Вороненок

      — Чтобы суметь контролировать цепь, надо контролировать хотя бы себя!       Голос Брейк — обманчиво мягкий благодаря произношению шипящих и слегка приглушенной «эр» — звучит безжалостно. Режет нервы и органы слуха контрастом этой вкрадчивой мягкости и самой сути произнесенной только что фразы. Как теплый плед, оказывающийся предательски колючим, когда ты, продрогший с улицы, успел забраться под него вместе с босыми ногами. И Гилберт рад бы пропустить сказанное мимо ушей, как и подобает поступать, пока к тебе не обратились лично, но жизнь в доме Найтреев приучила вслушиваться в обрывки чужих фраз. Вернее даже не жизнь сама по себе — Брейк приучила.       Гилберт ставит серебристый металлический поднос на столик и хочет как можно незаметнее и бесшумнее выскользнуть через оставшуюся приоткрытой дверь, но чувствует, как взгляд Брейк, уцепившийся за него в тот момент, когда он склоняется к столику со стороны ее правого плеча, словно удерживает его на месте, невольно вовлекает в диалог между ней и миловидной, словно сошедшей с рождественской почтовой открытки, Шерон Рейнсворт.       Шерон семнадцать. Она младше Гилберта почти на год, но порой кажется ему недостижимо взрослой несмотря на юное кукольное личико, в то время, как он сам ощущает себя мальчишкой в обличии почти взрослого юноши. Тем самым мальчишкой, которым четыре года назад попал в дом Найтреев — нет, не так — тем самым, каким его нашла Брейк. Даром только в росте с тех пор прибавил почти два фута и уже не глазеет на нее снизу вверх, а каждый раз почтительно склоняется, стараясь быть на одном уровне — на таких, как Брейк, сверху вниз смотреть не принято — но смотрит всё с тем же восторженным опасением.       Гилберт не верит половине из сказанных ею слов, но без сомнения доверил бы ей жизнь в случае чего. Замечает, что начал мыслить категориями Брейк, оценивая самого себя сквозь призму ее взглядов. Брейк говорит, что он должен получить Ворона, и Гилберту тошно от собственного выученного перфекционизма и себя самого, но он чувствует себя обязанным.       Брейк обращается к своей собеседнице, но смотрит с внимательным прищуром прямо на него, как бы говорит слушать и внимать. Благодарит за принесенный чай кивком головы и лёгкой полуулыбкой. Шерон благодарит вслух за них двоих и сгоняет веером редкий прозрачный дым, клубящийся над чашкой. Стоит цепкому взгляду Брейк отпустить его из своей фантомной хватки, Гилберт спешным шагом покидает комнату, но стоит оказаться за её порогом, до его слуха (и снова черт бы побрал эту привычку вслушиваться) долетает фраза Брейк, вполтона небрежно брошенная ему вслед:       — В самом деле, какой ему Ворон?       Брейк невольно вздрагивает от звука резко захлопнувшейся двери — так резко, что мгновением позже слышно дребезжание витражного стекла. Закусывает губу, будто ожидая услышать звук осыпающихся на пол осколков, но стекло в двери остаётся целым и она отпивает глоток чая, слегка обжигая кончик языка.       — Сквозняк, наверное, — Шерон, как всегда сама невозмутимость, подносит чашку к губам и прячет улыбку, возвращаясь к предмету их разговора. — У тебя весьма предвзятое отношение к юному Элиоту. Он совсем дитя, у него в запасе ещё есть время до совершеннолетия.       — Мне доводилось наблюдать за мальчишкой, — Брейк шуршит фантиком в пальцах и, едва сладость сливочной карамели касается её губ, уже шелестит обёрткой следующей. — Но ни в одном из детей семьи Найтрей я так и не увидела того, что есть в Гилберте. Помнится мне, госпожа, четыре года назад вы сказали, что всецело доверяете мне.       Она ненавидит, когда её решения и действия ставят под сомнение, и Шерон это знает. Знает, а потому легко отступается, едва в голосе Брейк слышатся саркастичные интонации, лишающие его привычной шелестящей мягкости. Сомневаться в Гилберте же — то же самое, что и усомниться лично в Брейк. Когда она ввела парнишку в его пятнадцать в штаб Пандоры, то поручилась за него лично, и ни у кого, даже у самого герцога Бармы, не нашлось возражений. Никто в Пандоре не рисковал лезть в дела, находящиеся в компетенции дома Рейнсворт, а потому распросов не последовало — Гила принимали в роли внештатного сотрудника, как некую данность.       Неспешно допив свой чай, Брейк благодарит Шерон за составленную компанию и откланивается. На сегодня у неё ещё остались дела в штабе.       Она ожидает увидеть Гилберта, вернувшись в свою личную комнату, но его там не оказывается. Уходить молча и без предупреждения — не в его характере, и действительно, после недолгих поисков Брейк обнаруживает своего подопечного в одной из многочисленных комнат. Гилберт курит в распахнутое настежь окно, несмотря на ранние заморозки. Выдыхает облако дыма в морозный воздух, обхватив себя одной рукой за плечо, ведь в одной рубашке и правда холодно, а пальцами второй поднося ко рту полуистлевший окурок.       Впервые Брейк видит его курящим. Вспоминается, что в разговоре недельной давности она имела неосторожность пошутить, что курящие парни кажутся мужественнее и увереннее, приведя в пример Оскара Безариуса, как образчик этих качеств. Время идёт, а Гилберт всё так же неизменно продолжает принимать её шутливые намёки за чистую монету.       Курит он робко, почти не затягиваясь и больше напоминая старшеклассника, стащившего отцовский портсигар, чем взрослого мужчину. И без того уже помятая сигарета отплясывает неровный ритм, оказываясь зажатой между губами, и Брейк не сразу понимает, что дрожат они не от холода, пока Гилберт, неумело затянувшись, не издаёт тихий всхлип.       — Так-так, и кто же обидел Воронёнка? — Брейк заговаривает первой, как только убеждается, что Гилберт собирается и дальше упорно делать вид, что не замечает её присутствия в метре от себя.       Смоляные брови моментально сдвигаются к переносице. Гилберт коротко затягивается в последний раз и, затушив окурок о стеклянную пепельницу, резко захлопывает оконную раму.       — Вы издеваетесь? Думаете, что я совсем кретин, да? — раздраженно цедит он сквозь зубы, насупившись, как упрямый обиженный подросток, и выдыхает, ненадолго прикрыв глаза, словно собираясь с духом прежде, чем продолжить. — Не называйте меня так. Вы прекрасно понимаете, что я не получу Ворона. Вы знали это с самого начала.       — Я назвала тебя Воронёнком в нашу первую встречу, потому что ты, промокший под дождём и дрожащий, был похож на встрёпанного птенчика, выпавшего из гнезда, — Брейк усаживается на подоконник, вторгаясь в поле зрения Гилберта ухмылкой в уголках поджатых бледных губ и лисьим прищуром алого глаза. — Но теперь я правда вижу, что совсем скоро Воронёнок превратится в Ворона. Тебе лишь не хватает уверенности, чтобы расправить крылья.       Гилберт упирается обеими ладонями в подоконник, изучая трещины на его гладкой, местами чуть пожелтевшей от сырости белой поверхности. Гнев застревает комом где-то в горле, превращаясь в слёзы, звенящие в голосе словно в отместку за невозможность брызнуть из глаз. Словам Брейк хочется поверить, но в них лишь одна простая, и без того известная обоим истина: Гилберт тот птенец, что никогда не взлетит.       — Я слышал ваш с герцогиней разговор, — заявляет Гилберт, не поддаваясь на чарующий голос, не позволяя ему в который раз себя околдовать. — «Какой ему Ворон?», так ведь вы сказали?       Брейк смотрит со знакомой снисходительной улыбкой, заставляя Гилберта вновь ощутить себя четырнадцатилетним и тут же испытать болезненный укол — для неё он всё тот же смешной воронёнок с растрепавшимися перьями.       — Кажется, мои уроки прошли даром — подслушивать ты так и не научился, — с наигранным разочарованием вздыхает она, легонько шлёпнув Гилберта ладонью по лбу. — Ты совершенно упускаешь контекст и делаешь ложные выводы. Речь шла не о тебе, просто герцогиня напомнила, что Найтреи наверняка не оставляют надежды передать Ворона кровному наследнику.       — Элиот заслужил его больше, чем я, — меланхолично отзывается Гилберт. — Он невероятно упорен в своих тренировках. Он младше меня, но ежедневно набивает синяки и ссадины, не проронив ни слезинки. А я…       — …тренировался несколько лет, чтобы достичь лучших среди всей Пандоры результатов в стрельбе? — напоминает ему Брейк.       — Этого недостаточно! — со всей присущей юношеской горячностью возражает Гилберт, сжимая ладонь с такой силой, что коротко подстриженные ногти впиваются в кожу до боли. — Как я могу справиться с Вороном, если не справляюсь даже со своими эмоциями?! Я вас подведу…       Брейк молчит. Ей есть, что сказать, но она знает, что сейчас, когда разум бессилен над чувствами, эти слова не будут услышаны. Гилберту нужно пережить свою личную бурю. Нужно, чтобы вместо того, чтобы схватить его за плечи и хорошенько встряхнуть, приводя в чувства, кто-то подставил своё. Брейк несколько секунд колеблется, стоит ли ей взять это на себя или уйти, оставив Гилберта наедине с собой — что угодно будет лучше, чем продолжать безучастно стоять и молчать.       Ладонь ложится между лопаток и Брейк удивляется, как прежняя угловатая хрупкость Гилберта успела почти сойти на нет всего за одно лето, что они провели порознь — леди Шерон приболела и семейный врач Рейнсвортов прописал солнечные ванны и морской воздух, отпускать её одну было никак нельзя и Брейк пришлось уехать, а Гилберт остался в городе («Мы с братом тренировались всё лето», — поспешил он поделиться гордостью в первую же встречу, в то время, как Брейк недоумевала, откуда взялся этот статный юноша на месте тонкого большеглазого мальчишки). Брейк сдвигается к краю подоконника и тянет Гилберта в свои объятия, чувствуя дрожь под своими пальцами, зарождающуюся где-то глубоко под его рёбрами.       — Поплачь, если хочешь, — говорит она с ним, как с маленьким, чувствуя, как робко он жмется к ней в ответ, и боясь спугнуть. — Признать свои слабости — огромное мужество, на самом деле.       — Легко говорить, когда у тебя их нет, — бурчит Гилберт, шмыгая носом, и утыкается в плечо Брейк лбом. — Старшие братья смеялись надо мной из-за того, что меня легко довести до слёз.       — Если кто-то ещё станет смеяться — я им всё последовательно разъясню, и не только на словах, — усмехается Брейк и запускает пальцы одной руки в непослушные вихры цвета воронова крыла.       — Вы не должны защищать меня! — возражает Гилберт, сверкая заплаканными золотыми глазами из-под упавшей на них чёлки. — Это я должен быть вашим защитником, как подобает настоящему джентльмену!       Брейк на пару секунд замирает от неожиданности этого заявления — ни один мужчина не решился бы даже заикнуться о Брейк, как о хрупкой леди, нуждающейся в чьём-то сильном плече, как минимум считая, что это оскорбление её достоинства, но по большей части здраво опасаясь за своё собственное. И она готова поклясться, что кто угодно другой, произнёсший эти слова, был бы жестоко ею высмеян на месте. Но видя решимость во взгляде Гилберта, Брейк лишь беззвучно снисходительно посмеивается, стирая подушечкой большого пальца слезу с его нижнего века, и пытается говорить серьёзным тоном, выдавая себя лишь устремившимся кверху уголком губ.       — Если однажды мне понадобится защита, я буду знать, кого позвать.