пожар. вдох. ликер

…Кажется, привычка проводить вечера в кресле перед телевизором действительно не так хороша, как Ричарду казалось изначально. Звук немного приглушен, и картинка мелькает перед полуопущенными веками, в руках неизменный стакан – правда, давно уже не с виски. Жизнь неумолимо течет и меняется, вместе с ней не стоит на месте и Сапогов. Только палец по опять-таки привычке жмет на кнопку девятого канала, циферка на которой давно уже стерлась. Диктор с до боли знакомым лицом – ну а как иначе? бывший подчиненный – неизменным тоном вещает с экрана, и Ричард рефлекторно устремляет туда взгляд, не уверенный, что действительно смотрит. Но случайно выхваченные из общего потока слова вдруг заставляют приглядеться, вслушаться… «Его похороны предварительно назначены на июль», – раздается с экрана, и мгновением спустя в коридоре уже гулко хлопает дверь, оставляя телевизор наедине с пустыми комнатами. Ричард и сам не может сказать, почему он, тяжело дыша, так бежит к зданию Девятого канала. Дело только в бывшем месте работы и ностальгии? Чересчур громко бухающее в ушах сердце твердит, что нет. Но даже хорошо, что времени на подумать нет. Все мысли кружатся только вокруг бега: шаг, еще шаг. Вдох – не слишком глубокий, чтобы не заболеть, но достаточный, чтобы не снижать скорость. Бежать, только бежать вперед и вперед. Его никто даже и не тормозит. Все либо слишком заворожены видом горящего здания, либо напуганы потенциальной опасностью. Но не Ричард. Он бежит, не слыша ничего, кроме собственного дыхания. Еще не сбитого – не зря всегда старался держать себя в форме не только на показ перед камерами. Сапогов влетает в здание, и языки пламени тянутся к нему со всех сторон, жадно пожирая кислород, приносимый мужчиной с улицы. Внутри всё в дыму, но глаза Ричарду не нужны: свой бывший кабинет он найдет и без них. Лишь бы… лишь бы он был там. Сейчас все еще не время думать о том, почему мужчина всё это делает, да это и к лучшему. Ричард к такому признанию даже самому себе пока не готов. Юра действительно находится в кабинете директора канала. Отчаянно спасает снятые материалы. Глупый. Задыхаясь дымом, уже оседает на пол. Ричард на мгновение всё же ловит мысль, что похож на супергероя, хватая Грачевича за руку, не давая сдаться под натиском дыма. Смотрит на него с улыбкой – удивительно спокойной, хотя пальцы вдруг обжигает огнем похлеще пожара. «Твой сюжет еще не окончен, журналюга», – слова вырываются без прежнего самодовольства. Кажется, Ричард даже хочет назвать Грачевича по имени, но в последнее мгновение передумывает, останавливаясь на том прозвище, к которому они оба привыкли. Надо же: не побоялся огня, но стушевался перед именем, так и осевшем на языке подобно пеплу. Грачевич опирается на его руку и встает, пораженный, но счастливый. Сердце Ричарда пропускает удар, когда он думает о том, что Юра рад видеть в своих спасителях именно его. Хотя едва ли это так, просто журналист не хочет умирать… Их обоих огревает беспощадной потолочной балкой, и Ричард хочет рычать от боли и злости. Юра же, и без того наглотавшийся дыма, послушно отключается, словно принимая поражение. Глупый! Где же его хваленая стойкость?.. Сапогов вытаскивает его на руках, прижимая к себе крепко и бережно, не переставая думать только о том, как же необдуманно поступил Грачевич, вбегая в горящее здание. Кажется, это успокаивает и отвлекает. А между тем из собственных легких вырываются хрипы, колени дрожат, и перед глазами всё немного плывет. Но под подошвами уже хрустит снег: они выбрались. Ноги отказывают, и Ричард падает на колени, не позволяя себе всё-таки уронить Юру, держа его по-прежнему бережно. Случайная прядка падает тому на лицо, и мужчина осторожно откидывает её со лба, отчего голова журналиста прислоняется к его плечу сильнее, заставляя Сапогова выдохнуть немного резче. Когда сердобольные зеваки забирают журналиста, суетясь над ним и приводя обратно в чувство, Ричард вдруг понимает, что больше не может откладывать внутренний монолог. Почему он кинулся сюда, только узнав о пожаре? Сапогов оборачивается на горящее здание, но сердце стучит ровно и размеренно. Он переводит взгляд на Грачевича и прикусывает губу, чувствуя, как что-то внутри делает кульбит. Зачем Ричард спас своего «заклятого врага», того, кто лишил его всего? Зачем не оставил задыхаться дымом в окружении пленок столь любимой одним и ненавистной другим программы? Глаза вдруг выхватывают кусочек Юриного, теперь расслабленного лица, и напряженные губы смягчаются. Глупый. Только уже не Грачевич. Сапогов стоит, одиноко кутаясь в светлое одеяло, точно не зная, как именно оно может помочь. Ладони отчетливо горят, глаза не могут найти себе покоя, но в сердце одним большим куском застыла льдина, которую мало что может растопить. Кажется, тело бьет дрожь. Спасенный журналист медленно уходит прочь, не сказав ему ни слова. Но вдруг он возвращается, заставляя Ричарда вскинуть голову, заискивающе посмотреть в его лицо, машинально отмечая, что ссадин не осталось, и коротко радуясь этому. Собственное имя этим голосом вдруг звучит так правильно, словно Сапогов скучал по этому. Может, так оно и было. Юра неуверенно благодарит его за спасение, но Ричард едва ли слышит, больше смотрит на собеседника, не в силах поймать его взгляд. Грачевич протягивает ему ладонь, и Сапогов медленно принимает рукопожатие, отказываясь признавать, что вверх по руке от запястья бегут мелкие мурашки. Он жмет руку в ответ, и ощущение даже более приятное, чем когда Ричард схватил чужое запястье там, в кабинете. Кажется – только на секунду – что Юра не хочет выпускать его руку из своей, и Ричард мысленно ругает себя за подобные глупости. Он так старательно убеждает себя в том, что всё это ему только кажется, что почти пропускает мимо ушей неуверенное: «Может, вместе ликерчику выпьем? Ты мне всё-таки…жизнь мою человеческую спас». Спустя мучительную секунду Сапогов неверяще кивает, и как-то неопределенно машет рукой в сторону своего дома. Танечка, волнуясь, наверняка ждет новостей дома, не желая навредить будущему малышу, но в эту самую секунду никто о ней как-то не вспоминает. Юра тихо идет за Ричардом к его дому, и неловкость между ними заставляет последнего сильнее кутаться в одолженное одеяло. Хочется, чтобы Грачевич снова говорил без умолку, заглушая его мысли. Но тот молчит, и размышления Сапогова льются звенящим потоком. Почему он кинулся в этот огонь? Почему позвал Юрия к себе домой так просто? Почему сердце стучит чаще? Почему раньше ничего подобного не возникало в душе при виде журналиста? Неужели это нечто спало внутри него так долго, не поднимая головы и не подавая вида? Что же изменилось теперь? Ответов Сапогов так и не получает, но Грачевич вдруг прислоняется к нему плечом, идя уже рядом, и мысли улетучиваются из головы, оставляя только тянущее предвкушение. «Ты только умойся», – первое, что говорит ему Ричард, тут же коря себя за несколько резкий тон. Грачевич проходит в ванную, пока Сапогов разливает по чашкам чай, ставя на стол что-то явно дорогое и алкогольное, нервно присаживаясь на табуретку. Юра выходит на кухню умытый, и лицо его украшает слабая благодарная улыбка, подернутая тенью неловкости. «Раньше я думал, что ты самовлюбленный балбес. А ты не самовлюбленный…» Он улыбается чуть шире, и Ричард вдруг начинает смеяться. Это легко и так правильно, закономерно. Вся неловкость вдруг лопается, словно воздушный шарик, и без лишнего стеснения Сапогов самостоятельно добавляет немного алкоголя в свой и чужой напиток. Они даже чокаются, выпивая то ли за спасение, то ли за перемирие. …«Они постоянно падают тебе на лоб!», – с этими словами Ричард перегибается через столешницу и вновь касается чужих волос кончиками пальцев. Он уже достаточно пьян, чтобы сваливать все свои действия и слова на выпитое. Юра замирает. Его живой взгляд вдруг перемещается с глаз собеседника на его переносицу, скользит ниже к ложбинке под носом, после словно спотыкаясь об губы. Ах, если бы они пили этот проклятый кефир, можно было бы оправдать касание лишь стиранием его остатков! Решиться даже сложнее, чем кинуться в горящее здание, но Сапогов справляется. Его снова обдает жаром, когда он тянется еще ближе, захватывая чужие губы в плен своих, сильнее путая пальцы в темных волосах. Всё внутри замирает в ожидании реакции Юры. И взрывается фейерверком, когда тот отвечает. С грохотом отодвигается и падает назад табуретка, но Ричард уже ничего не слышит. В ушах шумит кровь, вторая ладонь обхватывает лицо Грачевича в нежной ласке, и он, не отрываясь от чужих губ, оббегает стол, чтобы еще ближе притянуть к себе журналиста. Он всё еще не пришел к окончательному выводу. Глупый. Утром Юра, наверное, будет всё отрицать. Глупый не меньше. Но они придут к верному решению, рано или поздно. Может, обойдется даже без воды и медных труб. В конце концов, время еще есть…