*
Утро вступает в свои права, распрямляя солнечные лучи, выдыхая свежим морским бризом, щебеча тонкими птичьими голосами. Столь долгожданное утро для рыцаря! Утро, когда сотворённая его же руками империя встретит свой первый день. Он оставляет своего нежного возлюбленного досматривать сны, опустив его темноволосую макушку на мягкую перину, подарив трепетный поцелуй в чистый лоб, а сам выходит, распрямляя плечи, щуря глаза, в которых мгла ночи не исчезает даже с рассветом. Перед ним склоняются, словно перед правителем, его слова ждут, как приказа, и шаг его — твёрдый и решительный — говорит о силе и власти, коими одарён мужчина. Щедрый жест от Белого рыцаря — он разрешает похоронить тех, у кого нашлись близкие и родные. Остальных же убитых, с грузом на шее, опустят на дно пролива. Город после дождя вылизан, избавлен от уродливых остатков прошедших зверств и грабежа. Он будет сиять в день, когда само воплощение красоты и доброты въедет в него, как новый полноправный хозяин. И Белый рыцарь вновь поражает всех размахом: Сокджин будет коронован по подобию древнеримских императоров! На престол его воздвигнет войско, а корону возложит он сам, Намджун, как полководец и главнокомандующий армии крестоносцев. На третий день, в лучах предзакатного солнца, Золотые Ворота распахнуты настежь, и от каменистого порога до самых Влахерн и дверей Императорского дворца стелется алый шёлк, по которому будет ступать будущий император. Его огромная свита пышной яркой рекой протекает через арки, с вершины которых смотрят золочёные статуи львов — каменных стражей Константинополя, и под бурные приветствия толпы направляется к ступеням. Великолепный, с белоснежной гривой и пышным хвостом, конь «изабелловой» масти, на котором восседает король Монферратский, выделяется в массе вороных и гнедых скакунов, а сам всадник, с сияющими глазами и торопливой улыбкой, похож на античное божество — ожившую статую Аполлона. Его белый плащ скроен по подобию палудаментума, украшен золотой брошью на правом плече. Белые доспехи с золотыми львами укрывают грудь и спину поверх белоснежной длинной рубахи. Золотые армиллы обхватывают предплечья, а в шелковистых струящихся до плеч волосах сияет золотой обруч с жемчугами. Король вызывает восхищение и некий трепет, а его открытое лицо мягкими чертами и нежным взглядом внушает благолепие. На Марсовом поле Сокджина ожидают патриарх и солдаты императорского гарнизона. Все знамёна опущены к земле. Глашатай выступает вперёд, когда все находящиеся на площади — горожане, священнослужители и воины — преклоняют колено, склонив головы. — Призываем тебя, короля Монферратского, маркграфа Фессалоники, Сокджина, занять престол именем Народа, Сената и войска! — Принимаю. И этот короткий ответ обозначил начало нового правления Латинской империи. Под крики толпы Сокджин поднимается на трибунал, где восседают высшие лица новой империи; их военное одеяние на манер древнеримских легионеров неслучайно. Намджун, весь в золотом, идёт навстречу, держа в руках императорские регалии, а вслед за ним — трибуны. Теперь король должен преклонить колено перед ними, пока патриарх возносит молитву, громким эхом проносящуюся над головами собравшихся. Сорок гвардейцев императорской охраны окружают их, громыхая высокими прямоугольными щитами, закрывая ото всех, и новоизбранного правителя облачают в императорские одежды и диадему. На хрупкие плечи накидывают пурпурный плащ, тонкий стан опоясывают алым кушаком, шитым золотыми нитями. Вульф протягивает своему господину золотую цепь, что гибкой лентой ложится на грудь. Но когда возлюбленный кладёт ему на голову императорский венец, Сокджин дрожит. — Намджун… — совсем тихим вздохом слетает с губ. Мужчина не в силах противостоять слабости: проводит нежно по волосам и накрывает тёплую щёку ладонью, к которой дивный юноша ластится, прикрыв глаза. Но церемония между тем продолжается, и распахнутые щиты являют взору огромной толпы нового императора. Знамёна разом поднимаются в воздух, а крики приветствий уносятся в небо вместе с сотнями белых голубей. — Провозглашаем императора Сокджина Августом, назначенным Богом и находящимся под Божьей защитой. Аминь, — голос глашатая перекрывает крики затихающей толпы. — Аминь, — доносится со всех концов Марсового поля, вызывая мурашки по коже и благоговейный трепет. А дальше — безумие языческих богов — «поднятие на щите». И эта древняя церемония, оставленная в наследие племенами воинственных германцев, чья кровь течёт в жилах Белого рыцаря, — его дань поклонения перед своим божеством. Сокджин смело ступает на выставленный перед собой щит легко опираясь на сильное плечо возлюбленного, выпрямляясь во весь рост. И он ни разу не дрогнул, пока крепкие руки в едином порыве поднимают его на щите. Боевой клич сотен крестоносцев отскакивает от каменных стен площади, на мгновение пугая толпу и щит тянут ещё выше, поднимая на плечо, чтобы нового императора узрели все, весь Константинополь! Весь мир! — Бог всемогущий и решение ваше, храбрейшие соратники, избрали меня императором государства латинов, — голос Сокджина проносится чистой высокой песней. — Да будет с нами Бог! Знамёна колышутся в воздухе, пурпур императорского одеяния развевается за спиной, а диадема сияет в волосах, когда невозможно красивый юноша, уверенно стоящий на щите, зная, что его держат самые надёжные руки, взирает на ликующую толпу подданных с мягкой улыбкой. Отныне он — император, чьи владения расстилаются от Карпат до Кавказского хребта, от Чёрного до Средиземного моря, от Аравийской пустыни до порогов Нила. Возбуждённый и радостный народ медленно устремляется к Ипподрому, где будут проходить празднества в честь коронации. Прямо на них с мраморных портиков хлещет золотой дождь из монет, и народ ликует и возносит крестоносцев, так скоро позабыв зверства учинённые ими. Император проезжает под сводами арок, с которых лёгкими пёрышками летят белые и красные лепестки роз, делая этот судьбоносный день ещё более незабываемым, и он снова улыбается самой яркой улыбкой. Но всё же сердцу хочется, чтобы любимый был рядом, хочется улыбаться лишь ему. Сокджин замедляет ход коня, останавливаясь и тормозя всю процессию. Он робко смотрит через плечо, от неуверенности закусив губу. — Мой император?.. — обеспокоенный голос Намджуна совсем рядом. Он подъезжает, склонив голову, смотря в прекрасное лицо. Сокджин протягивает руку, обхватывая узды коня главнокомандующего, и притягивает его ещё ближе, совсем близко к себе. Намджун смотрит непонимающе. А свита так и замерла с изумлённо распахнутыми глазами: это нарушение иерархии — рядом с императором никто не может находиться, только позади. — Вот так… рядом со мной, — решительно заявляет юноша, будто боится, что рыцарь не послушается его. — Только рядом со мной. Улыбка медленно растягивается на бледных губах мужчины, и взгляд его становится тягуче-чёрным, когда он склоняет голову, не отрывая глаз от взволнованного лица императора. — Как прикажет мой император, — и становится столь близко, что порой колени соприкасаются. И пусть вокруг — смятение и изумление с тихим ропотом, им нет до этого никакого дела. В силах Белого рыцаря ослепить каждого и вырезать языки всем.*
Серебряные трубы возвещают об окончании церемоний и начале трёхдневных празднеств. Народу, пережившему недавние зверства захватчиков, обещаны «хлеба и зрелища», которые они не забудут до конца своих дней. Намджун сдержал свои обещания: вино и мёд льются рекой, столы ломятся от яств, а ночное небо пестрит сотнями фейерверков — город празднует шумным весельем и танцами. А в Императорском дворце свой праздник — величественный и неспешный, такой, который под стать великой державе и его богоподобному императору. Чарки поднимаются одна за другой, серебряные и золотые блюда разносятся меж столов, и грубые мужские голоса становятся всё громче и громче. Десятки пар девичьих глаз, а порой и мужских, сияющих откровенным желанием и восхищением, взирают на прекрасного императора, восседающего на троне. Намджун не разделяет общего веселья: не выпил ни капли вина — лишь непроницаемым взглядом смотрит на пирующих, затаившись тенью за троном. Но даже так не заметить ширину его плеч и силу рук, волевой подбородок и взгляд, пронизывающий до костей, невозможно. Сокджин подзывает его к себе, заставляя наклониться, и щекочет волосами щёку, опаляет дыханием мочку уха. Он просто тихо смеётся над ним, дразня раз за разом. Что взять со счастливого юноши? Со счастливого, безумно влюблённого юноши… В разгар пиршества, когда от вина в крови и хмеля в голове взгляд пирующих становится размытым, а внимание — рассеянным, Намджун тихо склоняется к нему, зовя с собой. Вульф выкрикивает очередной тост за империю и императора, взрывая мраморный зал сотнями вторящих ему голосов, и приказывает музыкантам грянуть что есть силы, пока император под почтительные, но шатающиеся поклоны покидает зал.*
Сокджину не терпится оказаться в объятиях мужчины — этот день оставил неизгладимые эмоции у юноши, и ему хотелось выплеснуть всё своё счастье поцелуями и признаниями. Он не может отказать себе в удовольствии обхватить руку рыцаря и от нахлынувшей нежности прикрывает глаза, не замечая, куда они идут. Его личный слуга вежливо прячет глаза, делая вид, что не видит ничего, а встречающиеся на пути кланяются как можно ниже, смущаясь такого нежного проявления чувства. Всё равно… Теперь всё равно. Тишина и сумрак молельной комнаты, с тонким ароматом ладана и цветков лимона, заставляют Сокджина вскинуть непонимающий взгляд и замереть у порога. Но его мягко тянут к себе сильные руки, и голос мужчины звучит по-особенному проникновенно: — Иди ко мне… Его утягивают к небольшому резному алтарю из красного дерева и золота, меж которых, окладом вокруг икон, сияют драгоценные камни. Высокие свечи разбавляют сумрак мягким золотым свечением. Сокджин понимает, что они не одни — у алтаря в углу стоит молодой священник, а у прохода в молельню тенью застыли Вульф и сопровождавший его личный слуга. — Намджун?.. — голос чуть дрожит, а сердце подступает к горлу от мимолётной и шальной мысли. — Знаю, возможно, не так всё это делается, но…. Я так долго ждал этого дня, всеми силами приближал его, чтобы наконец сказать тебе эти слова. Не хочу более расставаться с тобой никогда, ни в этом, ни в ином мире. Будь моим, Сокджин! Будь супругом венчанным, желанным мной и любимым до конца моих дней! Бог мне в свидетели, как я горю этим желанием. Я прошу твоей руки и сердца. — Оно и так твоё, — шепчет Сокджин. Теперь он не скрывает невероятного волнения, объявшего его. Голос дрожит, как и руки, что тянутся к лицу возлюбленного, а на глазах теперь — сияющая пелена слёз. — С того самого мгновения, как я тебя увидел, моё сердце выбрало тебя. И я хочу, больше жизни хочу быть твоим супругом. — Ты делаешь меня счастливейшим из смертных. — Потому что ты сделал меня таковым, мой любимый. Они кидаются в объятия друг к другу, хотя в тайной комнате для молитв, перед ликом Сына Божьего требуется сдерживать себя в порывах и быть смиренным. Но какое возможно терпение для любви? Какая кротость устоит перед истинным, глубоким чувством, перед страстью? Губы тянутся друг к другу и руки сжимают крепче, когда Вульф громко, наигранно прокашливается и позволяет себе смелость подхватить за локоть Намджуна. — Поцелуете «невесту» после венчания. И Сокджин готов поклясться, что впервые в жизни видит настоящую, искреннюю и широкую улыбку давнего друга, а не волчий оскал. Зелёные глаза Кая сияют глубинной радостью, и сердце его ликует за счастье своих самых близких людей. Намджун кивает согласно, отпуская возлюбленного из объятий, и коротко переговаривает со священником. Их разводят в противоположные от алтаря комнаты, укрыв за нишами. Сокджин дрожит так, что руки трясутся и не слушаются, а слуга понимающе улыбается, помогая ему стягивать роскошные императорские одеяния. Корона остаётся лежать поверх пурпурного плаща, расшитый золотом пояс ложится рядом с ними, драгоценности одна за другой падают в резную шкатулку. И вот на подрагивающие плечи юноши мягко ложится простое одеяние из тончайшей шерсти, без вышивок и украшений, — белое, струящееся, обволакивающее, а под белой тканью грохочет сердце от невозможного ожидания. Аромат цветков лимона кружит голову, но ещё сильнее — глаза любимого, сияющие невыразимой любовью. Он опускается коленями на мягкий бархат перед алтарём рядом со своим возлюбленным, одетым в такие же белые и простые одеяния. Молитва священника тихо струится по воздуху, а позади них стоят свидетели их венчания. Сокджин смиренно складывает ладони пред собой — в знак покорности перед волей божьей — и молитва тихо срывается с губ вслед за словами священника: — Во имя Отца, Сына и Святого Духа… — Аминь. Венки из нежных и душистых цветов опускаются им на головы, а руки их соединяются широкой алой лентой. — Согласны ли вы хранить верность друг другу, любить и оберегать друг друга в болезни и здравии, до конца своей жизни, пока смерть не разлучит вас? Сокджин слышит твёрдое и хриплое «да» Намджуна, слышит своё собственное тихое «да», и сдерживать эмоции становится всё труднее. Пока смерть не разлучит? Возможно ли такое для них? В одну из ночей они обещали друг другу вечность! Так важно ли быть верным и любить лишь до смерти, если и после они не изменят, не разлюбят, не покинут родной души? — Перед Господом и свидетелями я даю обет любить и беречь тебя все годы, что пошлёт нам Господь. Беру тебя, Сокджина, в свои супруги и обещаю быть преданным и не оставлять до самой смерти. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Простое кольцо из червонного серебра без камней, обхватывает безымянный палец юноши. Оно неприметное, но является символом их союза. — Я беру тебя, Намджун, в мужья, чтобы всегда быть вместе в радости и горе, в бедности и богатстве, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Серебряное кольцо надевается на безымянный палец рыцаря дрожащей рукой Сокджина, и улыбка играет на его губах от счастья. — Властью, данной мне Богом, объявляю вас супругами. Во имя Отца и Сына… Сокджин готов упасть в обморок, и рука его неосознанно обхватывает руку мужчины, что тут же переплетается с его. Они смотрят друг на друга, понимая, что их сердца сейчас стучат абсолютно одинаково и, кажется, замирают в одно мгновение, когда слышат последние слова священника. Позади слышится тихий всхлип прислужника, что прослезился от столь трогательного момента, и странный хрип Вульфа, сдерживающегося от громкого вскрика радости. Но всё же их заглушает сердцебиение — одно на двоих. Отныне они супруги перед Богом и людьми. Глаза смотрят друг на друга по-другому, всё так же с любовью, так же с нежностью и затаённой страстью, но с осознанием, что ближе и роднее души у них нет. — Вот теперь можете поцеловать «невесту», — шепчет Вульф. Он ожидал пылкого поцелуя, сжигающего своей страстностью всё вокруг, но оказался явно удивлён целомудренному лёгкому прикосновению ко лбу и трепетному объятию.*
Намджун на руках заносит его в новые покои, сжимая крепко, притянув его темноволосую макушку к своему плечу. Императорское ложе столь высоко и велико, что к нему нужно подниматься на ступенях, покрытых мягким ковром. Огромные золочёные столбы подпирают рамы балдахина, с которых свисают тяжёлые парчовые ткани, а перина — пышная и белоснежная, как лебяжье перо. Сокджин утопает в ней, утягивая за собой своего мужа, целует его руку, щекой прижимаясь к кольцу на пальце. — Знаю, что брак наш — тайный, и мы не можем выказывать супружеской любви на людях, но я так невероятно счастлив, что страшно… Страшно оттого, насколько мне хорошо рядом с тобой. Но здесь наши покои и наше супружеское ложе, где мы с тобой будем любить друг друга. Хотя… — Сокджин улыбается мягко, ладонями обхватывая лицо мужа, — мне кажется, что весь мир уже знает о нашей любви. — Знают, — целует руки юноши Намджун, поочерёдно поднося их к своим губам. — Боюсь, я ничего и никогда не мог скрывать, слишком был явным перед тобой. А уж теперь тем более не смогу, мой прекрасный супруг. Сокджин трепещет оттого, что Намджун впервые назвал его супругом, и непослушные слёзы выступают на глазах. — Не плачь, — просит Намджун и сильнее сжимает его. — Сегодня первая ночь нашего супружества, но бесконечная — в нашей любви. — Я лишь от счастья, — шепчет тихо юноша, растворяясь в объятии любимого, ожидая, что страсть вот-вот обрушится на него. Но Намджун отстраняется медленно, нависая над ним, и смотрит в глаза, словно в саму душу. — Я не помню, когда в последний раз обращался к нему… к Богу, с молитвой о помощи и благословении. Видимо, той самой ночью, когда штурмовал Казале, пытаясь свергнуть твоего отца. С тех пор я никогда и ни о чём не просил Его — всё делал сам, так, как умел. Но сейчас хочу вернуться к Нему, хочу посмотреть себе в душу, чтобы найти хоть крупицу светлого и доброго, что осталось во мне… Ради тебя, любовь моя. — Намджун… — Сокджин задыхается от того, что слышит, и слёзы снова выступают на глазах, делая их ещё огромнее и прекраснее. — Господь, — голос всё же дрогнул от обращения, что столько лет не слетало с его уст, — прошу и взываю к тебе. Благослови и направь на путь истинный, даруй мудрость и терпение стать достойным супругом. Отведи всё зло, что есть на земле от возлюбленного моего. Позволь даровать ему земное счастье и Рай после смерти. Аминь. — Аминь. Благодарю тебя, супруг мой. Господь услышит тебя и примет к себе. Я счастлив. И всё же эта была ночь их любви, утопающая в нежности, где каждый выдох — стон, а каждое прикосновение — жар. Намджун всё так же страстен: весь мир перестаёт существовать рядом с его возлюбленным, ничто не важно и не имеет смысла, пока в его объятиях его прекрасный Сокджин. Так легко потеряться в этой нежности и пылком желании, забыть о мире, где всё так зыбко и переменчиво… Но всё же есть вечное. Вечное — это его глаза цвета тёмного золота, его губы, что сок вишни и вкуса нектара, его шёпот, что жарче южного ветра и проникновеннее молитвы. Вечное — это его возлюбленный, его супруг. Его любовь!..*
Но ночь проходит, и розоватая предрассветная дымка едва забрезжила на горизонте, когда Намджун покидает брачное ложе, оставив обессиленного страстью супруга на мягкой перине. Он оставляет этот рай, чтобы спуститься в ад. Намджун тянул как мог, столько, сколько позволяли остатки его совести, проснувшейся в нём после того, как он заглянул в глаза Юнги. А сейчас тянуть некуда. Он давно всё решил, да только самый могущественный и всесильный рыцарь огромной империи боится, невероятно боится спуститься в темницы и посмотреть в лицо своему лучшему врагу. Ржавые петли скрипят и сырой запах бьёт в лицо. Намджун почему-то не удивлён, увидев Хосока у решёток. Видимо, он его и не покидал с тех пор как Юнги здесь. Едва заметив Белого рыцаря, Хосок вскакивает, заметно ощетинившись, и рука крепко охватывает рукоять меча. Намджун останавливает его жестом. — Оставьте нас, лорд. Ни к чему ваше беспокойство. — Я останусь, и вы не сможете меня прогнать. — Ваш друг будет освобождён сразу вслед за вами. Я лишь поговорю с ним. — Ничем хорошим для моего друга ваши встречи и ваши разговоры не заканчивались никогда, и я вам не верю. Больше не верю. — Хосок, — голос из-за решёток охрип, но твёрд, — оставь. Ирландец мнётся секунды, но всё же отходит, кинув огненный взгляд на Белого рыцаря. Намджун заходит за решётки, взглядом цепляя сгорбившуюся фигуру графа в тусклом пламени факела. — Слишком часто мы стали встречаться в темнице, — тихо начинает он. — Мне бы не хотелось, чтобы это повторилось вновь. — Следующая наша встреча будет у твоей могилы, — хрипит Юнги в ответ, не поднимая головы. — Ты сам её выкопаешь. — Этого никто не знает. — Я знаю. Я убью тебя. Намджун молчит. Говорить о смерти после столь нежной ночи со своим прекрасным супругом он не хочет. Он хочет любить, а не умирать. Тонкая тревожная струна шевелится в его душе, и что-то тяжкое, словно камень, давит на сердце. Пришла пора не только вернуться к Богу, но и признавать свои ошибки. В том, что этот мужчина сидит сломленным перед ним, есть и его доля вины, а может, и вовсе он один виноват. — Я освобождаю тебя и позволяю тебе вернуться к себе на родину, к своему сыну и родным. Ты доблестный рыцарь, храбрейший из всех, кого я знаю, и наши победы зачастую зависели от тебя как командующего дивизионом, и я в тебе не ошибся. Ты достоин наград и почестей, коих ты и получишь… — Заткнись! Заткнись немедля! — хрип превратился в рык. — Ты… освобождаешь меня? Позволяешь вернуться домой? Избавляешься от меня? Страшно стало? Страшно? Да ты трус после этого! Ты последний трус! Презренная собака без чести и совести! Ты от меня не избавишься, я не покину город, барон Тироли! — Ты столь стремился уйти, вернуться на родину, а сейчас я отпускаю тебя… и не понимаю твоих мыслей. — Всё ты понимаешь. Знаешь же, к кому я так стремился, с кем ты так жестоко разлучил меня. Голос Юнги дрожит, причиняя совести стоявшего над ним мужчины ещё большие страдания. Но никакая его боль, никакой его страх, не сравнится с чёрной бездной в сердце графа Райли — Намджун действительно всё понимает. И теперь, когда он сам так счастлив, когда его любимый супруг спокойно спит в их постели, ему страшнее в тысячу раз. — Его нет в этом мире. У Намджуна волосы на теле дыбом встают от голоса Юнги. — Нигде. Я не столкнусь с ним, не смогу любоваться им, его глазами и улыбкой. И впору умереть вслед за ним, но ты меня держишь, крепко и верно держишь. И я не уйду, пока не убью тебя. Юнги встаёт медленно, тихо приближается к рыцарю и поднимает лицо в свете факела. Намджун устрашается его, бледного, словно смерть, с чёрными впалыми глазницами и обескровленными губами. Его глаза… глаза — сама бездна, сама мгла, без жизни и света. Намджун молчит. И слишком много наваливается на мужчину разом, и к такому он не был готов. Он отступает. Впервые в жизни отступает. — Делай что хочешь. Ты свободен. — Ты вернёшь мне должность командующего дивизионом. — Хорошо. — И отпустишь Чанёля. Он должен получить право беспрекословно покинуть Константинополь. — Д-да. Он свободен. Юнги выходит первым, оставляя Намджуна стоять как вкопанного. На мгновение Белому рыцарю захотелось прикрыть за вышедшим из темницы решётку и замереть здесь, не выходя на свет. Ему показалось, что он только что выпустил на свободу лютого волка, пожирающего всё вокруг… Волка, которого создал сам.***
Дамаск. 1203 год Дни складываются в недели, а те — в месяцы. Чимин опомниться не успел, как после его заточения в гарем прошло несколько месяца. Он смотрит на себя в зеркало и совсем не узнаёт: тот ли это юноша, граф Блуа из далёкой Франкии, что уплыл оттуда с призрачными надеждами? Однозначно нет. Кажется, юноша даже повзрослел за этот короткий срок. Чимин ни на минуту не забывает, что он в плену — в роскошном, сказочно красивом, полном удовольствий, но плену. Мужской гарем дворца не так уж велик, и падишах редко заходит сюда, но это самое невероятное место, которое видел Чимин в своей жизни. Столько богатства вокруг, что глаз не успевает налюбоваться за день! Чимину предоставлены лучшие комнаты и дюжина прислужников, и в гареме у него жизнь, полная достатка и благополучия, но и с него требуют немало. С первого дня юноша подвергался каждодневному строгому обучению. Его учителя хорошо говорили на латинском и французском, и если Чимин знал о письме и чтении, сносно рисовал и мог бренчать на двенадцатиструнной лютне, то гаремные учителя полностью перевернули его мир. Юноша чувствовал себя неловко, смущаясь и краснея от своего невежества и неумения, хоть и сидел перед учителем с гордо вздёрнутой головой. В первые дни он глазел, плохо скрывая изумление, на тонкие кисти, чёрную пудру, яркие картинки в книгах, костяные счеты, доски и мел, но столь увлёкся всем этим, что сидел с разинутым ртом, впитывая в себя всё, что видел и слышал. Тэхён наблюдал за ним, следил за его обучением, радуясь тому, что юноше всё больше нравится это место, этот дворец. После того вечера, когда юношу со слезами на глазах отдали в гарем, они не встречались. И всё же, в один из вечеров, падишах призывает его к себе, надеясь, что прошедшего времени достаточно, чтобы юноша смирился. Тэхён ошибался. Он понимает это, как только Чимин предстаёт перед ним: со взглядом мечущим молнии, упрямо поджатыми губами, стиснутыми кулачками и гордым разворотом плеч. Чимин отвечает на вопросы падишаха неохотно, ограничиваясь односложными «да» и «нет». Огня добавляет, как всегда, Гела, буравя юношу синим взглядом. — Мой господин, Чимин уже достаточно находится в гареме, не пора ли ему сменить имя? От услышанного юноша, опешив, испуганно смотрит на синеглазого, а тот ухмыляется, довольный тем, что удалось уколоть паршивца. Чимин взирает на падишаха вопросительно. — Сменить имя? Мне? Что за дикость? — Всем, кто живёт в гареме господина, а также его личным прислужникам, дают новые имена, — всё так же насмешливо тянет Гела. Его поддерживает главный евнух, что привёл Чимина к падишаху. — Великий падишах, дозвольте сказать рабу вашему. Весь дворец называет его Зиннур — лучезарный. Как вы смотрите на это? — низко кланяется евнух повелителю. — Какого чёрта? Какое ещё имя?! — Чимин вскипает мгновенно. — Моё имя — Пак Чимин, граф Блуа! Это имя, данное мне моими родителями с благословения Господа Бога! Никто не вправе менять его! — Простите, господин, — евнух падает на колени перед падишахом, — за недостойное поведение этого неблагодарного и невоспитанного юноши, его обучение только началось. Тэхён жестом приказывает молчать всем, и сам мягко разъясняет пылающему гневом юноше: — Новое имя — как новая жизнь. Его получают все, кто рядом со мной. Всё, что было до, то забывается: что волновало тебя, пленило, смущало — всё забудется. Здесь у тебя будет новая жизнь и новое имя. — Вы думаете, оттого что поменяете мне имя, я изменюсь? Это нелепо! Если вы будете называть… Зиннуром, а не Чимином, я что-то забуду из моей жизни? Забуду родных и близких мне людей? Я сейчас рассмеюсь вам в лицо! — Закрой рот, негодник! — Гела тоже вскипает. Когда-нибудь он отхлестает эти прелестные щёки и заткнёт эти божественные губы кляпом! — Всё забывается: родные места, лица, имена — ничего не останется ни в мыслях, ни в сердце. Даже собственное имя забудешь, как и… — Гела не договаривает, но в какой-то момент на дне синих глаз виднеется горечь. — Мне плевать, у кого что было. Моя жизнь останется моей, как и моё имя. Больше от юноши никто и слова не слышит. Но с того дня имя Зиннур остаётся за ним. Чимин не откликается, не оборачивается и не замечает того, кто к нему обращается с этим именем, демонстративно показывая своё недовольство. Но об имени Чимин всё равно забывают.*
Всё так же спокойно и мерно протекает время. Всё так же Чимин, теперь Зиннур, тонет в гаремной жизни. Но чем дальше, тем отрешённее становится юноша, теряя уверенность и решительность день за днём. Каждую ночь он смотрит в окно, сквозь резные решётки, на тёмный небосвод, на яркие звёзды и луну. Смотрит и плачет от безысходности и отчаяния, от тоски, что сворачивает его в три погибели, заставляя сильнее рыдать на шёлковых подушках, — он тоскует по Юнги. Сердце несчастного юноши рвётся на части: он не может никому рассказать о нём, высказать, выплеснуть свою боль, свою любовь к нему. И эта невысказанность сжигает изнутри. Нет у него ни одной родной души здесь, ни одного друга, и Чимин угасает, теряя блеск в глазах и решительность во взгляде. Ничто его не увлекает более, не интересует, а в один из дней он и вовсе не выходит из комнаты, так и оставшись лежать на перине, бездумно пялясь в потолок. Тоска накрывает его, заставляя безостановочно лить слёзы. На все расспросы о его здоровье и самочувствии он лишь требует оставить его, да и лекари не находят у него никаких болячек: у юноши болит сердце и ноет душа. Тэхён узнает обо всём, когда евнух с тяжким вздохом рассказывает об усиливающемся недуге Зиннура, о слезах, что тот проливает ночами, о бездонной тоске в его глазах. И у падишаха болит сердце: его возлюбленный сейчас далеко, и сердце его сжимает не меньшая печаль. Но, в отличие от Зиннура, у Тэхёна есть Гела — его верный и близкий друг, тот, у кого он может поплакаться на груди. А Зиннур совсем один. Вечером Тэхён сам приходит к юноше. Засуетившиеся евнух и прислужники кидаются было растормошить поникшего Зиннура, но падишах останавливает их и заходит в покои юноши один. В комнате темно, лишь небольшая свеча горит у постели. Кажется, он спит, но Тэхён отчётливо слышит тихий всхлип. Падишах присаживается рядом, смотря в его заплаканное лицо, и сердце повелителя сжимается от столь несчастного вида пленника. — Зиннур? — падишах тихо зовёт его, но тот даже не открывает глаз, только стискивает кулачками шёлковую наволочку подушки. — «Какой же ты упрямец, мой храбрый птенчик», — Тэхён улыбается своим мыслям, ласково касаясь руки юноши. — Чимин, посмотри на меня. — Тэхён сейчас на всё согласен, и ему сейчас не до упрямства, лишь бы маленькое сердечко его дивного ангела не горевало. Чимин разлепляет мокрые ресницы, но не смотрит на сидящего перед ним падишаха. Взгляд его, остекленевший, затянутый серой дымкой, не выражает ничего. На бледном лице блестят дорожки от слёз. — Чимин, что с тобой случилось, мой храбрый птенчик? Расскажи мне. — Вы — последний, кому я хоть что-то рассказал бы, повелитель, а уж о нём — тем более, — Чимин больше не храбрится, нет в нём более сил. — С кем бы ты хотел поговорить, душа моя? — голос падишаха тихий, глубокий, успокаивающий; рука его мягко поглаживает руку юноши, пытаясь передать ему этим жестом своё участие. — С Бэкхё-о-оном… — отвечает тот, и рыдания сотрясают несчастного графа, завывающего в голос. — Клянусь тебе: ты обязательно с ним встретишься, ещё и поговоришь много-много раз. Но сейчас, прошу тебя, представь, что я — твой друг, твой Бэкхён. Не отталкивай меня, Чимин, доверься мне. Чимин затихает немного, поднимая непонимающий взгляд на падишаха, и смотрит ему в лицо. — Вы совсем на него не похожи… Ни капельки. Тэхён улыбается широко плачущему юноше и сжимает его руку крепче. — Совсем? Чимин мотает головой отрицательно, но смотрит всё же удивлённо. — А какой он, твой Бэкхён? Расскажи. — У него глаза цвета густого мёда и ресницы длинные… — А нос тоже не похож? — Тэхён поворачивает лицо в профиль, чуть вздёрнув голову. — Нет, не похож, — вздыхает Чимин, — носик у него крохотный, круглый. Губы — как бантики, и улыбается Бэки так широко и искренне. Он самый прекрасный и добрый друг на земле. — Верю… Верю, что он самый прекрасный и добрый. Только позволь и мне стать таковым, стать твоим другом. Чимин снова качает головой отрицательно, и слезы льются из глаз по-новой. — Вы не поймёте… не сможете понять моей тоски. Только Бэки знал и понимал меня, как никто другой. — О ком же ты тоскуешь, мой дивный ангел? Не таи в себе более. Ты разрываешь мне сердце своими слезами. Чимин не может более держать это в себе: он тоскует, невероятно тоскует, так, что кричать хочется. — Я тоскую по нему! Тоскую по Юнги! Умираю без него! — большего он не может произнести. Жалость к самому себе затапливает его, и в своих рыданиях он не замечает, как Тэхён притягивает его к себе на грудь, обнимая и укачивая в руках, как маленького ребёнка. — Ну же, не плачь, Чимин. Не плачь, мой птенчик… — Я больше не могу! Я не понимаю, почему всё это происходит со мной… С нами! Почему я должен был его потерять? — Может быть, для того, чтобы понять, как этот человек важен для тебя? — ласково говорит Тэхён. Сейчас рядом с юношей не повелитель Дамаска, а просто друг, что хочет утешить. — Так жестоко… терять его, когда едва открыл ему сердце, едва это чувство раскрылось во мне. — Ты влюблён, ангел мой? Ты тоскуешь по возлюбленному? — Тэхён улыбается своей давней догадке, сильнее прижимая к себе плачущего юношу. — Да-а, — горько заливается слезами Чимин, и сам жмётся к груди падишаха, находя в нём долгожданное утешение. — Я тоскую безумно… и люблю больше жизни. — Ты к нему плыл через море? Так хотел встретить его? Кто он, расскажи мне, мой маленький птенчик. А Чимин словно и ждал этого — его прорывает, как плотину бурной рекой, и он захлёбывается в собственных воспоминаниях и чувствах. Он рассказывает Тэхёну всё, начиная с самой первой встречи в Анжу; рассказывает о своих чувствах, столь пугающих его самого, о тихой и безмолвной любви мужчины, о турнире, что стал для юноши самым страшным, но одновременно судьбоносным. — Он выбрал тебя «господином сердца»? — изумлённо шепчет Тэхён. — На глазах у всего честного народа назвал тебя властелином своего сердца? — Да, — горестно выдыхает юноша, совсем позабыв, что обнимает «ненавистного» для себя человека. — Тогда он сказал, что любит меня, а я так плакал, так ненавидел его, проклинал и поносил на чём свет стоит. — Правда? Ты был с ним так жесток? — тихо смеётся Тэхён. — Какой же ты отчаянный, мой маленький птенчик. И всё же полюбил его? — Очень. Не любить Юнги невозможно. — Расскажи мне о нём. Какой он, твой мужчина? Чем он так пленил тебя? — живо интересуется падишах, всё так же обнимая Чимина. — Сильный, храбрый, даже меня не побоялся, — теперь Чимин смеётся тихо сквозь слёзы. — Просто любил меня, как никто на этом свете. Шептал, смотрел, дышал рядом со мной так, что не осталось у меня никаких сил к сопротивлению. Я сдался этому чувству и почти принял его, но… — Чимин умолкает, сжимаясь в объятиях падишаха. — Что случилось, мой хороший, что с ним произошло? — Тэхён тоже замирает, боясь услышать страшное. — Он покинул меня столь скоротечно, что мы даже не попрощались, не успели сказать друг другу главного. Вернее, я не успел. — Он не знает, что ты любишь его, — не спрашивает, а утверждает Тэхён, вмиг понимая многое. — Не знает, — обречённо выдыхает юноша. — Я хотел… Я надеялся встретить его в Константинополе. Увидеть его, сказать, что… Но всё зря. — Что твой рыцарь делает в Константинополе? Зачем ему туда уходить, так далеко от тебя? — Тэхёна одолевает некая догадка, но он всё же ждёт ответа юноши. — Граф Райли — крестоносец, и командующий дивизионом. У Тэхёна от услышанного глаза испуганно расширяются. Он прячет лицо в золотистой макушке юноши. Ушедший в свои мысли Чимин и не замечает, как напрягаются объятия падишаха, потому продолжает: — В столице Византии они должны были остановиться перед тем, как отправиться в Святые Земли. Мозг падишаха лихорадит от услышанного, и глаза его бегают в темноте, пытаясь найти способ скрыть волнение. Решение приходит сразу же. — А знаешь что, ангел мой? — живо подскакивает с подушек Тэхён, поднимая за собой юношу. — Что? — чуть испуганно лопочет Чимин, смотря огромными глазами на повелителя, и Тэхён снова с улыбкой засматривается на него: на его бледное личико, слипшиеся от слёз ресницы, робкий взгляд льдисто-голубых глаз. — Я велю послать гонца в Константинополь. Мы найдём твоего друга Бэкхёна, и если твой мужчина прибыл туда, передадим ему весточку о тебе. Ты согласен, мой храбрый птенчик? Эмоции сменяются одна за другой на лице юноши: неверие, подозрение, изумление и радость. Он начинает дрожать мелко и снова плачет. — П-правда? Вы не обманываете меня? Вы действительно напишете Бэки, что я здесь, во дворце? — Ты сам ему напишешь, — отвечает Тэхён, гладя его по волосам и по щекам, утирая слёзы. — Не плачь, мой ангел. Я тоже напишу в подтверждение твоих слов, только не плачь. Мы найдём твоего друга и твоего мужчину. Но прости, мой дивный, тебя я не могу отпустить: это долгий и опасный путь, полный разных трудностей. Пусть они сами за тобой придут, хорошо? Чимин может лишь судорожно кивать, всё ещё сотрясаясь в рыданиях. Он цепляется за плечи падишаха, боясь упасть в обморок от счастья. — Вот и славно. Завтра же отправим гонца. Ты рад? — Благодарю… благодарю вас, мой добрый падишах. Я счастлив! — Я очень этому рад, но… Чимин, я бы хотел такой же доброты от тебя. — Всё, что пожелаете, повелитель, — улыбается юноша, полностью одурманенный неожиданным счастьем и добротой падишаха. — Ты не принимаешь имя, которым я тебя одарил, — это печалит меня. Разве столь прекрасное наречение тяготит тебя? Ведь оно — проявление моей бесконечной доброты к тебе. Не отказывайся от него… Зиннур. Чимин выдыхает смиренно, прикрывая глаза. Что ему какое-то чужое имя, если в скором времени за ним придёт его друг, а может, и возлюбленный? Он наберётся терпения, сожмёт крепко кулачки и будет ждать. Падишах не обманет его. — Хорошо, повелитель, я приму это имя… — Тэхён. — Что? — непонимающе смотрит юноша. — Моё имя — Тэхён. Прошу тебя, обращайся ко мне по имени. Я буду и этому рад несказанно. — Тэхён? — Чимин снова в недоумении. Вот так запросто обращаться к всемогущему повелителю, смело произнося его имя? — Я ведь теперь твой друг, не так ли, Зиннур? Поэтому прошу называть меня по имени. — Тэхён улыбается столь широко и искренне, что Чимин-Зиннур тоже растягивает губы в улыбке. — Конечно, Тэхён, ты мой друг. — Мой дивный птенчик, — падишах целует юношу в лоб, обнимая за плечи. — Я так рад, что ты облегчил своё сердце, принял меня как друга. А теперь отдохни, поспи хорошо. Утром мы напишем письма для гонца. Я буду ждать тебя, Зиннур. Да пошлёт Аллах тебе добрые сны. — И вам… и тебе тоже, Тэхён. Благодарю тебя за всё. Падишах покидает покои юноши, оставляя его с дико бьющимся сердцем и счастливыми слезами на глазах. И какой покой, какой сон тут может быть после такого? Только один рассвет отделяет его от возлюбленного! Утром он напишет письмо, за ним придут, его заберут, возможно, в тёплые объятия Юнги. От этой мысли юноша приходит в ещё большее возбуждение. Он не будет ждать до утра — напишет письмо прямо сейчас. Тонкие пальчики подрагивают, когда Чимин садится за низкий письменный стол, беря перо и бумагу. И если письмо для Бэкхёна, полное уверений в братской любви и невыразимой тоске по другу, готово за считанные минуты, то как начать письмо для Юнги, он не знает. Признаваться в любви он не смеет, а говорить, что тоскует, тоже считает неприличным. Ведь кто он для Юнги? Ни брат, ни друг, ни возлюбленный. Даже если Юнги признавался ему десятки раз в любви, сейчас, спустя почти год после их расставания, у Чимина нет никаких надежд, что чувства мужчины до сих пор те же. Полночи Чимин мается над письмом, не зная даже как начать. «Мой дорогой…» — слишком откровенно. «Любезный друг…» — тоже не то. «Граф Райли…» — отчуждённо и холодно. О, как же трудно просто обратиться к мужчине! Но ещё труднее выразить свои чувства в письме, боясь быть непонятым или, ещё хуже, высмеянным Юнги. Но всё же… Снова рассветная дымка розовеет над столицей. Юноша запечатывает своё письмо, боясь даже перечитывать. Белая бумага навсегда впитала в себя чернильными узорами буквы и слова, что лились из самого сердца влюблённого юноши, и теперь пути назад нет. Остаётся лишь ждать и надеяться.*
Чимин всё же засыпает, проспав всё утро и почти половину дня, а когда просыпается, судорожно мчится в покои падишаха. Тэхён смеётся над юношей, не до конца проснувшимся, с опухшим лицом, с наспех расчёсанными волосами и испуганными глазами. Чимин невероятно торопился, потому что боялся, что Тэхён передумал. Гела стоит безмолвной тенью за падишахом, пристально следя за всем, что разворачивается у него на глазах, не до конца понимая, но уже осознавая игру, затеянную Тэхёном. — Видимо, мой взъерошенный птенчик не спал всю ночь и писал письма, судя по твоим испачканным лапкам, — улыбается падишах и взглядом указывает на перепачканные засохшими чернилами пальцы юноши, которые Чимин стыдливо прячет в рукава кафтана. — Ну ничего, подойди мой ангел, — подзывает его рукой Тэхён. — Видишь этого гонца перед тобой? Он ждёт тебя и твои письма, чтобы немедля отправиться в путь. Передай их ему, Зиннур. Улыбка — счастливая и искренняя — ширится на лице юноши, когда он без промедления протягивает бумаги склонившемуся гонцу. Он смотрит в смуглое лицо мужчины с густой чёрной бородой и чёрными как ночь глазами, запоминая его как своего спасителя и благодетеля, дрожащими руками отдавая свои письма, как свое сердце. — Д-доброго вам пути и лёгкой дороги. Да благословит вас Господь. — Чимин знает, что гонец не понимает его, но надеется, что сияние его глаз передаст ему всю благодарность. — Зиннур, ну что же ты? Он всего лишь слуга, что выполняет поручение. Лучше иди ко мне, посиди со мной. Гела в смятении, но лишь в душе. Его красивое лицо непроницаемо, а взгляд синих глаз холоден, но то, что он видит, поражает его: Чимин — дикий ангел, который руку откусит только палец протяни, — сидит как шёлковый перед падишахом, откликаясь на ненавистное ему новое имя! Что произошло и почему юноша так переменился за столь короткую ночь? Гела понимает это, как только видит письма, протянутые дрожащей ладошкой. В сердце телохранителя что-то щёлкает в этот момент, становится так больно на мгновение, будто это он стоит так, с протянутыми письмами, с невероятной надеждой в глазах. Он смотрит на падишаха, который для него не просто господин, а друг, делящий с ним и радость, и печаль, и в этот момент Гела тоже не узнаёт его. Когда Тэхён успел стать таким? Когда из великодушного и доброго юноши он успел стать хитрым и корыстным человеком? Осознание, что Тэхён столь цинично и подло поступает с Чимином, коварной лаской и обманом принуждая его принять свою участь, заставляет вздрогнуть. Гела видит, как ещё смущаясь, робко, но искренне Чимин, а теперь уже Зиннур, сидит перед падишахом с сияющими глазами, благодаря за доброту, о которой он не забудет до конца своих дней. Но ещё больше юноша поражается тому, что Тэхён и бровью не водит, и совесть в нём молчит, когда тот смотрит в лицо обманутого юноши. — Ты должен понимать, Зиннур, что путь в Константинополь неблизкий, гонец достигнет столицы империи за несколько месяцев, и обратно — тоже не скоро. К тому же, ему нужно будет найти твоего друга в огромном городе. Это всё равно, что искать иголку в стоге сена, потому так же займёт время, — мягко уговаривает юношу падишах, обхватив тонкими пальцами его руку. — Ты должен набраться терпения, Зиннур, и ждать, смиренно склонив голову. Будь благодарен Всевышнему и не забывай возносить молитвы. — Я буду ждать, — нетерпеливо выпаливает Чимин, — безропотно ждать и надеяться. И, конечно, молиться всем богам, просить милости для тебя, мой благодетель. — Я твой друг, Зиннур, — улыбается Тэхён юноше, словно ребёнку. — И знаешь что? — Что? — с огромными от нетерпения глазами шепчет юноша. — Мы не будем зря терять время. За тобой придёт твой мужчина — ты должен подготовиться к этому времени, — говорит падишах и, видя озадаченный взгляд Чимина, поясняет терпеливо: — Взгляни на себя! На кого ты похож! На старую кобылицу с объезженными боками! Совсем не следишь за собой, не украшаешь себя нарядами, не радуешь нас сиянием своих дивных глаз. Так совсем нельзя, Зиннур. Ты должен выполнять все предписания евнухов и доверить им свое тело. Я из тебя такое сокровище сделаю, что твой мужчина просто упадёт к тебе в ноги, едва увидит. Чимин явно удивлён: он не думал о таком никогда, но находит слова Тэхёна не бессмысленными, поэтому тут же соглашается с ним. — Хорошо, я согласен. — Тебе понравится, Зиннур, вот увидишь. Твоё тело, кожа, волосы — это редкий дар и великая ценность! А вместе с умелым уходом, ты станешь просто неотразим. — Конечно. Я буду самым прилежным учеником, обещаю, повелитель. — Тэхён, — мягко напоминает падишах. — Да, Тэхён. Едва Чимин покидает покои правителя, Тэхён подзывает главного евнуха. — Бросьте письма в огонь и займитесь Зиннуром. Он должен стать истинной жемчужиной моего дворца, как и достойно его красоте. И пусть у него не будет ни времени, ни желания помнить о чём-то или о ком-то ещё. — Всё будет исполнено, мой повелитель, — евнух с поклоном удаляется, пятясь назад спиной. Гела всё также молчит, ожидая раскаянного вздоха падишаха, но Тэхён лишь довольно откидывается на подушки, улыбаясь своим мыслям. — Зачем ты так жесток с ним, мой господин? — раздаётся за спиной падишаха недоуменный голос телохранителя. Тэхён замирает, чувствуя в словах укор. — Разве жестоко? Мне казалось, я поступил гуманно, позволив ему жить некими иллюзиями, что отвлекут его, позволят принять его новую жизнь. — Ты дал ему надежду на то, что никогда не сбудется. Надежду, что его прежняя жизнь может вернуться к нему… и люди, что были с ним рядом, — тоже. Это в сотни раз хуже, чем осознание правды. — Пусть даже и так. Но не это главное, Гела, — Тэхён оборачивается к нему, смотря серьёзным взглядом. — Прежде чем осуждать меня, знай: мужчина, о котором грезит наш дивный Зиннур, — крестоносец, командующий дивизионом, граф из знатной британской семьи. И как ты думаешь, что будет, когда этот рыцарь узнает, где его возлюбленный? Да он сломя голову прискачет и приведёт за собой армию крестоносцев! А этого я допустить точно не могу. И не забывай о пророчестве колдуньи, Гела. Кого бы или что бы не привёл за собой Зиннур, он должен находиться здесь, в моём дворце. — Непременно, мой господин, ты как всегда прав. Впервые за столь долгие годы их дружбы между падишахом и его телохранителем повисает неуютная, неловкая тишина, словно они только что солгали друг другу. Гела впервые понимает, насколько губительны могут быть чувства падишаха и как постепенно тот становится рабом своей слепой любви к Чонгуку; Тэхён замирает от непонятного ноющего чувства в груди, отказываясь верить, что это совесть пытается достучаться до его сердца. Сердца, в котором нет места ни для чего, кроме всепоглощающего чувства. А Чимин счастлив и совсем не подозревает, в каком смятении оставил двоих. Улыбка не сходит с его лица, глаза сияют, а сердце стучит в предвкушении: Юнги придёт за ним и заберёт его, Чимин уверен в этом. А потом он заново завоюет его, и юноша приложит к этому все усилия.