Молчи

От тебя одни неприятности. Давай потом. Опять четвёрка? Когда же ты возьмёшься за ум? Ты только позоришь меня. Это будет нашим маленьким секретом. Молчи. Молчи. Молчи. — Ты снова нас опозорила, — мужчина потёр глаза. Оставалось немного, чтобы капилляры, наконец, лопнули под таким натиском. — А ты? Не даёшь ей лекарства?! — Даю, — фыркнула женщина, отрываясь от вида из окна. Машина ехала на большой скорости, поэтому рассматривать улочки удавалось с трудом. Хотя это и не особо интересовало. — Или я что, нянька, чтобы контролировать, проглотила она или нет?! — Тогда почему она не говорит?! — А что ты у меня спрашиваешь?! У отпрыска своего больного спроси. Ой, забыла, — женщина наигранно взгрустнула. — Она же не разговаривает. — Дарси, — процедил мужчина. — Следи за языком. — Испугалась, — она усмехнулась и расправила охровые волосы. Все женщины её общества не переставали удивляться такому цвету. — Ты должен быть благодарен, что я вообще ношусь с ней. Двадцатилетняя корова. Дарси даже не потрудилась сделать свой голос на пару тонов тише. Ей хотелось, чтобы муж, наконец, образумился, а рядом сидящая падчерица зашевелилась. Проявила свой характер, чтобы вспыльчивый папаша не выдержал и отправил дочурку туда, где Дарси её больше бы не увидела. Но Флора — то бишь падчерица — снова не взглянула ни на одного, ни на другую. Она делала тоже самое, что и Дарси недавно: смотрела в окно. Ты снова нас опозорила. Двадцатилетняя корова. Флоре захотелось усмехнуться, но лицо будто окаменело. Оно не реагировало ни на кого и ни на что с тех самых пор, как Флора совершила фатальную ошибку своей жизни. Ей не стоило полагаться ни на кого, кроме себя самой. Не стоило доверять ни ему, ни папе, ни маме, ни сестрёнке, которой на тот момент не было и пяти лет. Стоило только бежать, но Флора, как она сама и ожидала, просто струсила. Машина заехала во двор богато отстроенного дома. Флора бы даже сказала, то есть подумала, что слишком вычурного и помпезного. Однако, несмотря на свою неприязнь к его комнатам, стенам, саду и двору, никуда деться отсюда она не могла. Разве что к маме и сестре, живущих в другой стране. Слишком далеко от Лондона, слишком страшно для Флоры. Девушка вышла из машины, не дожидаясь ни одного из родителей. Она сразу шагнула внутрь, придерживая подол бежевого платья на ступеньках. Хотелось снять его так же сильно, как и убраться подальше от очередного светского мероприятия. Второе было уже сделано, и ей не терпелось осуществить самое первое желание. Повернув ключ в скважине собственной комнаты, девушка переоделась в удобные хлопковые шорты и майку. После подошла к книжным полкам и выудила из самой верхней припрятанный дневник. Села на кровать, скрестила ноги и открыла почти на середине, добавляя в него ещё две адресованные ей фразы. Флора пролистала страницы от самого его начала и резко взгрустнула. Если бы с того дня, когда она начала нумеровать все унижающие её фразы, сейчас бы точно знала их количество. Но вряд ли, ведь порой ей не удавалось запомнить их все. Сегодня, по всей видимости, у папы и мачехи было не такое плохое настроение, поэтому они ограничились лишь двумя. Покрутив в руке толстый блокнот, она распахнула вторую его секцию, решив всё-таки записать произошедшее сегодня. Она открыла очередную свободную страницу и начала излагать все свои мысли. Ручка в этот момент выступала её ртом, а бумага — внимательным слушателем. Жаль, что таким же, как она, неспособным дать ответ. Единственное, бумага не могла делать этого от самого своего создания, а вот Флора прекратила говорить с определённого возраста. Девушка ненадолго прикрыла глаза и зажмурила их. Так она делала, когда непрошеные мысли и воспоминания давали о себе знать. Флора считала пару секунд, а после возвращалась к брошенному делу. Причём это не всегда была писанина. Такое могло произойти и в душе, и во время приёма пищи, и во время прогулки. Особенно часто это было перед сном. Ещё чаще — во сне. Снова их опозорила? Может быть, но я всё равно не считаю так, как они. И я не делала этого специально, я просто не могу. Не получается. Получается только так, на бумаге. Мне задали вопрос. Я не помню кто, мне было неинтересно. Я не помню и сам вопрос, но я отчётливо помню реакцию отца. Я не смогла ответить. Не могла сделать это даже не физически, скорее психологически. Это было и ужасно, и прекрасно одновременно, ведь я находилась в своём мире, где не было этих незнакомых людей. Они злые, я поняла это по их взглядам. Я видела презрение, шок, злость, неприязнь и раздражение. Мне хотелось выступить зеркалом. Улыбнуться так широко и так искренне, чтобы, глядя на меня, они поняли, насколько ужасно смотрели они. Чтобы не только увидели, но и прочувствовали эту разницу. Но эти люди слишком эгоистичны, чтобы признать собственную ошибку, а я слишком слаба против них. Жаль. Но я делаю то, что он мне сказал. Я молчу. Я не хочу его в своей жизни, поэтому молчу. И буду молчать.