываться. Не прикипать. Не чувствовать ничего. Ира до крови израненное сердце в стальную броню заковывает и жить себе приказывает усилием воли. Потому что надо. Потому что должна. Потому что сильная. Потому что сдаваться не привыкла и не умеет. С броней срастается намертво.---
У нее получается. У нее все получается. Разговаривать с ним как ни в чем не бывало, дела их непростые обсуждать, разливать коньяк, усмехаться. И даже взгляды его непонятные — украдкой, но такие пристальные — игнорировать получается. Да и что тут такого? Подумаешь, трахнулись, большая трагедия. Переспали, разбежались, живем. Ткачев коньяк допивает, какие-то детали уточняет, глаза отводит, но уходить не торопится. Ирина ягоду от виноградной грозди отщипывает, смотрит вопросительно: — Что-то еще? Паша молчит, чайную ложку бездумно крутит в руках и сам не знает — зачем пришел, почему не уходит, что его так тянет сюда. — Ткачев, ну че ты мнешься, как девица на первом свидании! Говори уже, че хотел? Ирина Сергеевна фирменно вздергивает бровь и смотрит с неприкрытой насмешкой — так, что его вмиг раздражением и желанием затапливает одновременно до самых краев. Паша не отвечает. Легко поднимается, в два шага обходит стол, оказывается у нее за спиной. Руки устраивает на плечах, чуть сжимая, а потом наклоняется и невесомо губами касается волос. И в ореоле ее запаха невероятного, ощущения шелковистых волос под щекой, тепла тела под тонкой домашней футболкой тонет с головой окончательно и бесповоротно. Ира дергается, вскакивает рывком. — Ткачев, ты че творишь?! Обалдел?! Пашу этим возмущением окатывает как водой ледяной — яростный озноб по всему телу проходится почти судорогой. Наклоняется к самому лицу, щурится холодно. По больному бьет с каким-то садистским удовольствием и двусмысленно ухмыляется, напоминая: — А что не так? В прошлый раз вам же понравилось. Ирина руку вскидывает так стремительно, что он осознать ничего не успевает — только звон в ушах разносится эхом. Ткачев тонкое запястье моментально в железные тиски зажимает, к разгоряченному телу притискивается вплотную и от этой крышесносительной близости едва вслух не стонет, спичкой разгораясь в считанные секунды. К себе ее прижимает, руками скользит неловко, поспешно и судорожно, целует, целует жадно и беспорядочно — щеки, губы, шею и снова губы… Прет напролом с решимостью бронепоезда и не думает тормозить. Ирина останавливает сама. С неожиданной силой отталкивает, глазами сверкает бешено. И голос такой яростью звенит, что Паша трезвеет. — Совсем охренел?! Руки убери! И больше не приближайся ко мне никогда, понял?! Пылают оба. Он — нестерпимо-сильным неудовлетворенным желанием, она — гневом, страхом, отчаянием. Все тело вмиг вспыхивает, на прикосновения откликаясь, требуя прижаться, выгнуться, раскрыться, ответить — но нельзя-нельзя-нельзя. Им нельзя. Паша ей в лицо несколько мгновений смотрит неотрывно — но, кроме ярости, ничего ровным счетом не видит. Ничего утешительного. Стискивает зубы, играет желваками, дышит через раз и сквозь огненные всполохи перед глазами реальность почти не осознает. На миг до помутнения накрывает — плюнуть на все, схватить в охапку, к стене прижать, пока не очухалась, и прямо здесь, на кухне, прошлое безумие повторить. Оттрахать так, чтобы себя не помнила, не то что свои выебоны извечные. Зажмуривается на несколько мгновений до непроглядной черноты под веками, выдыхает резко, пытаясь прийти в себя. На Ирину не смотрит. Медленно разворачивается и из кухни выходит деревянной походкой. Ирина от стука двери вздрагивает как от выстрела, долго посреди кухни стоит и в стену смотрит, ничего не соображая. Опускается на стул и лицом в ладони утыкается с мучительным стоном. Ведь поступила единственно правильным образом, а чувствует себя дура дурой. И больно так, что в груди печет нестерпимо, больно так, что взвыть хочется, лишь бы хоть немного и ненадолго, но легче стало. Вскидывается резко, дрожащей рукой коньяку в стакан до краев плещет и ровно дышать пытается. Ничего, справится. Переживет. Она и не такое переживала. Нет, в том-то и дело. Такого она не переживала…