Я любил тебя...

— Фэнмянь… Голос хриплый, почти не слышный где-то над левым ухом, некогда бархатный, изящный — теперь же лишь едва слышный хрип. Глава Цзян стискивает зубы, дрожит всем телом и душой, в скорой попытке перевязать тугим бинтом сильную грудь, но пальцы всё не поддаются хозяину. — Закрой. рот. Шепчет сквозь зубы, и плачет, плачет, не в силах больше слез сдержать. Алая кровь стекает по пальцам, вновь промочила повязку, и мужчина только и мог, что снова её поменять. Кровотечение наконец остановилось. — Фэнмянь… Снова он говорит. Что-то странное, знакомое, то ругань, то ласка, то ненависть и боль, то мягкий шелк воспоминаний. Хочется ударить, кулаком, по самой ране, чтобы бывший глава наконец замолчал, не тревожился попусту, но без смысла. Только голову можно опустить на чужое плечо, всё такое же теплое, почти горячее, и прижаться так близко, словно желая согреться. Белые нижние одеяния, холодный хлопок, но и он в крови. И ничего не сделаешь. — Замолчи, замолчи, замолчи… Шепчет тихо Фэнмянь, мелкая дрожь его бьет, и лишь крепче стискивает зубы, ладони опустив на белые бинты. Ни капли духовных сил у Главы Цзян не осталось, даже для самого себя, но всё равно отдать отчаянно старается, роняя слезы на дрожащие запястья. — Фэнмянь… Хрипло раздается, и мужчина вздрагивает, вдруг чувствуя теплую руку на своем затылке, что так нежно гладит, как пальцы перебирают темные пряди, играя словно, лаская. И жгучая отступает боль, обращаясь в ноющее смирение. Повязка не поможет. Не идиот же он, в самом деле. Голова клонится к плечу, опускается медленно — Фэнмянь лишь губу прикусил, чтобы не взвыть ненароком от отчаяния, захватившего душу. — Что.? Только и отзывается, не зная, куда спрятаться от боли, что вынудила плечи опустить. А бывший глава усмехается. Мягко по волосам гладит и щурит глаза цвета крови, словно бы так правильно. Словно бы так и должно быть. — Я всегда любил тебя. Со словами тихими вдруг дыхание чужое рвется, а Фэнмянь срывается, взвыв раненым волком, словно бы это могло помочь. Бесполезно хвататься за белый хлопок, бесполезно шарить дрожащими ладонями по ещё теплому, спокойному в миг смерти лицу — и так больно, больно, больно, будто сердце мечом надвое разрубили. Бессилие безумно. И не бьется сердце под белыми бинтами. — Я люблю тебя… Только и может, что шептать, баюкая нежно того, кого отчаянно пытался… Но так и не смог спасти.