🖤🤍
17 августа 2021 г. в 22:44
На несколько секунд опустив взгляд под ноги, Брейк невольно поморщился, настолько дико выглядели на фоне мраморных ступеней собственные «мартинсы» на шнуровке. Знал бы, куда они едут — так хоть оделся более соответственно обстановке. По всей видимости, его отношения с лестницей не задались с самого начала, поскольку, не рассчитав расстояние между ступенями, Брейк умудрился запнуться на самой верхней, тут же оказавшись подхвачен под локоть заботливой рукой Гилберта — жест, отточенный до привычки.
Дожидаясь, пока его парень, отыскав ключи в кармане плаща, откроет входную дверь, он вновь невольно приподнял уголок губ, пряча улыбку где-то в его воротнике, уткнувшись со спины.
— А у вас там точно нет собаки? Баскервили же все-таки, — глупая шутка по поводу фамилии ждала своего часа со дня знакомства, с выведенной красивым шрифтом подписи «Гилберт Баскервиль» на визитке, протянутой в первую встречу. Но стоило, едва озвучив ее вслух, услышать за дверью шаги явно чьих-то четырех лап, и она уже не казалась Брейку смешной.
Стоя у массивной деревянной двери, сжимая в пальцах ключи с забавным брелком в виде ворона (подарок Брейка на день кондитера, что был пару недель назад, с тех пор украшал связку самых необходимых ключей), Гилберт чувствовал, как мурашки бегут вниз по позвоночнику от теплого дыхания Брейка, что опалило нежную кожу шеи, когда тот почти коснулся губами над воротником. И Гилберту правда хотелось пошутить в ответ о том, что у них есть лишь местный аналог Шерлока Холмса, но леденящий душу звук знакомых обманчиво мягких шагов по паркету, заставил его буквально окаменеть от ужаса, напрячься всем телом и сжать в ладони ключи так крепко, что они впились в нее до боли. Гилберт прекрасно знал, что скрывается за этим звуком, и был убежден, что это куда хуже легендарной собаки — уж он скорее предпочел бы огромного черного дога со светящимися глазами, чем этот когтистый ужас.
Гилберт чувствовал, как начинает кружиться голова от подступающего страха:
— Освальд говорит, что он миролюбив, — голос его сел и моментально охрип, а небольшой смешок в конце сорвался с губ сам собой.
Гилберт глубоко вдохнул, настраиваясь и, готовый в любой момент закрыть собой Брейка, спасая от страшного зверя, что принес в их дом глава Баскервилей, открыл дверь. Пятнистая гора мышц и угрозы смотрела Гилберту прямо в глаза, не мигая, и он видел, как угрожающе она машет хвостом из стороны в сторону. Огромный полудикий кот принюхался, развернулся и вальяжно направился вглубь дома, то ли одобряя гостей, то ли оставив пришедших на послеобеденный десерт. Гилберт только сейчас заметил, как сильно сжал бледную узкую ладошку Брейка своей ладонью и как заполошно бьется собственное сердце. Чертовы коты.
— Ну все, Гил, хватит тебе, я не собираюсь отдавать тебя на растерзание этому жуткому зверю, — подавив смешок, совершенно серьезным тоном сообщил Брейк, повернув голову и подняв взгляд.
Он мимолетно коснулся губами щеки Гилберта, ради чего пришлось слегка приподняться на цыпочки. Испуганный он казался настолько трогательно беззащитным, настолько уязвимым, что даже у Брейка не поворачивался язык, чтобы подшутить над ним и его совершенно нелепой редкой фобией. Вместо этого, осторожно высвободив свою руку, как только почувствовал, что его ладонь больше не сжимают до боли мертвой хваткой, он развернулся, легким жестом притягивая Гилберта к себе за талию, вынуждая сделать один единственный шаг навстречу, чтобы оказаться крепко сжатым в объятиях.
Брейк никогда не думал, что кто-то способен заставить его полюбить эту тесную некомфортную тактильность, но под распахнутым плащом Гилберта всякий раз становилось по-особому уютно и всегда находилось место для вечно мерзнущих рук, зачастую леденеющих даже в летнюю жару.
Теплое касание мягких губ и обвившиеся вокруг талии руки вырвали Гилберта из пучины липкого ужаса, в которую он погружался всегда, когда кот любой породы и размера — от огромного «домашнего» котика Баскервилей, до совсем маленького и трогательного котёнка, что только открыл глаза — приближался на расстояние, как с детства казалось Гилу, атаки. Он сам не помнил когда начал бояться когтистых лап, острых зубов и шипения, казалось, этот страх был с ним всегда, как и чужие, ранящие насмешки над дурацкой фобией, которую Гилберт не мог побороть.
Брейк оказался одним из тех немногих, кто не стал смеяться, задавать вопросы или советовать «просто погладить милого котика и убедиться, что он вовсе не страшный» — наоборот, он с самого первого раза отнесся с пониманием, отводя в сторону от встреченных на улице котов и отвлекая внимание прикосновениями и разговорами.
Когда-то давно маленький Гилберт был уверен, что такое бывает только в романтических комедиях, которые можно сквозь слёзы смотреть субботним вечером вместе с тётушкой Лейси, но оказалось, что и с ним может произойти подобное — объятия Брейка действовали на Гилберта как якорь, успокаивая и вселяя чувство, что его от всего на свете уберегут эти тонкие руки. И в этот раз Гил не смог не обнять в ответ, утыкаясь носом в серебристо-седые, пахнущие сладким кондиционером (Брейк всегда пах сладостями, будто сам из них и состоял, а учитывая, сколько он съедал их, это было вполне вероятно), волосы, вдыхая родной запах и чувствуя, как сердце выравнивает свой ритм, а все страхи отступают. С Брейком было тепло даже не от соприкосновения тел, а от заполняющего всё естество чувства любви, когда две души тянутся друг к другу и вместе обретают счастье.
Так они простояли с пару минут прежде, чем Брейк, хитро улыбнувшись, поднял взгляд, не разжав рук вокруг талии Гилберта, а лишь несколько ослабив тесноту объятий, от которой становилось жарко в верхней одежде.
— А как вообще зовут это ваше лютое грозное чудовище? Я надеюсь, не какой-нибудь Барсик или Пушок?
— Ты только не смейся… Бармаглот.
Перед тем, как продолжить своего рода экскурсию по владениям Баскервилей, Брейк вновь взял Гилберта за руку — как тут же пояснил, на случай, если среди этих бесконечных коридоров им вновь повстречается Бармаглот и ему, как храброму рыцарю, придется защищать возлюбленного от ужасного зверя. Но на самом деле, как Брейк давно перестал отрицать по меньшей мере перед самим собой, потому что просто любил держать ладонь Гила в своей, а еще его поддержка никогда не оказывалась лишней, если они оказывались в новом для Брейка месте — сориентироваться, лично не поприветствовав каждый угол в помещении, не всегда давалось ему легко благодаря особенностям зрения.
Гилберт легким поцелуем в висок поблагодарил своего рыцаря, что сияющим доспехам предпочитал вычурные вещи, которые мало соответствовали любой моде, но на Брейке смотрелись так, будто ему дорога на обложки журналов. Ощущение теплой ладони Брейка, обхватывающей его пальцы, не давало улыбке покинуть губы Гилберта ни на секунду, как и объяснение Брейка — Гилберт знал, что его возлюбленному бывает тяжело, не облачая в полушутку, признать открыто, что нежные выражения симпатии и привязанности нравились ему, и поэтому никогда не давил на него.
Идти мимо знакомых с детства картин, что и по сей день казались величественными, но вовсе не напыщенными, поражая глубиной отражения прекрасного и вечного, а не бездонностью кошелька владельца, было куда приятнее когда рядом человек, с которым хотелось поделиться всем. Начиная от воспоминаний о том, как в детстве, не жалея ног и колен, носился по этим коридорам с Джеком, весело смеясь и зная, что никто не будет ругать за шум, и заканчивая теми моментами, когда притихший сидел на коленях у тёти, слушая как Освальд и Джек в четыре руки играют поразительной красоты мелодию на рояле в комнате с разноцветным витражным окном во всю стену.
Гилберт улыбнулся воспоминаниям и, легко потянув за собой Брейка (проследив заодно, что бы тот не повстречался с любимой вазой Освальда, которая принадлежала к какой-то там эпохе какой-то династии предков дома Баскервилей, и которую разбить не рискнул даже Бармаглот), отворил белую, в декоративных позолоченных узорах, дверь, заводя возлюбленного внутрь и сразу же плотно захлопывая её, что бы ни один кот не проник внутрь. Черный рояль блестел тщательно отполированной поверхностью в свете искусственных свечей (роскошные вишнёвые портьеры были плотно задернуты, создавая полумрак), и был как всегда прекрасен.
Гилберт улыбнулся, глядя на Брейка, и, не сдержавшись, коротко, совсем по-мальчишечьи невинно, коснулся губами уголка его губ:
— Хочу показать тебе кое-что.
Гилберт сбросил свой плащ на небольшой диванчик у стены и поспешил помочь Брейку избавиться от верхней одежды, которая присоединилась к его собственной. Гил улыбнулся, смотря на то, как свет играет на бледной коже любимого, и вновь взял ладони того в свои.
Глаза Гилберта, казалось, еще ярче, чем обычно, отливали золотом в мягком теплом свете, и Брейк, никогда в жизни не считавший себя романтичной натурой, не смог отвести взгляд, стоя напротив, в самом центре огромной комнаты, что столетием ранее служила местом для светских приемов городской аристократии. Раньше он непременно ощутил бы себя в подобном месте лишним, но стоило лишь почувствовать на коже ответный взгляд касанием золота, и вот уже казалось, что всё в этом мире существует для них двоих.
Брейк подался чуть ближе, но вновь совершенно не специально оказался почти вплотную к Гилберту. Едва не коснувшись его губ своими, чуть разомкнутыми, и коротко выдохнув, он тихо хихикнул и спрятал чересчур коварную улыбку, резко уткнувшись лицом в шею, а точнее в воротник рубашки.
— Что же ты хочешь показать? — Брейк снова поднял взгляд, не скрывающий довольства этой невинной шалостью: ему нравилось дразнить своего возлюбленного до тех пор, пока он, не выдержав, не поцелует его первым.
— Небольшой кусочек своей юности. Да и как сказать, показать.
Выдох Брейка, жаркий и отдающий влагой, оставил на губах Гилберта ощущение призрачного поцелуя, заставляя кровь приливать к щекам едва ли не сильнее, чем если бы Брейк и правда коснулся его губ своими, а голову слегка кружиться, как это бывает только у влюбленных до беспамятства и любящих искренне, от всего сердца. Второй теплый след дыхания, щекоткой коснувшийся шеи вместе с мягкими прядями почти белых волос, заставил щеки и скулы запылать еще сильнее (Брейк уже наверняка успел понять, что чувствительная, очень нежная и тонкая, кожа на шее это слабое место Гилберта, и по ощущениям, нагло этим пользовался), а всё тело вздрогнуть от мурашек, что пробежались по хребту. Во взгляде Брейка алыми всполохами плясали черти из самого темного омута и Гилберт окончательно убедился, что его любимый затеял приятную им обоим игру.
Целомудренно поцеловав Брейка в не скрытый густой челкой участок лба, мягко приобнимая, Гилберт подвел того к роялю, усаживая на обитую мягким темно-алым бархатом скамейку, рассчитанную на двоих, не упустив возможности огладить острые плечи под тонкой тканью рубашки и пропустить серебристые пряди сквозь пальцы. Гилберт сел рядом, плечом прислоняясь к возлюбленному, и медленно выдохнул — он не мог отрицать, что волнуется, ведь делиться такой важной, по-семейному родной вещью, по-своему тяжело. Но Брейку хотелось показать и доверить каждую часть своей души, каждую мелочь, что годами складывала и формировала его как человека.
Гилберт взглянул на Брейка, улыбнулся, прикусывая нижнюю губу, быстро поцеловал в уголок тонких губ (всё-таки, Гилберт любил целовать своего парня и не мог долго удерживаться от этого) и, открыв крышку над клавишами, позволил пальцам мягко коснуться белого дерева, наполняя помещение первыми звуками. Играл Гилберт без нот, по чистой памяти, такой родной, любимой и выученной наизусть была эта мелодия. Нежная и легкая, но с оттенком печали, тоски — Освальд и Джек написали её в незапамятные времена окончания школы, когда их любимой сестре и подруге пришлось уехать из города и оба скучали по её тонкому чувству юмора и умению влиться в любой разговор. С тех пор супруги Баскервиль лишь дополняли мелодию, которую так и назвали «Лейси» (маленький Гилберт помнил растроганную улыбку тётушки, которая загоралась на её лице каждый раз, когда мелодия разливалась по комнате). Обычно играли её в четыре руки, но специально для Гила, горячечно поклявшегося лет в четырнадцать сыграть эту мелодию тому, кого полюбит искренне и всем сердцем, создали и вариант, что можно было сыграть двумя.
Пальцы перескакивали с клавиши на клавишу, легкие и гибкие, запястья то опускались вниз, то вновь взмывали вверх — играть было одним удовольствием и сейчас Гилберт старался вложить всё то, что чувствует к сидящему рядом любимому, в эту музыку.
Брейк искренне надеялся, что прямо сейчас Гил, увлеченно играющий совершенно незнакомую ему до сего момента мелодию, не видит того взгляда, жадного до каждой детали, несмотря на то, что музыка уносила мыслями далеко отсюда, желающего уловить, зафиксировать каждый изгиб запястья его руки, когда она приподнимается над клавишами, каждое из тех легких движений головы, когда Гилберт откидывал прядь волос, секундами позже вновь спадающую на его лицо. Его профиль, которым Брейк временами совершенно беззастенчиво любовался, если Гилберт столь удачным образом оказывался по правую руку от него, легкая улыбка, трогающая уголок губ, даже бледно-розовый след на шее (тут Брейк самодовольно улыбнулся, вспомнив, как меньше недели назад он был ярко-алым пятном на коже), выглядывающий из-под воротника рубашки, никак не увязываясь с образом примерного мальчика — всё это отзывалось где-то под ребрами, в грудной клетке, отчего-то резонируя с каждой звучавшей нотой. По неизвестным Брейку причинам, но очевидно, что очень значимой.
Пальцы Гилберта перебирали клавиши, а Брейк, заглядевшись на них, думал о том, что и сам с радостью прогибался под этими пальцами подобно клавишам рояля, безраздельно им доверяя. Поддавшись мимолетной прихоти, едва они, доиграв последний куплет, улеглись поверх клавиш, он обхватил обе ладони Гилберта своими, едва ли не сгребая, и порывисто прижал к собственным губам, одаривая горячими поцелуями костяшки пальцев в знак благодарности. Вряд-ли он смог бы хоть как-то выразить ее словами, но Брейк надеялся, что не останется непонятым. Оставив влажный поцелуй на раскрытой ладони, он ненадолго уткнулся в нее, а встретившись взглядами с Гилбертом, должно быть, очень смущенным его действиями, с улыбкой прихватил подушечки сразу двух его пальцев губами, ещё не вбирая в рот, а лишь пробуя наугад, выжидая реакцию на свою наглость. Брейк был готов к тому, что в любой момент его возлюбленный отдернет руку или скажет прекратить, но оттого лишь стремился урвать момент и успеть его, этот момент, распробовать. Он слегка прикусил, а точнее бережно прихватил зубами кончик одного из пальцев, а затем с лукавой улыбкой и первую фалангу целиком.
Гилберт чувствовал, как пылают его щеки и как сильно их жар перекликается с влажной теплотой рта Брейка и его хитрого взгляда, что гипнотизировал, не давая отвести глаз, но ни за что не хотел прекращать — ему нравилась эта необычная, смущающая, но такая трогательная ласка. Пальцы Брейка, которыми тот бережно придерживал запястье правой руки, как обычно были холодными и от этого на коже чувствовались так, будто в этом касании весь смысл существования Гилберта здесь и сейчас, когда вся бесконечность многозвездной Вселенной сузилась до возлюбленного, который касался зубами подушечек пальцев лишь полунамеком, от которого искристо-жаркая волна восторженного предвкушения прокатилась по телу вихрем мурашек.
Свободной ладонью Гил обхватил мягкую щеку Брейка и, не удержавшись, большим пальцем обвел контур чуть обветренных приоткрытых губ, завороженно наблюдая, как легко они сминаются под давлением и как очаровательно трепещут светлые ресницы его возлюбленного. Оказавшиеся внутри, охваченные влагой и теплом, пальцы (уже два, всего лишь по первую фалангу) ощущались на удивление чувствительными, будто тело Гилберта решило, собрать все нервные окончания в одном месте — бархатистый язык под подушечками пальцев, к которому их хотелось прижать чуть сильнее, погладить, если Брейк позволит, легкая острота зубов на тонкой коже костяшек, теплые, чуть дрожащие выдохи, что ложились на тыльную сторону ладони. От всего этого у Гилберта перехватывало дыхание и хотелось, чтобы Брейк не останавливался. Шумно выдохнув, Гил скользнул большим пальцем по уголку губ, чувствуя легкий намек на влагу и, решившись на такую откровенную наглость, слегка надавил пальцами, проникая чуть глубже и от этого пьянея, будто выпил пару бокалов дорогого вина.
Изначально невинная ласка перестала казаться таковой после того, как Брейк охотно вобрал пальцы Гилберта, поддавшись его инициативе и посасывая их, подобно своей любимой сладости, для удобства перебросив обе ноги через колени возлюбленного и свесив их с края скамейки. Сразу после того, как с тихим влажным звуком выпустил изо рта его пальцы, Брейк облизнулся с таким видом, словно только что попробовал самый сладкий десерт, и, изображая ненарочность, соскользнул подушечкой большого пальца с ладони на запястье, туда, где сквозь тонкую кожу пробивалась синева тонких вен.
Чувство скользкой влаги на пальцах смущало Гилберта и вызывало в его голове такие образы, от которых во рту пересыхало, голова шла кругом, сердце билось о ребра, будто бежал кросс, как в старшей школе, а сам Гилберт знал, что на подобное не решится. Как и сейчас, наблюдая за тем, как мелькнул меж уже слегка покрасневших губ, оставляя слегка блестящий в свете след, язык, Гил понимал, что хочет смять их в нежном, но глубоком поцелуе (совершенно противореча любой логике казалось, что губы у Брейка на вкус как карамельки, что были в каждом кармане его вычурных пиджаков и которые он то и дело отправлял в рот), но на такое сложно было решиться благодаря неопытности и, казалось, врожденной стеснительности. И Гилберту оставалось только смотреть на то как уголки губ Брейка поднимаются в улыбке, которую он просто обожал (это была не та насмешливая, сочащаяся сарказмом, ухмылка, которая доставалась всем, с кем он общался, а нежная, искренняя, трогательная и мягкая улыбка, которую Гил видел лишь когда Брейк улыбался, глядя ему в глаза), и как его бледные тонкие пальцы кажутся еще бледнее на коже Гила.
— У тебя учащенный пульс, — прошептал Брейк Гилберту почти в самые губы, вскинув бедра и одним движением оказавшись сидящим на его коленях.
И вновь принялся, продолжая лишь им одним известную игру, выпрашивать свой желанный поцелуй. В любой момент Брейк мог просто сорвать свою награду с его губ, точно так же, как украл и первый поцелуй (узнав об этом пост-фактум) и остальные сотни поцелуев за все эти три месяца, но именно те, что Гилберт отдавал ему сам, имели двойную ценность. Брейка забавляло, но невероятно трогало то, насколько легко его бывает смутить, и то, как время от времени Гил по-прежнему продолжает робко просить разрешения прежде, чем поцеловать первым. Подобными замысловатыми способами и порой откровенными провокациями он приучал его брать, не спрашивая, первым.
Свободная ладонь Брейка улеглась на плечо Гилберта, успев перед этим поправить воротник рубашки, на короткое мгновение обнажая розоватое пятнышко, что никак не давало ему покоя каждый раз, стоило случайно зацепиться взглядом — никто из незнающих и в жизни бы не додумался обратить внимание. Не сдержавшись, Брейк совсем тихо цокнул языком: его отметка почти поблекла за прошедшие дни, и конечно, он не хотел бы допустить, чтобы она и вовсе исчезла.
Повышенное внимание Брейка (проследить его взгляд было легко, если знать куда смотреть) к пятнышкам на его шее не укрылось от Гилберта. Еще в первый раз когда Брейк коснулся нежной кожи губами, а потом слегка сжал её, надавливая зубами, он понял, что это заставляет его терять голову и задыхаться от покалывающего, пульсирующего удовольствия и что он хотел бы еще и еще, пока вся шея не расцветет такими символами принадлежности (хоть потом и пришлось застегивать воротник рубашки и носить водолазки в теплую погоду, да выдержать самый неловкий в его жизни разговор с родным братом, который не поверил, что Гилберт так утюжком для волос мог шею задеть). И сейчас хотелось Брейка прижать ближе, чтобы тому было удобнее целовать подставленную не скрытую воротником кожу.
— И как же много ещё существует прекрасных и удивительных вещей, — вновь глядя в глаза, золото которых спряталось за темнотой расширенных зрачков, оставшись лишь тонкой каемкой вокруг, Брейк поднял к своим губам ладонь Гилберта, оставив короткий поцелуй на костяшке большого пальца, — которые умели бы эти пальцы?
Гилберт знал — осталось еще немного и он откинет все «так нельзя» и поддастся на провокацию, а пока он лишь переместил ладонь на заднюю сторону шеи Брейка, оглаживая выступающие позвонки и чувствуя, как мягкие серебристые волоски чуть щекочут кожу, и сам того не ожидая, хриплым голосом, будто ставшим ниже, чем обычно, спросил:
— Хочешь узнать?
В первую секунду Брейк даже растерялся, явно не такого ответа ожидая от Гилберта на свой провокационный вопрос, но когда он резко уткнулся мгновенно покрасневшим лицом в его плечо — Брейк едва успел отметить коротким взглядом этот прелестный яркий румянец на его щеках — не сдержал тихий смешок. Почти беззвучно он уткнулся лицом в черные пряди, ложащиеся друг на друга плавными волнами, спрятав в них до неприличия широкую улыбку и лишь подрагивая плечами от сдерживаемого смеха. Брейк несколько раз поцеловал Гилберта в макушку, вовсе не желая обидеть его своей реакцией или еще сильнее смутить и, выпрямившись, бережно подхватил его пальцами под подбородок, заставив поднять лицо и взглянуть на него.
— Хочу. Покажешь? — вдруг став совершенно серьезным, ответил Брейк, а затем несколько смягчился, будучи совершенно неспособным долго сохранять эту серьезность на своём лице, тем более глядя на то, каким растерянным и будто виноватым взглядом смотрит на него Гилберт. Ткнувшись в кончик его носа своим, он ласково улыбнулся.
— Покажу, — улыбнулся в ответ Гил, выдыхая горячий воздух и чувствуя дыхание Брейка, находясь так близко, что мог разглядеть рисунок алой радужки и вновь очароваться им. Он положил ладонь на теплую гладкую щеку любимого и нежно провел большим пальцем по его нижнему веку.
Застегнутая верхняя пуговица рубашки Гилберта сейчас казалась Брейку сущим издевательством и едва ли не личным вызовом. Даже большим, чем все остальные пуговицы. Пальцы обеих рук легли на воротник, одним ловким движением расстегивая его, а вторым притягивая Гилберта к себе для того, чтобы жадно припасть разомкнутыми губами к своей же метке, возвращая ей прежний ярко-алый цвет. Полюбовавшись проделанной работой, Брейк самодовольно усмехнулся, подобно создателю, добавившему своему произведению искусства последний незначительный штрих, без которого картина была бы неполной, и кончиком ногтя провел по месту засоса.
Гил шумно, протяжно выдохнул на грани стона, прикрывая глаза и чуть откидывая голову назад. Ощущение принадлежности было приятным, желанным и невероятно теплым, успокаивающим, но в тоже время распаляющим сидящее глубоко внутри желание. Гилберт слегка повернул голову, оставляя короткий поцелуй на костяшках пальцев Брейка, чувствуя как резко его прохладные пальцы контрастируют с собственными горящими щеками и делая мысленную пометку, что стоит сделать любимому чай, чтобы тот согрелся. Но это позже, решил Гилберт. Позже, потому что приятная тяжесть Брейка на коленях и его очаровательная, чуть лукавая, но всё еще нежная улыбка, были тем, что хотелось видеть и чувствовать как можно дольше, да и разрушать очарование момента, когда в воздухе будто до сих пор не затихли отзвуки мелодии, не хотелось.
— Позволишь тебя сначала поцеловать? — Гилберт не знал, сможет ли он перестать краснеть когда-то, спрашивая подобное. Он знал ответ на свой вопрос, а потому, скорее набираясь смелости, чем дразнясь, поцеловал Брейка в острый кончик носа и нежно коснулся каждой щеки.
— Ну а как ты думаешь? — Брейк тихо хихикнул в ответ на вопрос Гилберта, облизнув собственные губы кончиком языка.
Гил по-прежнему оставался неисправимым и пожалуй, Брейку это даже нравилось. Эти неловкие вопросы, словно они оба были подростками лет шестнадцати — хотя ни один из них не испытал на себе того самого чувства школьной юношеской любви, придя к своим первым отношениям, когда обоим до неприличия давно исполнилось двадцать — ничуть не нарушали хрупкости момента. Брейк считал, что это попросту невозможно, когда оба прекрасно понимают, чего они хотят, и когда это желание почти равняется жизненной необходимости.
Подставляя лицо под поцелуи, остающиеся чуть влажным теплом на коже, он довольно зажмурил глаза словно от ярких солнечных лучей, запуская пальцы обеих рук в волосы Гилберта, и едва не простонал в его губы в тот момент, когда они накрыли этим теплом, что усиливалось, перерастая в легкий жар.
Даже не оторвавшись от губ Гилберта, Брейк умудрился сменить позу, упираясь коленями в обивку скамейки и перекинув ногу через его бедра, что позволило быть еще ближе, прижаться, обняв за плечи, еще плотнее и крепче, настолько, что становилось непонятно, чье сердце бьется в груди настолько частыми и гулкими ударами — его собственное или возлюбленного — словно между ними и вовсе не было никакой разницы.
Поцелуи Гилберта сохраняли чуть горьковатый привкус сигаретного табака, перебиваемый сладким привкусом вишни — в какой-то момент их отношений он без каких-либо объяснений начал покупать эти пачки сигарет со сладким фильтром вместо привычных, и именно в тот день Брейк понял, что чувства его возлюбленного по-настоящему серьезны.
Слизав собравшийся в уголке губ остаток горчащей сладости и оставив возле него легкий поцелуй, Брейк отстранился лишь ради того, чтобы полюбоваться на еще сильнее разгоревшиеся алым разгоряченные щеки — то ли от смущения, то ли от жара, заполнившего собой сократившееся до минимума расстояние между ними.
— Чего еще хочет мой Вороненок? — спросил он так, словно готов — и Брейк действительно был готов — исполнить любое желание Гилберта в ту же секунду.
Это незамысловатое прозвище дал Гилберту Брейк, когда тот умудрился до нитки промокнуть под внезапно хлынувшим ливнем, что плотной стеной окружил их, застрявших в беседке. Тогда, стоило ливню слегка утихнуть, Гилберт отдал свою плотную кожаную куртку возлюбленному, опасаясь, что тот заболеет, а сам остался в быстро промокшей насквозь рубашке, да и дождевые капли забили с удвоенной силой стоило только влюбленным оказаться на полпути к дому. Уже в квартире, наблюдая за тем, как вытирает мокрые и еще сильнее от этого завившиеся прядки полотенцем Гилберт, Брейк и назвал его впервые Вороненком, сравнив с вымокшей под дождем птичкой, и нежное прозвище прижилось.
Каждый раз, когда Брейк называл его так (обязательно с мягким, чуть рычащим, совершенно неповторимым и таким родным «эр»), у Гилберта внутри что-то вспыхивало теплой нежностью клетчатого пледа на плечах, фисташкового заварного крема, который Брейк воровал прямо из кастрюли, довольно жмурясь и едва ли не урча от сладости на языке, поцелуев в лоб перед сном. Как и всегда, он не смог сдержать улыбки (все, кто знал обычно хмурого и серьезного парня, давно заметили, как часто тот стал улыбаться) и коротко, совсем легко коснулся губами губ Брейка — иногда Гилберт думал, что, не люби он так сильно этот чарующий голос, он бы целовал их всегда.
Гилберт так и не смог придумать столь же меткого, трогательного и подходящего прозвища в ответ. Брейк ощущался будто дом, куда всегда хочется вернуться, где главное это любовь, забота и витающий в воздухе запах абрикосового пирога с сахарной пудрой (которая всегда волшебным образом оставалась у Брейка на самом кончике носа и на пальцах, которые он сам, жмурясь от удовольствия, облизывал, по одному погружая в рот, и от этого зрелища у Гилберта каждый раз дыхание перехватывало). Будто бы вся Вселенная собралась в одном человеке, мерцание тысяч звезд поместив на дно его зрачка черными искорками веселья и россыпью родинок (большая часть из которых надежно были скрыты за слоями одежды и видел их только Гилберт, одарив поцелуем каждую). И это тяжело было собрать в единое понятие, выразить простыми звуками и словами, потому что ни один язык в мире не придумал, как правильно назвать человека, рядом с которым, сжимая ладонью тонкие, вечно мерзнущие пальцы, Гилберт ощущал себя целым.
— Хочу, — голос всё-таки безбожно сел, но в этот раз вовсе не от полпачки сигарет, — чтобы тебе было хорошо.
Гилберт положил ладони на талию Брейка и провел вверх, вытаскивая рубашку из плена пояса, а заодно прижимая ближе и вновь смыкая губы в поцелуе — теперь уже более откровенном, глубоком, с призраком жженого сахара под табачной вишней — и сразу же скользнул под рубашку ладонями на острые лопатки, приятно обжигая ладони, хотя не знал, горит он или горят оба.
На уголках губ Брейка заиграла победная улыбка: именно ради этого стоило весь день изводить Гилберта, и в конечном счете, его цель была достигнута. Но собирался ли он остановиться на этом? Ни в коем случае. Брейку хотелось знать, как далеко это может зайти, пока Гилберт сам не попросит остановиться — и он ни за что на свете не посмеет ослушаться этой просьбы.
С тем самым исследовательским интересом Брейк решился скользнуть языком чуть дальше меж разомкнутых губ, забирая у Гилберта всякую инициативу и ощущая, как у самых уголков рта собирается слюна. И в то же самое время оставался удивительно податливым в его руках, каким и сам никогда не думал, что способен быть: плавящимся в горячих ладонях, льнущим к возлюбленному всем телом, переместившись с колен на бедра, безмолвно просящим ласки, хватаясь пальцами за его рубашку и беспокойно ерзая.
— В таком случае, — Брейк прервал поцелуй и улыбнулся, коснувшись пальцами уголка собственного рта, небрежным жестом собирая их подушечками лишнюю влагу, и коротко скользнул кончиком языка по нижней губе, — тебе самому придется постараться ради исполнения своего желания.
Все внимание Брейка сейчас было приковано ко влажно поблескивающим после поцелуя губам Гилберта. Хотелось, лаская, касаться их пальцами, чуть сминая, изучать на ощупь, чувствуя тот самый жар, который все еще помнили собственные губы, еще и кончиками пальцев. Ничто в мире сейчас не смогло бы показаться Брейку более привлекательным.
Он провел большим пальцем руки от уголка до уголка, обозначив улыбку, затем чуть надавил на нижнюю губу, заставляя разомкнуть ровно настолько, чтобы пристроить палец между ними, и беззвучно усмехнулся.
Мягкая и теплая подушечка большого пальца невинной и одновременно с тем смущающе неприличной лаской лежала на нижней губе и, не в состоянии оторвать взгляда от расширенного, почти заслоняющего радужку, зрачка Брейка, Гилберт, будто загипнотизированный и очарованный, полностью под властью его голоса, взгляда и прикосновений, легко, сам от того дурея и смущаясь, открыл рот шире, проходясь по пальцу кончиком языка, чувствуя сладость кожи и, сам от себя не ожидая, сомкнул губы, вбирая палец в рот и уже там обводя языком. От этого голова шла кругом, а по всему телу прокатывались легкие приятные волны удовольствия. Услышав чуть рваный выдох Брейка, Гилберт открыл глаза (и когда только успел закрыть, наслаждаясь моментом?) и выпустил палец, что мазнул теплой влагой по нижней губе, изо рта.
И снова припал к губам того поцелуем — на этот раз уже открытым, чувственным, влажным, от которого дыхание сбивалось напрочь — и скользнувшей на обтянутое тонкими брюками бедро ладонью прижал Брейка еще ближе, млея от чувства тепла, пальцами чувствуя острые лопатки и выступающие позвонки и как податливо изгибается Брейк, будто желая получить больше. Гилберт сидел бы так часами — целуясь, наслаждаясь приятной близостью с любимым человеком, но слегка переживал, что с этой узкой лавки они скоро с позором свалятся.
Идея пришла в голову сама собой и Гилберт оторвался от алеющих из-за частых поцелуев губ (напоследок совсем легко прижавшись к ним, едва ли не урча от ощущения тонких пальцев перебирающих пряди его волос на затылке) и прямо в них прошептал, прижавшись лбом ко лбу:
— Держись крепче.
И, подхватив Брейка под самые ягодицы ладонями, чувствуя, как тот сжимает его плечи пальцами, обхватывая и прижимаясь, Гилберт встал и, сделав всего три шага и мягко закрыв крышку рояля, усадил Брейка на лакированное дерево, устраиваясь меж его разведенных в стороны ног. Брейк свесил ноги с края рояля, лакированная поверхность которого скользила под тканью узких джинс, и ухватился за воротник рубашки Гилберта, сильнее обнажив шею прежде, чем одарить её сразу несколькими поцелуями подряд, властным, но бережным жестом притянув возлюбленного к себе.
Последний поцелуй остался на коже еще одним свежим алеющим следом. Чуть пригнувшись и запрокинув голову, Брейк умудрился даже несколько раз поцеловать Гила под нижней челюстью прежде, чем резко откинуться спиной назад, вольготно вытянувшись практически во весь рост, и резко разжал пальцы, удерживавшие воротник его рубашки, позволяя выпрямиться.
Даже после того, как они разжали тесные объятия, Брейк все еще чувствовал кожей тот же самый жар, словно все еще прижимался телом к Гилберту, ощущая, насколько горячо под его тонкой рубашкой. Настолько, что побоялся бы обжечься, коснувшись прохладными, несмотря на любое время года, кончиками пальцев напрямую обнаженной груди. Настолько, что всерьез беспокоился, не жжется ли изнутри горячее сердце, и как ему только с таким живется? Брейк меньше всего на свете хотел, чтобы его Вороненку было больно, хотелось беречь его, драгоценного, как сам себя никогда в жизни не оберегал.
— Ты очень горячий, — прозвучало совсем не так, как хотелось. Слова, произнесенные вслух, будто полностью изменили свое значение, все еще оставаясь сущей правдой. — В смысле, самый горячий на свете, знаешь?
Гилберт совершенно глупо хихикнул от переполняющего его счастья:
— Просто ты постоянно мерзнешь, — поцелуй под ранее скрываемый густой длинной челкой глаз, нежный и трепетный, просто чтобы показать, что и эту часть Брейка Гилберт любит вопреки всему. — И надо же кому-то тебя греть.
Брейка и правда хотелось согревать — накинутой на плечи курткой, чашкой мятного чая с лимоном, врученной едва ли не с порога, теплом своих объятий, заставлять пронизывающий холод отступить, оставить в покое. Гилберт знал — его тепла на двоих хватит. Ему нравилось видеть, как Брейк улыбается, чуть закусив нижнюю губу, когда пытается скрыть смущение, нравилось, как по утрам не хочет выпускать из кровати и ноги закидывает, и как коварно ворует блинчики прямо из тарелки, явно обжигая пальцы, но утверждая, что так вкуснее.
Гилберт наклонился, оперевшись локтем в лакированную поверхность крышки и поцеловал Брейка еще раз, млея от теплоты его губ, а после поцеловал его щеки, уголки губ мягко, дразняще (хоть и не понимал, распаляет его или себя) спустился на острый угол челюсти и, позволив себе головокружительную дерзость, вобрал в рот тонкую кожу, слегка царапая зубами и скорее чувствуя, чем слыша, резкий, дрожащий вдох, что сорвался с губ Брейка. Гил улыбнулся и потеревшись кончиком носа о только что оставленное пятнышко, спустился ниже, целуя шею и ключицы нежно, бережно, что бы на тонкой нетронутой загаром коже не осталось следов, которых не скрыть рубашкой и тональным кремом.
С каждым поцелуем Брейк прижимал Гилберта немного крепче, уложив одну ладонь на затылок, а второй, расстегнув еще несколько мешающихся пуговиц, скользнул под рубашку, сжимая пальцами плечо. Его совсем не пугал тот факт, что на светлой коже легко и даже без особых усилий оставались следы — Гилберт об этом не знал, а потому был в ужасе, проснувшись рядом с Брейком после их совместной ночи, и все утро извинялся за собственную несдержанность, в то время, как сам Брейк был совершенно не против видеть напоминания на собственной коже всякий раз, глядя в зеркало. Его ничуть не смущали косые взгляды, и даже когда Шерон со смехом заявляла, что у него ни стыда, ни совести, а Рейм прилагал все усилия, чтобы лишний раз на него не смотреть и не цепляться взглядом, Брейк лишь гордо вскидывал голову и усмехался, стыдясь разве что пожилой начальницы, чье появление в офисе заставляло неловко закутываться в шарф и объясняться простудой.
Ладонь под рубашкой лишь коротко задела сосок, скользнув вниз по груди, и Брейк мгновенно ощутил, как вздрогнуло, слегка напрягаясь, плечо возлюбленного. Удивившись такой чувствительности, он на сей раз уже специально слегка зажал сосок двумя пальцами, пропуская между них.
Гилберт и сам не понимал, как Брейку удается открывать в нем новые, ранее неизведанные, стороны, наличие которых Гилберт у себя вовсе не предполагал — двадцать с лишним лет он жил, как теперь казалось, не зная о себе ничего. Вот и сейчас оказалось, что Брейк, умышленно или случайно, нашел одну из тех чувствительных точек, о которых Гилберт не подозревал всю свою жизнь. От прикосновений к вмиг затвердевшему соску, внизу живота зарождались и эхом шли по всему телу волны горячего удовольствия и возбуждения, ощущения, к которому Гилберт еще не успел привыкнуть и которое так сильно кружило голову, что сдержать рваного выдоха и не прогнуться навстречу ласкающим пальцам, невольно толкаясь бедрами вперед, вжимаясь меж разведенных ног. Эта близость лишь усилила чувствительность, заставляя желать большего и Гил прильнул к губам любимого в неаккуратном, несдержанном, но нежном и трепетном поцелуе, проникая сам ладонью под его рубашку, чувствуя пальцами, как под тонкой кожей и хрупкими ребрами бьется сердце, и мягко, осторожно, покачивая бедрами, то отстраняясь, то вжимаясь сильнее, от чего голова шла кругом, а короткие выдохи, напоминающие зарождающиеся стоны, срывались с губ прямо в поцелуй.
Вторая ладонь нырнула под распахнутую рубашку Гилберта, оставшуюся застегнутой лишь на пару нижних пуговиц. Брейк хотел бы спрятаться под нею полностью, ведь на его памяти еще не было другого места, где он ощущал себя, как дома. Да и вообще понятия не имел, как это — «дома», пока впервые не уткнулся лицом, почти зарываясь, в расстегнутый воротник рубашки Гилберта, когда он находился в такой манящей близости, или пока, проснувшись утром в его квартире, не накинул ее, оставленную на спинке стула, на обнаженное тело. Но дело, конечно, вовсе не в рубашке, просто у Брейка впервые появился кто-то, рядом с кем оказалось лучше, чем одному.
Порой даже уезжать к себе на съемную квартиру поздним вечером выходного дня, проведенного вместе, бывало чертовски тоскливо, и даже сейчас, зная, что им предстоят почти две недели до возвращения семейства, проведенные наедине друг с другом (не считая пятнистого баскервильского чудовища) в огромном доме, Брейк не хотел выпускать Гилберта из объятий, желая наполнить каждую минуту этого драгоценного времени близостью.
То, как несмело, почти невинно, но вместе с тем дразняще Гилберт вжимался в его бедра своими, заставляло просить о большем. Не говоря ни слова, лишь приподнимая собственные бедра навстречу и, стоило ему лишь немного увеличить расстояние между ними, несильно, но требовательно вцепляясь ногтями в спину, оставляя короткие царапины в области лопаток — Брейк знал, что позже обязательно будет целовать их и самым кончиком языка зализывать каждую ранку в отдельности. С губ Гилберта моментально сорвался хриплый выдох острого, бегущего током по нервным окончаниям, удовольствия, смешанного с легкой болью. Обе ладони скользнули по спине вниз, замирая на талии, а после продолжая свой путь, чтобы несколько резковатым жестом обхватить Гилберта за бедра, сжимая их и притягивая к себе при попытке отстраниться.
Во властном действии легко было распознать единственное слово. То самое, что никогда не произносилось вслух, но легко угадывалось в каждой метке на шее, отпечатке укуса на коже, в том, как Брейк показательно целовал возлюбленного в щеку, если замечал, что кто-то слишком долго на него смотрит — «моё». Без попытки ограничивать или контролировать, для него самого это была скорее констатация факта и наверное, немного дикий, зато доступный Брейку способ проявления привязанности.
Требовательные, властные пальцы, сжимающие его бедра через ткань брюк (пока что — только так, но Гил еще помнил как тогда, у него на квартире, скользнул по изогнутой пояснице вниз ладонью Брейк, как было от этого стыдно, но как хотелось, чтобы тот не убирал руки) вселяли в Гилберта чудесное, пьянящее чувство принадлежности. Сам Гилберт не знал, как описать то, занимающее так много места под ребрами, чувство — ощущение, что о тебе всегда позаботятся, примут любым, защитят от всех, спрячут в тепле объятий. От такого с губ рвалось на выдохе почти неслышимое, но понятное без слов, по одним движениям губ «я твой». Они оба были друг для друга, переплетенные признаниями и клятвами, что прозвучат позже, верностью, трогательной нежностью, желанием беречь любимого и видеть самым счастливым в мире, потому что без его счастья и сам не будешь. Малодушно и так невинно хотелось, чтобы все знали — Брейк и Гилберт есть у друг друга, им не нужен больше никто, они, благодаря случайной встрече, нашли своё тихое, пахнущее вишневым табаком и сахарной ватой, одно на двоих счастье.
Разорвав поцелуй и чувствуя, как горят и будто слегка покалывают губы, Гилберт любовался самой прекрасной картиной в мире — Брейк лежал, откинувшись на черную лакированную поверхность рояля, и эта чернота только сильнее подчеркивала бледность боящейся летнего солнца кожи, торчащие во все стороны, встрепанные волосы и румянец на щеках, который делал Брейка совсем юным и невинным, и только лукавый, с хитринкой расширенных зрачков, взгляд выдавал неозвученные желания.
Гилберт провел ладонью от колена вверх, аккуратно, с нажимом, прошелся ладонью по бедру Брейка и чуть выше, легким движением пальца выталкивая пуговицу из петельки, и неожиданно даже для самого себя произнес, шалея от собственной наглости:
— На тебе слишком много одежды.
Гилберт осторожно проник рукой под пояс расстегнутых брюк, мягко касаясь тазовых косточек, и слегка стянул его брюки вниз, всё-таки замирая в нерешительности и вновь наклоняясь и касаясь уголка родных губ в поцелуе.
— Можно?
— Можно, сладкий, тебе всё можно, — в подтверждение своих слов, Брейк чуть приподнялся, опираясь на лопатки, и помог Гилберту избавить себя от ставших тесными брюк, а затем и от белья, сам приспустив его с бедер и чувствуя, как ткань сползает ниже по ногам, оставляя ощущение беззащитности.
Удивительно, но рядом с Гилбертом оно впервые не вызывало сосущего чувства под ложечкой. Брейк никогда не подумал бы раньше, что предельная открытость может перекликаться внутри него с ощущением безопасности. Что он позволит кому-то бережно придерживать себя за локоть, находясь слева, сможет заснуть на одной кровати, не просыпаясь от чувства тревоги с часовым интервалом, сумеет обнажиться перед другим человеком, оставшись без своей «защитной брони» в виде чудаковатой и порой эпатажной одежды, призванной отвлекать внимание от внешнего уродства (хотя Гил и просил Брейка не выражаться так), колкого юмора и язвительных улыбок. Что будет лежать и глядеть на кого-то снизу вверх, полураздетый, со встрепанными волосами, краснеющий от жара возбуждения и непонятно, откуда взявшегося смущения («ни стыда, ни совести» — как обычно говорил он сам о себе), открытый и немного нервный — конечно, без волнения не обходилось даже после первого раза. Но тогда он смеялся и шутил, чтобы снять нервное напряжение, стремился руководить в процессе, делая всё практически сам, оставляя возлюбленному лишь наблюдать со стороны и даже не позволив тронуть себя пальцами — почему-то это казалось Брейку чем-то куда более интимным и доверительным, чем просто заняться сексом, и требующим подпустить к себе куда ближе. А теперь сам готов был просить Гилберта касаться себя, изучая подушечками пальцев самые сокровенные закоулки тела, будто в эти несколько дней вместился гораздо больший отрезок времени и пути, пройденного вместе. Но что давалось Брейку гораздо тяжелее — он был готов разрешить самому себе получать удовольствие, не задумываясь о том, в действительности ли заслужил этого. С Гилбертом не страшно было становиться податливым, разомлев от ласки, и пусть не до конца, но перестать контролировать происходящее, лишь направляя, когда он сам в этом нуждается.
— Если тебе, а точнее нам, кое-что понадобится, то посмотри в правом кармане моего плаща, — Брейк лукаво улыбнулся.
Столь откровенный, неприкрытый иносказаниями и расплывчатыми формулировками, открытый и искренний намек на продолжение, фактическое, хоть и не до конца слетевшее с губ и зазвеневшее в воздухе, желание возлюбленного, новой волной жара пронеслось по телу Гилберта. Это был жар смущения, неопытности, огромного желания сделать Брейку хорошо, вложить в прикосновения все те чувства, от которых сердце билось чаще при одном только взгляде на хитрую улыбку. Гилберт наклонился и прижался губами к обнажившемуся местечку за ушком, целуя и вдыхая совершенно особенный, сладкий и в тоже время вовсе не приторный, а притягательный и манящий, запах Брейка, от которого мысли путались, оставляя в голове только возлюбленного, делая его одного центром мира.
Расстояние до небрежно кинутого на маленький диванчик плаща Гил преодолел в три широких шага и, вытащив искомое из кармана, покраснел до кончиков ушей. Ещё запечатанный в заводской пластик (упаковку Гил сорвал зубами и аккуратно сунул в карман собственных джинс) тюбик смазки, найденный среди бездонных запасов леденцов и фруктовых жвачек, как нельзя лучше намекал на продолжение.
Быстро вернувшись к возлюбленному, что наблюдал из-под упавшей на глаза челки, Гилберт, чуть сжимая в руках небольшой тюбик, наклонился к Брейку и, взяв его лицо в свободную руку, не отказав себе в удовольствии большим пальцем мягко огладить теплую тонкую кожу под глазом, увлек в почти целомудренный поцелуй, вкладывая в него всю трепетную нежную любовь и весь искренний, почти щенячий, восторг, что вызывал в нем возлюбленный одним фактом своего существования. Гилберту Брейк казался самым ярким и необычным, что существовало во вселенной — именно такие люди закрашивают серый, будничный, промерзлый, задушенный асфальтом и бетоном мир, в яркие, по-весеннему теплые, хаотичные и живые краски свежим глотком воздуха и распускающимися цветами на клумбах.
Невесомыми поцелуями Гилберт коснулся уголков улыбчивых тонких губ, почти незаметного шрама на щеке, высоких скул, просвечивающих венок на веках и трепещущих ресниц. Жар обнаженных ног любимого чувствовался через ткань собственных штанов и, вместе с уже согревшимся в ладони тюбиком, напоминал о желанном, хоть и вгоняющем в краску, продолжении. Гилберт оставил поцелуй на кончике носа и отстранился, открывая тюбик и нанося немного скользкого прозрачного геля на пальцы.
— …карамель? — сладкий запах сбил Гилберта с толку, заставив озадаченно заморгать, смотря на любимого.
Видя замешательство на очаровательном лице Гилберта, Брейк не смог сдержать тихого смеха: порой его возлюбленный, которого люди со стороны считали серьезным и даже почти суровым, проявлял совершенно детскую непосредственность. Брейк обожал наблюдать целую гамму эмоций, каждая из которых сменяла собой другую, подобно калейдоскопу, и угадывать мысли, что порой безошибочно читались на его лице — та самая искренность, которой ему всегда недоставало в самом себе и людях, которыми он окружал себя. Хотелось сцеловывать, распробуя на вкус, каждую улыбку Гилберта, каждую слезинку и восхитительный румянец с щёк.
— Нет, Вороненок, это именно то, о чем ты подумал, — пояснил Брейк, забирая из его пальцев открытый тюбик и, нанеся пару капель на собственный указательный палец, поднеся его к своим губам и на пробу лизнув кончиком языка. — Надо же, по вкусу и правда похоже, — удивлённо цокнул он языком, едва распробовав не самую привычную сладость, и легко мазнул подушечкой с остатками смазки по нижней губе Гила, перейдя на шепот. — А теперь смотри внимательно.
Нанеся на пальцы больше скользящей субстанции с приятным сладким запахом, Брейк скользнул рукой между своих разведённых в стороны ног, коснувшись входа и ощутив, как на коже остается слегка холодящий след смазки, но не проталкивая пальцы глубже внутрь. Колени слабо подрагивали от накопившегося в теле напряжения, словно их сводило лёгкой судорогой в предвкушении, а пальцы свободной руки моментально вцепились в край крышки рояля. Взгляд Гилберта — смущенный, но все же любопытный, осторожный, но горящий желанием, понятным безо всяких слов — ощущался ярче и теплее беззастенчивых касаний пальцев, пробуждая в теле Брейка все эти странные, слишком острые реакции, словно осязание усилилось в несколько раз.
— В глаза мне смотри, куда ты смотришь? — с хитрой ухмылкой чуть более хрипло, чем обычно, произнёс Брейк, поддевая Гилберта указательным пальцем под подбородок, заставляя приблизиться, и требовательно поцеловал его губы, разделяя карамельную сладость.
Смазка и правда оказалась с чуть химическим, но всё ещё приятным вкусом сладкой карамели, но Гилберт был готов поклясться, что в мире не существовало ничего слаще и приятнее поцелуев Брейка, чей судорожный нетерпеливый выдох лег на его губы, заставляя разорвать поцелуй (Гил провел языком по губам неосознанно, собирая сладость и будто продлевая ощущение поцелуя).
Гилберт чувствовал как осторожно двигает своей рукой Брейк там, внизу, гладя босой ступней его ногу от колена и до бедра то со внешней, то с внутренней стороны, но покорно не опустил взгляд. Вместо этого лишь нежно коснулся губами залегшей меж бровей складки, прикрытых век с трепещущими ресницами и даже чуть покрывшихся капельками пота висков.
Гил неуверенно повел рукой вниз, мягко пройдясь кончиками пальцев по шее Брейка, прямо над тем местом, где бьётся кровь (и, не удержавшись припал губами, слегка сжимая зубы, слыша довольный выдох), по груди, задевая выделяющиеся на фоне мраморно бледной кожи розовые соски и легко проходясь по выступающим рёбрам (сколько бы Гилберт ни кормил любимого тортиками и пирожными, тот оставался худощавым, с трогательно просвечивающими сквозь тонкую кожу косточками, что вызывало внутри него ещё больше нежности, стоило Брейку обнажиться перед ним) и острым тазовым косточкам. Поймав лукавый алый взгляд из-под полуприкрытых ресниц, что заставил смутиться только сильнее, Гилберт прикоснулся кончиком пальца к обхватывающему палец Брейка входу.
Кожа оказалась теплой, мягкой, очень нежной и скользкой от смазки и, зная, что сегодня ему позволено и такое, Гил смазал палец вкусно пахнущим гелем и, вернув тюбик на место, чуть надавил, проникая и удивляясь как это легко и, в то же время, как тесно внутри, как горячо, как ведёт от этого и хочется большего, хочется увидеть наслаждение на лице Брейка. Гилберт вновь приник к покрасневшим и припухшим губам поцелуем, будто спрашивая, всё ли в порядке, и получая ответное «да» лёгким нежным укусом. Замерший было Брейк начал вновь двигать запястьем и Гил чувствовал, как палец любимого скользит рядом с его собственным, то проникая глубже, то чуть выходя, и почему-то осознание этого кружило голову и, подобно экзорцисту, изгоняло из неё все мысли.
Чувствуя, что от смущения горят даже кончики ушей, свободной ладонью гладя острую коленку, Гилберт, подстраиваясь под заданный Брейком ритм, начал и сам двигать рукой, ощущая, как тот всё сильнее расслабляется, как едва заметно подрагивают его бедра, как ступней он сильнее и ближе притягивает Гилберта и то, что Брейк в какой-то момент убирает свой палец. Добавив смазки, Гилберт вошёл уже двумя длинными пальцами, медленно погружаясь, пока костяшки не коснулись входа.
Брейк приподнял бёдра, медленно подаваясь ими навстречу и тем самым не торопя происходящее, но выражая одобрение. Пальцы у Гилберта тонкие, подобно его собственным — тем легче было представить их, когда, возвращаясь домой с прогулки и всё ещё ощущая на руках жар его ладоней и едва уловимый запах табака и тёплой выпечки, оставался с собой наедине, от чего делалось так неправильно хорошо и за что после всегда становилось стыдно до разъедающего чувства в грудной клетке. Но теперь, полностью открывшись перед Гилбертом, разведя широко в стороны острые коленки, не только телом, но и мыслями, Брейк точно знал, что на сей раз ему нечего будет стыдиться — его тайное стало их общим.
Трёх пальцев хватило для желанного чувства заполненности. У Гилберта оказались острые — такие же, как его собственные — выпирающие костяшки, и это становилось ощутимее при каждом движении его запястья, когда растянутые стенки входа, сжимаясь, вплотную обхватывали их внутри. Ощущая влагу, собравшуюся в уголке глаза, Брейк отвёл взгляд и поспешно сморгнул слезу, которая, вместо того, чтобы скатиться по щеке вниз, моментально рассыпалась, крошечными капельками оставаясь на его светлых ресницах.
— Всё в порядке, не останавливайся, — он поспешно помотал головой, заметив волнение в любящем взгляде золотых глаз, как только вернул им своё внимание, и ощутив, как в нерешительности дрогнуло запястье Гилберта там, внизу. А затем чуть более требовательно, почти капризно, добавил, чувствуя, что находится у самой грани, и желая, чтобы его подтолкнули ласковой рукой. — Я хочу ещё.
Четвертый палец несмело прильнул к трём, прижатым друг к другу вплотную, оказавшись внутри, и Брейк простонал, едва не прохныкал, от чувства того, что растянут сильнее, чем когда-либо до этого. Смазка, количество которой сделало это ощущение почти безболезненным, стекала по внутренней стороне бедра приятным холодком, но изнутри его наполняло тепло, нарастающее, становясь почти обжигающим, сплавляющим два тела в тех местах, где до Брейка дотрагивался Гилберт. Его прикосновения словно обволакивало это тепло подобно невидимой перчатке, вплотную прилегающей к руке.
Брейк уцепился одной рукой за его расстегнутую рубашку, боясь, потеряв равновесие и оказавшись дезориентирован, словно поверженный, попросту не удержаться и распластаться спиной на крышке рояля, до последнего не ожидавший, что и правда сможет кончить от одних лишь пальцев, и совершенно смущённый. И почти сразу же прильнул к Гилберту в поиске защитных объятий, прижавшись к его груди.
Ни на секунду не задумываясь, Гилберт свободной рукой обнял прильнувшего и прижавшегося к нему, будто в поисках тепла, защиты, так необходимых сейчас, Брейка, чувствуя как тот вцепился пальцами в белую рубашку едва ли не до треска ткани, ощущая, как сразу же он уткнулся носом в теплое местечко между шеей и плечом, чуть щекоча кожу мокрыми ресницами и тяжело дыша, опаляя кожу жаром.
Пальцами же Гилберт чувствовал, как сжимается изнутри Брейк, плотно обхватывая все четыре пальца, видел, как едва ощутимая пульсация внутри проявляется крупной, будто возлюбленный только пришел с щиплющего нежную кожу мороза в каминное тепло родного дома, дрожью всего тела. От этого волна нежности, не успокаивающая и на минуту, превратилась в шторм, настоящую бурю, вот только ласковую, трепетную, не способную причинить вреда, а только берущую под защиту.
Гилберт поцеловал седую макушку, чувствуя, как собственное сердце отбивает ритм быстрого, страстного танца, грозится выломать злосчастные ребра и соединиться со вторым любящим так же искренне сердцем, биение которого ощущалось через кожу так, будто внутри у Гилберта билось два сердца, будто их сердца стали одним. Чуть повернув голову, Гилберт, шалея от нежности, поцеловал торчащее из растрепавшихся волос ушко и, не сумев сдержаться, промолчать, понимая, что можно сейчас говорить всё, прошептал самые искренние и никогда не теряющие значения слова, которые хотелось говорить днями и ночами:
— Я люблю тебя, — и тут же поцелуй в покрытую румянцем скулу, трепетный и ласковый. — Больше всего на свете люблю, — легко, одним касанием губ, он собрал капельки солоноватой влаги с подрагивающих светлых ресниц. — Мой драгоценный, мой самый родной.
Гилберту хотелось, чтобы такой открытый и уязвимый сейчас Брейк чувствовал, что он никогда его не покинет, что любит больше жизни, что каждая минута, проведенная рядом, для него на вес золота и самых чудесных драгоценных камней. Реакция Брейка на ласки опьянила Гила и заставляла его самого почувствовать приятное, обволакивающее удовольствие, когда больше ничего и не надо, кроме как видеть, что каждое твоё движение вызывает срывающийся всхлипом выдох, лёгкую дрожь или тихое, требовательное «ещё». И даже после того, как неожиданно Брейк кончил, убирать пальцы не хотелось — трепетное единение, близость и доверие ощущались остро, безо всяких преград и, хоть Гилберт и знал, что они никуда не исчезнут, не после такого, оставлять внутри любимого пустоту вместо пальцев не хотелось.
Почувствовав, что дыхание Брейка слегка выровнялось, Гилберт, легко прижался к его лбу своим (чёлка того была в полном беспорядке — растрепавшаяся, отдельными прядками прилипшая к коже) и совсем тихо задал единственный волнующий его вопрос:
— Ты в порядке, любовь моя?
Брейк не смог сдержать улыбки, как и всякий раз, когда Гилберт говорил с ним в подобной ласковой манере — словно звуком голоса можно было обнять. Будь голос материален, Брейк прижался бы к нему, позволив закрыть себя со всех сторон. Но впрочем, сейчас ему вполне хватало руки Гилберта, бережно обнявшей его за талию, и чувства заполненности внутри, которое больше не распаляло, как всего лишь двумя минутами ранее, когда он так крепко сжимал его пальцы в себе, словно желал удержать, а дарило чувство комфортного доверительного тепла — благодаря достаточно сильно растянутому входу, даже четыре пальца больше не ощущались так, словно распирали стенки изнутри.
— Более, чем в порядке, — Брейк ненадолго замолчал прежде, чем договорить. — Я счастлив.
Только находясь рядом с Гилбертом он впервые научился произносить эти два слова. Так же, как и те, что поначалу давались сложнее всех прочих, несмотря на то, что — а возможно, именно оттого, что — никогда не были ложью.
— Я люблю тебя, Вороненок.
Сейчас эта фраза слетала с губ на удивление легко. Она была первой, что Брейк произносил, едва проснувшись, вместе с пожеланием доброго утра, когда они оставались вместе на ночевку, и что шептал сонному Гилберту на ушко, желая спокойной ночи. Той, что настолько часто набирали его пальцы, печатая сообщение в мессенджере, что ее запомнила автозамена его телефона. А были времена, когда Брейк не понимал, для чего люди так часто повторяют одно и то же, признаваясь в чувствах своим вторым половинкам, как и то, почему они дают им все эти странные прозвища.
— Ты… не хочешь продолжить? — тихо, не желая нарушать чувство единства между ними словами, но чувствуя необходимость напомнить возлюбленному о нём самом, спросил Брейк.
Видя, а точнее даже чувствуя каждым касанием то, насколько Гилберт возбужден, Брейк сначала искренне не понимал, как ему удается сдерживаться и для чего он это делает, когда мог войти в него сразу после третьего пальца. Но теперь ему стало понятно, что делает он это не специально, а просто обладает удивительной способностью игнорировать свои потребности. Но даже если Гилберт не думал о своем удовольствии, стоило позаботиться о нем самому.
О своем остром, почти болезненном возбуждении, Гилберт вспомнил только в тот момент, когда Брейк задал этот вгоняющий в краску вопрос. Он и правда забыл о себе, полностью отдавшись власти момента, сладости губ, кожи, тихих вздохов и всхлипов.
Коротким поцелуем Гилберт доверчиво и преданно прижался к ладони Брейка, чуть повернув голову, и, чувствуя, что собственное дыхание всё еще странно сбивается, задал вопрос полушёпотом:
— А тебе не будет неприятно, если мы продолжим?
Ни на секунду Брейк не ослабил хватку объятий, продолжая едва ли не вжиматься в Гилберта, нуждающийся в тепле и принятии.
Только рядом с ним он ощутил, как это — быть действительно принятым. Наверное, Брейк впервые понял, каково это, в тот день, когда решился показать Гилберту свой левый глаз, ожидая абсолютно любой реакции — в лучшем случае выражения страха или отвращения на его лице, а в худшем предложения расстаться. Брейк понимал, что рано или поздно он узнает об этом случайным образом, и не хотел, чтобы так произошло, испытывая гнетущее чувство, будто обманывает близкого человека. Он был готов к чему угодно, когда отодвинул в сторону челку, обнажив пустую глазницу, но не ожидал, что Гилберт, несколько секунд просто молча в немом шоке, осторожно притянет его к себе и оставит поцелуй в уголке века.
Раз за разом он открывался Гилберту снова, и каждый из этих раз ощущал в свой адрес всё те же принятие и поддержку. И сейчас их близость была ничем иным, как признанием в самых глубоких и искренних чувствах, знаком наивысшего доверия.
— Не будет, я правда очень хочу этого, — с полной уверенностью в собственных словах ответил Брейк. — Тебя хочу.
В его голосе уже не было прежнего смущения, которое он скрывал за привычными интонациями, словно за время, проведённое в этой комнате — возможно, прошло меньше часа, но казалось, что они двое провели здесь многим дольше, и там, за плотно зашторенным окном, непроглядная ночь или может, уже рассвет — они сроднились ещё сильнее. Он говорил расслабленно, достаточно тихо, а то и вовсе срываясь на шепот от сжимающей горло нежности.
Брейк и правда всё ещё оставался очень чувствительным, но острота ощущений уже не могла стать проблемой. Лишь глядя на зарумянившиеся скулы Гилберта и чувствуя, насколько он возбужденно дышит в его объятиях, он ощущал, как вновь возрастает его собственное желание несмотря на совсем недавно полученную разрядку.
Гилберт на пробу чуть согнул пальцы, мягко, не выходя и почти не двигаясь, осторожно качнул ладонью, чувствуя как дрожь в разведенных бедрах Брейка лишь усиливается, а пальцы тепло и влажно сжимает изнутри. Его возлюбленный был прекрасен таким: с огромным от недавнего удовольствия единственным зрачком (отсутствие глаза никогда не вызывало отвращения — пусть Гилберт и не знал как это случилось, но он никогда не забывал нежно касаться прикрытого века губами и кончиками пальцев, желая хоть так загладить ту боль, что причиняли Брейку глупые, невежественные, грубые люди в прошлом, и заменить своей любовью и обожанием), тяжело дышащий и невероятно трогательный в своей заботе. Брейк будто не мог просто принимать ласку, давая в ответ столько, что Гилберт тонул в ней, но тонул совершенно счастливым.
Если бы Гилберт мог покраснеть еще сильнее, то услышав влажный звук, с которым его пальцы вышли из Брейка, что совершенно мило всхлипнул, залился бы алой краской. Не глядя Гилберт выдавил еще смазки на свои пальцы и мягко обвел подушечкой пальца расслабленный и легко впустивший два его пальца обратно вход.
Пару недель назад, когда он читал на совершенно нелепом сайте с пестрым, как у авторского комикса какого-то подростка с Тамблера, оформлением, статью о том, что происходит, когда двое влюбленных решают… Гилберт даже произнести этого не мог, не то, что думать о таком, и, захлопнув крышку ноутбука и уткнувшись лицом в ладони, долго сидел на кровати, смущенный собственными мыслями и впервые в жизни чувствуя желание стать настолько близким с кем-то. До встречи с Брейком, Гилберт был уверен, что он — странный, потому что ему не хотелось держать кого-то за руку, когда его одногодки в тринадцать переживали первую любовь, ему не хотелось в «сладкие шестнадцать», как всем, целоваться под омелой, и никогда он не думал о столь интимном занятии, как занятие любовью. Ещё пару недель назад Гилберт сгорал от смущения и стоял под ледяным душем, не желая иным способом справляться с незнакомым до того момента возбуждением (ему казалось, что думать подобное о возлюбленном — святотатство и оскорбительно с его стороны), а сейчас понимал, что всё это просто еще один способ выразить свою любовь, стать настолько ближе, насколько вообще возможно.
Прикусив губу и нахмурив брови так, что меж ними залегла складочка, Гилберт осторожно вошел в Брейка, не в состоянии дышать и дрожа от чувств и ощущений, что пронзили всё тело и душу, но всё же начал медленно двигаться, чувствуя жаркое дыхание возлюбленного на щеке и изгиб его поясницы ладонью. Весь мир сократился до пределов двух безумно, бесконечно и безмерно любящих друг друга парней, до обоюдно сбитого дыхания, искорок удовольствия по коже, слов любви и нежных губ. Гилберт потерял счет времени, забыл кто он, забыл почему, единственное, что сейчас было важно — это его Брейк и их открытая и честная близость, в которой не было похоти или страсти, но было много трогательной нежности.
Брейк прижался к щеке Гилберта своей, аккуратно убрав волнистую прядь волос, упавшую на скулу, заостренным кончиком носа, и уперся подбородком в его плечо, практически обвившись вокруг него всеми конечностями, так крепко, что наверное, буквально повис бы на нём, если бы он сделал хоть шаг от многострадального рояля. Чувство приятной усталости и разнеженности после первого оргазма по-прежнему не отпускало даже несмотря на вновь нахлынувшее возбуждение. Ткань рубашки местами прилипала к горячей коже, покрывшейся мелкими холодящими каплями испарины, а во рту пересохло так, что приходилось облизывать губы. Каждое движение проходило по тонкой острой грани остаточной чувствительности, когда ещё немного — чуть быстрее или более резко — и этого удовольствия станет слишком.
Когда Брейк ощутил, что больше не нуждается в том, чтобы продолжать столь отчаянно вжиматься в возлюбленного, что им обоим становилось тяжело дышать из-за сжатых до боли рёбер и пространства, ограниченного до кольца рук, он высвободил Гилберта из их тесного плена. Но лишь затем, чтобы уложить обе свои ладони поверх его слегка напряжённых, до тонких голубоватых вен, выступивших под бледной кожей, рук, упирающихся в крышку рояля, а после скользнуть меж его пальцев своими, сплетая их.
Довольно плавно откинувшись на спину, Брейк вновь улёгся прямо на крышку рояля, вытянув обе руки над головой и вынуждая Гилберта склониться над ним и прижать его ладони тыльными сторонами к черной лакированной крышке. Брейк сцепил их переплетённые пальцы в замок, довольно улыбнувшись и вновь облизав губы. Это получилось совершенно не специально, но глядя на почти моментально покрасневшие скулы Гилберта, он слегка прикусил нижнюю губу за секунду до того, как пелена удовольствия застелет взгляд, сделав алую радужку тёмно-вишнёвой в тусклом освещении гостиной.
На побелевшей из-за слишком сильно сжавших её острых зубов губе выступили небольшие капельки крови, одна из которых скатилась вниз, к подбородку, оставив совсем тонкую влажную липкую дорожку, но Брейк совершенно не озаботился тем, чтобы стереть её с лица, поскольку для этого пришлось бы освободить руку из тёплой и ставшей слегка влажной ладони Гилберта, ничего важнее которой для него сейчас не могло быть. Со вторым оргазмом к блаженной изнеженности добавилось чувство неимоверной усталости, хотя казалось, ещё несколько секунд назад в нём было достаточно сил. Шевелиться хоть как-то совершенно не хотелось — только лишь лежать вот так, распластавшись, всё ещё чувствуя себя слегка прижатым приятной тяжестью возлюбленного сверху и его внутри себя.
Гилберт никогда не верил в любовь и никогда её не отрицал, но во всяком случае был уверен, что это не для него. Он и Брейка встретил случайно, но эта случайность оказалась самой важной в его жизни, такой, что меняет привычный уклад в сторону пляшущих в янтарных глазах и освещающих нежностью душу искорок счастья. О таких встречах, ностальгируя, рассказывают внукам, что собираются в канун Рождества у камина и не отводя глаз наблюдают за сохранившими чувства и привычку обниматься влюбленными, что седы волосами и молоды душой. Гилберт ни за что не променял бы мгновение их первой встречи ни на какие блага. Ему хотелось больше всего на свете бережно сохранить каждую секунду, что он провел с Брейком, и преумножить моменты, подобные тому, когда возлюбленный лежит на крышке рояля, знакомого с малых лет, а пальцы переплетены в клятве никогда друг друга не отпускать.
Осмелев и потеряв от удовольствия и близости всякий стыд, что так часто шел с ним рука об руку, сопровождая своим тягучим как патока шепотом, Гилберт слизал алые капельки крови с подбородка и мягких губ Брейка. И этот металлический, самую толику солоноватый вкус, смешавшийся с будто въевшейся в губы Брейка сладостью, стал последней каплей, что лишь усилила это волшебное ощущение, что в мире нет ничего и никого за пределами их плотно сплетенных тел, и оно затопило, переполнило, расползлось ошеломляющим теплом по всему телу, что сбило дыхание и оргазмом выбило последние силы. Гилберт был уверен, что в тот момент с его губ сорвались несдержанные стоны и самое важное имя на свете, но за это вовсе не было стыдно — удовольствие осталось сладкой негой, что будто намеревалась уничтожить все кости, сбитым дыханием и предельно острой нежностью.
Заветные слова были сказаны тихо и хрипло, на ушко, но Гилберт знал, что Брейк услышит. Он коснулся кончика острого носа губами, зная, что никогда не сможет перестать уголками губ улыбаться от восторга и обожания к этому человеку.
Преодолев ужасное желание разлечься прямо тут (во-первых, Брейку было бы тяжело, реши Гил вот так остаться, почти всем весом навалившись на него, во-вторых, несчастный рояль и так многое вынес за этот день и травмировать бедный инструмент ещё сильнее было бы настоящим святотатством), Гилберт подхватил Брейка под бедра и, чувствуя, как нежные руки обвивают его шею, а длинная седая челка щекочет щёку, в пару шагов добрался до небольшого диванчика у стены, откуда небрежно скинул их с Брейком верхнюю одежду прямо на пол и лег, бережно укладывая его, расслабленного и тёплого, на себя. Гилберт любил такие моменты — укладываясь поверх него, Брейк был похож на домашнюю милую крысоньку, что растеклась от ласки и начнёт довольно фырчать, стоит слегка её погладить.
Мягкими движениями Гилберт вырисовывал узоры на взмокшей спине, усыпанной родинками и, когда оставил на лбу Брейка легкий поцелуй, отметил, что даже ему уже прохладно — должно быть, за окном уже стемнело давно. Ещё раз прижавшись лицом к светлой макушке, Гилберт, не скрывая умиленной улыбки, что появлялась на его губах, стоило ему лишь посмотреть на такого разнеженного Брейка, спросил:
— Сердце моё, что хочешь увидеть сперва — мою спальню или отвратительно огромную ванную?