Соседи

Оккоцу подкупают — туманы. Обещанная пелена за окном и тонущие в серости деревья, дома далекие, крышей соскребающие с неба лазурную краску; может, задохнуться влажным неподвижным воздухом лучшее, что он себе позволить может; может — потеряться на петляющих тропах. Ему нравится пол деревянный и стены голые в квартире этой. Пахнет немного краской и клеем бумажным, и шуршат в стенах где-то жучки, сотни крохотных лапок; потрескивание электрического тока; закипает чайник, раздаваясь свистом и резонируя от стен с эхом, наполняя пустоту смыслом и ощущением, что все не просто так. И не впустую. И может, это лишь ошибка — но пока кажется верностью. Вроде плесень в уголке раковины, а вроде жизнь новая, соседствующая, имеющая право на существование. И если она, то Юта — тем более? Сейчас это трудно определить. И очень хочется курить. // Инумаки — в болезненность. Очередные туманы, приносящие простуду и головные боли, желание никогда не вставать с постели. Лекарства дорогие, и жизнь в принципе — дорогая. Бесценная, но как-то трудно принять это, к себе применить. Ему бы — наделить себя смыслом; значимостью. Он бесцветный, бесцветный от кончиков волос начиная, заканчивая пятками, натертыми в новых туфлях. Он мажется по стенам и растворяется в тумане, оттого, наверное, так не любит — застывший водяной пар. Таблетке нужна вода в стакане, чтобы смешаться; Инумаки болеет сто двадцать один день в год, отдавая частицы себя плохой погоде, меняющемуся атмосферному давлению, штормам и ветрам северным. И даже не может кричать о помощи. Это забавно — крутит пальцами пряди — так много звуков. Ну, знаете, песни the neighborhood. Бескрайние океаны и межличностные отношения; верхушки пальм и песок, липнущий к стопам босым; две пары губ, сливающиеся в одну; калейдоскоп. Слова. Слова. С л о в а. Инумаки произносит «С», растягивая губы как для «П» или «А». Или «С» перетекает в «И», кончаясь «Т», отзвучавшем как «Е». Смешно. Легче дается на пальцах, где все понятно и просто, многословность в одном жесте, а не обреченность по букве. И наверное, знай он, как складывать губы под каждый слог— было бы проще. Проще что? Да банально представлять, что ты хоть немного больше возможностей имеешь выразить. Озвучить. Не играть в тень, а голос подать — позовите только. Тихое потрескивание проектора точно дров в костре — Инумаки помнит лесную прохладу, свежесть воздуха, смолы елейные и иглы ковром под ногами. Тропу от подножия горы до заросшей облаками верхушки, куда залезть лишь мечта недостижимая для его болезненных легких и ослабшего в заточении тела. Но друзья брали под руки и тянули за собой, прорываясь сквозь слои густого дыма с горящих полей и терпкого запаха растущей среди кустов земляники. В тот момент он даже — странно вспоминать — смеялся. На пальцах «друзья», застывшее и переросшее в «до встречи». Почему-то новой встречи так и не состоялось. Инумаки двигает мышкой, выводя ноутбук из спящего режима и меняет картину сладостного лета на дождливую осень где-то в джунглях. Окно от потолка до пола раскидывается пятнами краски по его серой стене, скрашивая существование хоть немного. И кажется, если коснуться, можно ощутить лед стекла, отделяющего мир его пропахшей ванилью и медикаментами квартиры от раскинувшихся и цветущих пышным цветов диковинных растений. Проектор потрескивает. Дождь барабанит за окном — знать бы каким. Хочется прижать колени к груди и застыть перед проектором тенью безмолвной, растворившись в красках, и смешаться с голографией. Разуться и пробежаться по росе, не боясь простуды и кашля сухого. От реальности бы. И подальше. Игры в полноценность — утомляют. Легкие ноют и протыкаются ребрами, наточенными за годы сутулости или нарочитой сгорбленности. Деформация диафрагмы. Где-то внутри океаны о скалы разбиваются, на берег выкидывая трупы рыб, доски разломанные и потеки нефтяные. Омывание солью ран открытых; почесывание; никогда не заживут, и сердце кристаллизованное ноет, моля о спокойствии; недолгая остановка. Тяжелый вынужденный вдох. Инумаки заходится в кашле. Он ненавидит себя. // В какой-то момент горечь сигарет оной быть перестает. Не сменяется сладостью или кислостью, или — что там еще человек на кончике языка чувствует? Просто. Обретает собственный вкус. Моря? Юте нравится море. Успокаивает глубина. Поэтому квартира с видом на голубизну небесную, слияние вод с закатом на горизонте; пожар по волнам доносится до жилых домов и отражается в тысяче окон взрывом сверхновой. Из чьих-то колонок голоса инопланетные поют о долгих дорогах, диких пляжах, страхах ночных и поцелуях терпких. Липких. Мокрых. Языком от уголка рта вглубь, касаясь то зубов, то губ. Зализывание ран. Исцеление. Трет пальцами — инициирование — дым заполняет легкие, подражая туманам и туманностям. Где-то целая вселенная распадается на атомы, пока Юта курит, наблюдая за бьющимися насмерть волнами. Есть в этом что-то ироничное. Кто-то рождается и кто-то умирает. Кто-то делает вдох. // Инумаки делает выдох. И обжигается о закатное солнце. Когда выбирал, куда сбежать от семьи и друзей — специально нашел этаж незаселенный. Обеспечить полное отсутствие соседей оказалось проще, чем отсутствие некурящих, неотравленных, но кажется, сегодня в его крохотный мир вторглись. Звенящая тревога проникла со звуком шагов в обычно пустом подьезде,  с голосами, разорвавшими тишину в кровавые клочья. Она паутиной опутала сознание, не отпуская до нахлынувшего вечера, и все для того, чтобы вместо запаха соли и северного ветра — никотиновые тучи и смог города. А казалось — удачный побег; а вроде бы — ремиссия. Три шага до ингалятора. Инумаки давится морями внутренними, песками мокрыми, чайками вспуганными и облаками пушистыми. Воды окрашиваются алым, но вина тому не закат и не разлитые вина по скатерти — багрянец. Рассвет из астр и пронзающая грудную клетку боль, двенадцать пулевых в израненное сердце. И возможно, ему немного страшно. На пальцах — помогите. Тонут, тонут корабли надежд в пучине безразличия из табачного дыма, смол никотиновых, углекислого газа и прахом развеянной бумаги. Он дрожит, пока не действует противоядие, и считает трещины в подоконнике, привалившись к батарее. А ведь где-то в этот момент безмятежно курит виновник его клинической смерти. // Шутка какая-то — записка на двери. Юта вздрагивает, заметив что-то белое, но то лишь качающийся на ветру лист, приклеенный к ручке. А еще кто-то окна все настежь раскрыл, наполнив пространство подъезда сквозняками и солнечным светом; залил как медом полы и натер зеркала, заставляя щуриться и прятаться в тени ладоней и прядей чернильных. «Пожалуйста, не курите в окно с северной стороны. Ваш дым летит в мою квартиру. С уважением, Инумаки Тоге» Буквы настолько ровно выведенные, что в их каллиграфичности теряется смысл, заплутав меж извилин «П» и «О», окружив себя точками и запятыми, расплескавшись в «М» от вытянутой гласной «О» к вытянутой согласной «Г», стекаясь к «И» и «Т», срываясь в протянутые просяще руки «Е». Юта перечитывает дважды, прежде чем понимает, о чем его просят, и досадливо сминает лист тетрадный, растирая чернила в порошок. В его сумке — блок сигарет на неделю, в душе — смятение. Нелепое напоминание о слабости и невозможности бросить курить. Как издевка над зависимостью, тянущейся через годы и провожающей его по проводам сменяющихся городов или станций. Он хлопает дверью и швыряет сумку на пол, дрожа то ли от злости, то ли разочарования в себе. И дело не столько в досадливой записке, сколько — его полной невозможности сделать что-то со своей жизнью. Банально? Перестать приносить проблемы окружающим. Курением. Громким голосом. Существованием. Сжигание палочки благовоний, чтобы очистить помещение. Скверна. Расползающийся по стенам беспорядок мыслей и ощущений, когда стираются грани реальности, впуская нереальность. Стаи рыбок под потолком и люстра, обретающая форму луны с ее фосфорным свечением и абсолютной невозможностью существовать отдельно. Насмешливо. Юта Оккоцу вот тоже — отдельно не существует. Вечное приложение то к родителям, то к девушке, то к одиночеству, но угнетающему его настолько, что хоть вой от боли. Скребет шею ногтями и обещает себе исправиться, но на утро — все по новой. И говорят, что близость к морям, да водоемам всяким и природе — успокаивает. Но не работает. Треморными пальцами достает сигарету, обхватывает губами обветренными и почти выпадает в окно, подставляя лицо ветрам северным, каплям дождевым и туманам развеянным. Зажигалка потерялась в кармане где-то, в бездонности бесполезности существования Юты, его умении принести неприятности даже неизвестным соседям в богом забытом квартале. Пойти бы и поспорить с ним, но сил нет никаких. Только боль от висков, давящая на глаза. Усталость. Желание отпустить подоконники пыльные и — в полет свободный. Сигарета ломается ветром, разлетаясь пылью и травами над Токио душным. Юта не идет за новой, пожевывая остатки кончика старой. Ему поразительно тоскливо даже в этот дождливый день. // Силуэты эти — давно растворились в памяти; взаимодействие с миром и жителями ограничивается походом в магазин или к врачам, требующим ответа и дергающим за язык, будто желая вырвать. От них и правда тошнит. И то, что там, вне зоны высоты птичьего полета, ощущается навязанной иллюзией для приступов дереализации и гнетущей накатывающей истерики комом в горле. А вот он — странный, угловатый и мрачный — кажется живым очень. Настоящим. Пропахший сигаретами, но интересный, как экспонат в музее или картинка красочная из тамблера. Инумаки неприлично долго пялится, пока его не замечают, поворачивая и наклоняя голову как-то по птичьи, под стать воронам; и волосы его цвета воронового крыла. Инумаки кивает ему в приветствие, складывая руки в «здравствуйте», он знает, что его не поймут, и эта недосказанность, банальная невозможность криком воздух прорезать, отдается выстрелом меж ребер, извечной невралгией и осыпанием известковых стен со скребущим звуком где-то надломленно изнутри. Он вроде и привык, а вроде — в обиду все. Очередное построение связей. Сосед курящий тот самый. Тушит о пепельницу хрустальную и извиняюще разводит руками, точно только что вспомнил о пергаментной просьбе, где Инумаки тщательно выбирал слова, и все равно — звучал слишком чопорно. — Нам, наверное, нужно познакомиться? — у него улыбка уголками рта и мимические морщины вокруг глаз, и руки покрасневшие, опирающиеся о подоконник, будто вот-вот прыжок и взлет, обернувшись вороной. В ответ лишь кивок. Их окна совсем рядом, руку протяни и переплететесь, но конечно, делать это никто не будет. Ветром уносит в сторону окна Инумаки еще не развеянный сигаретный дым, и горло снова забивается сажей; иронично это, что ветра здесь всегда дуют в одну сторону с моря, донося яды смолистые до Инумаки, но запахи вишни и ванилина до его соседа — никогда. Он на пальцах показывает: «один»; непонимающий взгляд в ответ; сбегает и возвращается с блокнотом, его терпеливо ждут, уложив голову на руки и следя взглядом глаз карих за каждым суетливым движением пальцев. Инумаки смешно. Театр одного актера. Он аккуратно выводит. Меня зовут Инумаки Тоге. Я немой. С номером телефона для поддержания связи если что. Едва ли ты знаешь язык жестов, да? Ведет от плеча до горла и сжимает ладонь в кулак, посмеиваясь для себя же придуманной шутке. В самолетик лист складывает и запускает до чужого окна, восхищаясь, как чужие пальцы ловко ловят этот только что собранный боинг под номером один, разворачивая его и обнажая существо Инумаки. Сосредоточение. Дрожащие губы. Неуверенность и собранность. — Меня зовут Оккоцу Юта… Надеюсь, мы подружимся, — но в его взгляде сожаление. Смешно. Не надо меня жалеть — вертится у Инумаки на языке — как всегда он промолчит. Не из вежливости. Из безнадежности. Сказать бы многое. Что Оккоцу Юте идет рубашка белоснежная с рукавами закатанными и что Тоге такую же хочет, но никак не дойдет до магазина. Что погода сегодня отвратительная, но ты привыкай, тут бывают дни солнечные и теплые, когда жить хочется очень сильно, а еще слушать Дуа Липу и беззвучно подпевать ей, пока поднимается тесто для ягодного пирога. Что в магазине внизу самое вкусное шоколадное мороженое во всем городе, и им определенно стоит попробовать его, если ты, конечно, готов уделить десять минут своему неинтересному немому соседу, неспособному вынести даже запах сигарет от тебя. Что ночами можно прислушаться и услышать пение китов, их рассказы о храбрости героев и трусости рыб глубоководных, о затерянных на дне континентах и течениях настолько холодных, что скулы сводит; конечно же, не стоит верить всему, что они говорят — у китов нет скул. Есть лишь опыт и безграничная тоска, пронзающая океаны и достигающая людей. Юта что-то спрашивает, но ветер уносит его слова в сторону; тогда он складывает пальцы, изображая телефон и поднося к уху, но тут же исправляясь и делая вид, что печатает что-то в воздухе. Инумаки смеется в кулак и показывает «окей», понимая, что ему пытались сказать. Прячется в тепле комнаты с все еще включенным проектором и созерцанием просторов Байкала. Уведомление от 27 августа 2020 года, номер неизвестен: «Не уверен в том, настолько я интересный, но нам стоит познакомиться?» Инумаки почти готов простить ему курение. // Юта ломает четвертую сигарету за день, растирая ее меж подушечек пальцев и засыпая пол. Он не знает, чего такого написать Инумаки, от которого поначалу — когда он игнорировал и молчал — пальцем у виска покрутить хотелось. Когда он прятался за воротником огромного свитера и выводил буквы, мажась дождем и чернилами; когда укоризненно смотрел на пачку сигарет, покачав головой; когда ответил стикером смеющимся в ответ на сообщение, и напомнил о просьбе курить в другое окно. Подъездное хотя бы. Потому что дым в южную сторону, хоть там и распустились растения. Их жалко немного, но себя — больше. — Обещаю. Закрывает окно и затягивается прямо на кухне под свист закипающего чайника, размышляя, что по сути, обещание не нарушает. На самом деле, от этой встречи как-то нервно и неспокойно, и курить потому сильнее хочется. Инумаки — милый. Стыдно признаться, но с милыми людьми Оккоцу сложнее всего. Милые люди слишком быстро обходят терновники и кусты ежевичные, вереск огибают и болота гниющие, попадая в сердце безболезненно, но застревая чертополохом и зарастая лилейным полем. У них все шансы заполнить собой пространство черепной коробки, раздаться голосом от стенок, срезонировав с эхом и — заявить все права на сосуществование в душе с тоской, чувством вины и разочарованием в себе. Одна лишь поправка — Юта слышал лишь смех Тоге. Странный и скрипящий, так напоминающий звучанием пластинки виниловые под пеленой ретроперспективной пыли, но при этом необъяснимо — красивый.  И сам Тоге красивый. Черт. Юта глупо улыбается, считая трещины на старом подоконнике, куда затекает дождевая вода. Канальцы и водовороты, корабли муравьев-пиратов, не боящихся порогов высоких. Дорожки от льдистого стекла до срывающихся на пол хрустальных капель. Перезвон. Затопляет смутное предчувствие, что эта встреча более важная, чем кажется сейчас. И дым за его спиной складывается в пророчество о скорой неизбежности. Предсказуемой. И предсказанной. // Потрескивает нагревшийся проектор: костер. Перекладывая одной рукой подушку, меняя теплую сторону на холодную, другой сжимая телефон, Инумаки эскапируется в галерее с тысячей картинок, выбирая самую красивую. Ему трудно объяснить, почему, но на Оккоцу хочется произвести впечатление. Он ощущается взрослым и самостоятельным, тем, кто, наверное, с легкостью решает свои проблемы и не забивает ерундой голову. Ерунда — странное слово. Бессмысленное и одновременно содержащее слишком много смысла. Оно, наверное, легко произносится, пару слогов на выдохе с твердостью в оных и звонким окончанием. «Ерунда — это как звучит, Оккоцу-сан?» Ему самому вопрос кажется детским и глупым; и по сути, можно просто открыть сайт с озвучиванием и слушать, слушать, слушать, пока не прочувствуешь всю суть ерунды. Так познавал мир Инумаки, учась распознавать интонации и запоминать соотношение расположений губ и языка на каждом слоге. Ученик из него такой себе, но одно он запомнил точно: Оккоцу расстягивал губы в улыбке, говоря «привет» и произнося имя Инумаки. Неужели его имя — положение улыбки? Голосовое сообщение в две секунды. — Ерунда, — шепчет Оккоцу в динамик, и присылает тут же непонимающий смайлик. Объясни? «Мне до тебя почти никто не присылал голосовые… " «Тебе не нравится это?» Ему не нравится излишняя жалость. Когда ты рождаешься сразу с травмой горла, связок, тебя перестают видеть всего лишь человеком; их сочувствие тянет в болото, забивая илом рот, наполняя легкие, не давая и права на вдох или выдох, или банально — жизнь. С тобой боятся разговаривать, ожидая чего, зависти? Инумаки и правда завидует, до боли сжимает руки в кулаки, так что полумесяцы от ногтей по ладоням, но не признается, насколько сильно ему не хватает просто позвать кого-то по имени или на доброту заевшим «спасибо» ответить. Но это перерастает в привычку. Он астматично давится невысказанным, прячась в горах рецептов на лекарства. И изолироваться оказывается легче. «Наоборот. Мне очень нравится. Записывай голосовые чаще» — Ахахаха, мне немного неловко говорить будто сам с собой, но я постараюсь, — скрипит динамик, а Инумаки кажется — он даже из-за стены голос этот слышит. Переползает к ней и прижимается головой, ухом, пытается уловить что-то еще, что-то из жизни непонятного Оккоцу урвать. Чувствует лишь тонкий запах сигарет, просачивающийся сквозь щели в гипсе и кирпичной кладке — простительно, наверное. Это ошибка строительной компании, а не Юты Оккоцу. Кашель бьет по легким. Картины лесов туманных и мхов влажных отпечатываются на белоснежной футболке Инумаки, уподобляя себе, миру далекому и неизведанному, безлюдному и манящему. Впервые Тоге не хочет растворяться в нем. А Юта? Интересно, мечтатель он или реалист? Иногда Инумаки подсматривает в окно утром ранним, где рассвет только-только кончиком языка касается дома их, стекол зеркальных и рук вытянутых; там Юта опирается о подоконник и смотрит вдаль, ветер перебирает его пряди темные, бережно уводит за ухо, ласкает щеки, шею покрасневшую. Тогда Юта выпускает целое облако дыма, на пару мгновений скрывающего его угловатость и четкость линий. Пальцы его, длинные и тонкие, держат сигарету аккуратно и красиво, и заменить бы ее на кисть. Он ощущается художником. Творцом. Или творением, потому что Инумаки ловит себя задыхающимся и замершим, боящимся звук издать, вспугнуть птицу раннюю. Но в душе разливается спокойствие, когда Юта смахивает пепел, растворяющийся в утренних туманностях и звездном блеске. Наверное, в мире нет другого человека, курящего настолько красиво. И наверное, Инумаки даже готов простить ему резкий запах собственной смерти. Разглядывать издалека. Здороваться быстрой пляской пальцев, когда Юта в ответ — громко и радостно. Подпуская к себе и, кажется, не воспринимая Тоге Инумаки неполноценным, мешающимся и нуждающимся в жалости. Человеком? «Доброе утро», набирает и отправляет пальцами дрожащими; с открытого окна тянет морозной свежестью наступившей осени. «Доброе утро. Почему ты не спишь так рано?», мгновенный ответ, и хочется позволить себе мысль, что его сообщение ждали. Глупость, наверное. Но какая же сладкая эта ложь. Инумаки прижимает телефон к сердцу и чувствует себя глупо. Так же глупо, как слушая пение китов или эскапируясь в комнате с серыми стенами и белым постельным бельем. А Юта осмеял бы? Слышит ли ночами он гул далекий и рыбий, перекличку птиц ранних и пение котов сентябрьских? Желание спросить. Вслух. Быть глупым и осмеянным. Прикусывает язык, отрезвляясь болью. Одно голосовое от Оккоцу Юта. Такого, как он, хочется полюбить. // Пуская дым кольцами, ты ощущаешь себя менее бестолковым и ненужным. Так забавно — наша жизнь состоит из сотен умений, но репутация строится на бесполезных. То, как ты крутишь меж пальцев ручку или дротиком попадаешь в центр мишени; то, как болеешь реже одного раза в год или покупаешь всегда лотерейные билеты с небольшими выигрышами; миллион совпадений в необъятной вселенной складываются в твою удачу, восхищающую или вызывающую зависть. Так почему именно сегодня она от Юты отвернулась? Когда приходит уведомление и ты подрываешься, ожидая в отправителях «Инумаки-кун», нашедшего новый мем или красивую песню, но получая — номер, который давно бы добавить в черный список и выкинуть из головы. Забыть, как страшный сон, хотя по сути именно страшные сны отпечатываются в памяти сильнее всего, картины темные выжигая где-то на сетчатке глаз. Проще справиться, ослепив себя солнцем; сложнее быть любителем туманов влажных и сырости запаха. Плесень на стенах и ребрах, ползущая к сердцу и закупоривая каналы. Они расстались давным-давно, но она все еще пишет стабильно раз в год, разрубая хрупкую ремиссию своей остро заточенной катаной. У нее нет каких-то планов на Оккоцу или светлых воспоминаний о нем, кроме встреч у подъезда и поцелуев долгих под звездами; он был тогда слишком мягким и нерешительным, неловким и смущенным — маленький мальчик; Рика играла с ним по своим правилам, не давая возможности их узнать, а отпустив — продолжила висеть проклятьем знойным, хватая за шею и вынуждая задыхаться. Она ненавидит сигареты — Юта курит пачку за пачкой, задаривая себя грядущим раком легких или смертью мучительной; личная казнь или самоубийство, но так она держится на расстоянии, омываемая волнами презрения. Он ненавидит себя и слабость свою. Сигареты. Пепел. Ожоги на ключицах и стопах, когда в забытье и мажешь сажей по бледной коже. Он любит туманы и дождь, они пеленой эфемерной невидимости окутывают и придерживают за руки, позволяя сбежать, снова сбежать не оборачиваясь, марая брюки в грязи и бережно стирая горькие слезы холодными каплями. Ее сообщения — насмешка; Оккоцу удаляет их, не читая. Ему поразительно сильно хочется умереть, но он обещал попробовать мороженое по совету Инумаки. И ради этого стоит прожить хотя бы еще пару часов. Поднять свое тело, слабое и тяжелое, прокуренное и отравленное, все — в болезненность. Боли головные, хоть таблетка и шипит в стакане змеей ядовитой на него. Хоть и обещание курить в подъезде — но сегодня встречает там Инумаки. Он показывает на Юту и жестами «как ты»? Учил его по видео, смеясь глухо и извиняясь потом за руки неловкие, пальцы негибкие, запястья не размятые. За характер свой легкий и подкупную честность не извинился, хотя Юта бы — и не простил. И не в обиде. Инумаки — солнечный. Показывает руку, сжатую в кулак; поднимает мизинец; поднимает указательный палец; освобождает большой — последовательно. Юта тушит сигарету и развевает дым рукой. — Прости, не думал, что ты тут, — бегающий взгляд от непонимания в чужом. — В магазин идешь, наверное? «Ты как?», повторяет Инумаки и показывает на смартфон в руке. Юта вспоминает, что не ответил на последнее сообщение, пришедшее, когда он натягивал куртку и не мог пуговицей попасть в петлю. Руки в карманы. Голову в плечи вжать. Сделаться бы меньше. «Ты выглядишь потерянным, но все в порядке, можешь не рассказывать, если не хочешь. Мы пойдем за мороженым? Или я могу заварить тебе чай» Он подходит ближе и тянется на носках, рукой осторожно убирая челку с глаз Оккоцу — пронзает током. Они вздрагивают синхронно, и Инумаки потупляется, взгляд прячет и утыкается в смешение плит отделочных, потеков краски и следов штукатурки. Юта успевает поймать его за запястье раньше, чем он закроется в себе и отгородится стеной смущения. — Значит, идем за мороженым? Все правда в порядке, Тоге, — по крайней мере, пока ты рядом. Тоге. Он чертит его имя пальцем по ладони и улыбается. Т о г е. Складывает руки в «спасибо», и, пусть непонятно, за что — Оккоцу в ответ складывает «пожалуйста». Ошибается. Тоге поправляет. Теплом его взгляда можно было бы согреть весь мир, и Оккоцу чувствует себя недостойным быть единственным, кто сейчас может идти почти прижавшись к Инумаки, щуплому и бледному, но источающему бесконечную энергию. Атмосфера слишком хорошего человека. Заслуживает ли Юта его? Черт знает. Лифт едет медленно, и в сумраке его они расплываются двумя кляксами на холсте жизни. Недолгие переписки на пальцах или треснутом экране, где смайлики указывают эмоции, треки — настроение; все просто и понятно, а учащенное сердцебиение непонятно. Непонятно желание прижаться к Инумаки еще сильнее, чем они уже и согреть свои руки в его теплых и нежных, слишком ухоженных и красивых. А с Рикой? Все было не так, на вечном расстоянии и неуютном молчании, от которого хоть на стену лезь, хоть разбивайся о скалы острые. Не заглушить громовыми раскатами или перестуком колес поезда, или музыкой нарочито громкой, или смехом над шутками невпопад, или — пульсом. Сейчас все иначе. Молчание Инумаки мягкое. Уютное. Комфортное, и дело не в том, что он просто не может сказать. Дело в Инумаки Тоге. Его внутреннем свете и садах цветущих, пахнущих. Бабочки в животе. Неоновая зависимость. Лучше никотиновой? На кассе Инумаки прикладывает два пальца к губам и отводит их, показывает на Юту и кивает в сторону стенда сигарет. В глазах — вопрос. «Не будешь?» — Знаешь, я пытаюсь бросить, — деланное равнодушие, хоть внутри ломка вперемешку с мурашками по коже и желанием губы в кровь кусать. — Тебе же не нравится запах сигарет. «Ты как?» на пальцах. «Тебе не стоит менять привычки ради меня» в сообщении. Между строк значится: мы даже не настолько близки. Знакомы недели две от силы и видимся утром и вечером в окнах своих, запыленных, прокуренных, отражающих солнце или фосфорную луну. — Давно бы мне пора. Не переживай. «Если что, я всегда готов тебя выслушать. Хоть и не смогу ответить» — Мне достаточно того, что ты рядом. И до странного это — честно. Юта не уверен, что правильно толкует свои чувства, но порой ему хочется просто быть импульсивным. Подростком с влюбленностью первой, которую отобрали и растоптали. Без горечи сигарет на губах или запаха дыма в волосах. Просто — плыть по течению. Податливо. Они останавливаются в междумирье, куда не достигает свет двух ближайших фонарей; круги на воде и дождь азбукой морзе. Озябшие. Инумаки прячет руки в карманы и смотрит из-под челки внимательно в глаза Оккоцу, беззвучно шепчет что-то, по губам непослушным не прочитать, не разобрать. Юта сглатывает и думает, что дурак редкий, и готов разрушить сейчас то, что хоть и недолго, но усердно строилось. От Инумаки пахнет ванилью и вишней. — Тоге, можно я тебя поцелую? Он готов к тому, что его пошлют. Сочтут мерзким и отталкивающим, и бросят на проезжую часть как пакет с мусором. Инумаки тянется за телефон и почти роняет его, набирает что-то спешно и стирает, и хочется подсмотреть — нельзя. Терпеливое ожидание. Ля-минор разбившихся капель за спиной. «Я не умею целовать, но да» — Я тоже, — признается Оккоцу. Но луна свидетель — как же это сейчас маловажно.