*
Слепящее солнце бьёт по глазам, и они с трудом разлепляются. Но стоит сделать первый вздох, как разрывающий внутренности кашель сжимает горло, и вместо сухого воздуха из лёгких выходит вода — солёная, противная, выжигающая ноздри и гортань. Чимин кашляет долгие несколько секунд, скривившись на влажном песке, пока не замечает чьи-то грязные ступни в кожаных сандалиях прямо у своего лица. Открывать глаза ещё больно, но юноша всё же тянет лицо вверх, скользя по пыльным шароварам и выцветшему кафтану, сталкиваясь с чёрными глазами на лице, укрытом чалмой. Непонятный говор вокруг не умолкает. Чимина окружают несколько мужчин, одетых примерно так же, что и первый. К нему наклоняются, концом кожаной плётки цепляя подбородок, пристально рассматривают лицо. Чимин пытается отмахнуться, но сил нет, и задрожавшие руки не держат — юноша снова падает на песок. Его довольно грубо поднимают на ноги, чуть встряхивая, заставляя смотреть в лицо незнакомому мужчине. Юный граф оглядывается вокруг, видит, что рядом несколько человек с судна, и память тут же подбрасывает картинки — гроза, шторм, летящий на скалы корабль, треск мачты и обломки, за которые цеплялся юноша, пока его снова не прибило к скалам. А дальше — темнота. Чимин порывается приблизиться к уцелевшим морякам, но его снова грубо встряхивают. — Капитан! — горло сжимается от боли и крика не выходит, лишь хрип. Мужчина отзывается сразу: — Господин, не сопротивляйтесь, нас всё равно заберут. — Где мы? Где второй корабль? Голоса на незнакомом языке становятся громче, видимо, возмущаясь и требуя замолчать. — Они уплыли, не смогли вернуться за нами. Мы в плену, — отвечает капитан, несмотря на угрозу удара плетью, — в Ливане, господин, впереди крепость Триполи. Чимин судорожно пытается вспомнить хоть одну из карт Юнги и понять, где они, а когда понимает, что это Ближний Восток, выдыхает судорожно, испуганно округляя глаза от осознания, сколь далеко они находятся от Греческого моря и Византии. Юноша испуганно цепляется взглядом за каменистую местность: куцые пальмы, жутких мохнатых животных с длинными шеями и вытянутыми мордами, на спине которых торчат два огромных горба. Он смотрит на окружающих их мужчин, что больше походят на каких-то разбойников, чем на мирных жителей. Уцелевших всего лишь шестеро. Шестеро из всей команды, включая и его! И все они крепко связаны, кроме самого юноши. Один из мужчин подходит к Чимину, расталкивая окружающих, и те безмолвно расступаются, опуская головы в знак уважения. Он пристально смотрит на графа, что-то указывая своим людям на том же непонятном языке, а затем обращается на чистейшем французском, заставляя юношу подскочить от неожиданности. — Тебя назвали господином, значит ты не просто моряк. Кто ты? Говори! Чимин кидает взгляд на связанного капитана, что слышал обращённые к нему слова. Тот отрицательно качает головой, получая плетью по спине за это. — Если ты благородных кровей, то сможешь потребовать выкуп за себя и отправиться домой, в свою страну, — продолжает незнакомый мужчина. — Если же нет, то я просто продам тебя на первом невольничьем рынке. У юноши в глазах загорается надежда, и он больше не смотрит на попытки капитана помешать ему сказать правду. — Я французский дворянин, благородный граф Блуа, Пак Чимин. Мой род один из самых знатных во Франции, и мои родные смогут дать за меня хороший выкуп. Только дайте мне возможность написать письмо и отправить гонца. — Конечно, конечно, — противная ухмылка ширится на смуглом лице незнакомца, окинувшего Чимина горящим взглядом. А после мужчина приказывает на своём языке: — «Этих моряков продать на галеры, а этого голубоглазого я отвезу в столицу, в Дамаск. О-о, мой день настал, благодарю тебя Всевышний! Я получу за тебя столько золота, сколько не получал ни за кого и никогда!» — Господин, зря вы назвали себя, — в голосе капитана звучит обречённость. Мужчина тут же получает за разговор пинок ногой, но всё же продолжает: — Вас продадут на невольничьем рынке. Сопротивляйтесь, требуйте свободы за золото. Обещайте больше, чем он сможет выручить за вас! — Что?! В рабство? Нет! Вы не посмеете! Я требую свободы! Мой отец заплатит больше золота, чем кто-либо! — кричит Чимин, но его никто не слушает. Мужчина, что разговаривал с ним на французском, пытается сторговаться с тем, кто стоит за рабами с плетью в руках, выкрикивая похожие на ругательства слова, размахивая руками, а работорговец всё в Чимина пальцем тычет, требует больше. Сам юноша пытается на ослабевших ногах подойти к покупателю, достучаться до него своими криками и требованиями, но сразу после заключения сделки графа, сопротивляющегося, брыкающегося и вопящего проклятия, связывают. Его и ещё несколько человек подводят к этим страшным, мохнатым животным, и Чимин приходит в полнейший ужас, когда двугорбые чудовища начинают подниматься на ноги, длинные, мозолистые, извергая страшные звуки рёва. Покупатель смеётся, смотря на вусмерть напуганного юношу. — Поедешь в повозке, — указывает он на крытую телегу, запряжённую парой крупных волов, и Чимина, вздохнувшего с облегчением, сажают в полумрак повозки. Чуть позже юноша замечает, что его запястья связаны шёлковыми лентами, а не верёвкой, и что только он один удостоился повозки — остальные шли привязанными. Понятно: он ценный товар, за который заплатили много и хотят получить ещё больше. Господь всемогущий, что творится вокруг?! Как всё так произошло, что благородный дворянин стал рабом в одночасье? Как ему выбраться из этого ада? Мысли кружатся в голове юноши, и на эти вопросы он не может себе ответить. Внезапно пленник вспоминает о Бэкхёне и подскакивает в невероятном волнении. Что с их кораблём, уцелели ли, где сейчас его Бэки? Он горячо молится за жизнь своего единственного друга, и слёзы выступают на глазах. Грубый голос прерывает его мысли, и в повозку заталкивают двух совсем юных девушек, тоже связанных. Девушки, темноволосые и черноглазые, очень миловидны, но грязны и в ободранных одеждах. Обе тихо плачут, испуганно прижимаясь друг к другу, и в глазах их читается полная покорность судьбе: теперь они рабыни, невольницы. — Не плачьте, — пытается утешить их юноша, хоть осознаёт, что, скорее всего, они его не поймут. — Мы сможем освободиться, нас могут выкупить. Надейтесь на лучшее, Господь не оставит нас, а я поговорю с тем мужчиной, если смогу — выкуплю и вас. Они смотрят непонимающе, но одна всё же заговорила на ломаном французском, обречённо качая головой: — Господин, это невозможно. Нас купили — так же и продадут. — Мы можем сбежать… — Караван охраняют, и до самой столицы остановок не будет. Я слышала это от нашего нового хозяина. — Куда нас везут? Что за столица? — В Дамаск, в столицу Айюбидского царства. — Дамаск? Юноша затихает, пытаясь хоть что-то вспомнить об этом государстве, но понимает, что не знает о нём ничего. Для него сейчас открывается новый, абсолютно неизвестный мир с чужим языком, чужими обычаями, людьми… И он совсем один. Ему бы испугаться неизвестности и опасности, что ждут его, но вместо этого на юношу накатывает злость — на этот чёртов берег, на этих работорговцев, купивших его, и даже на того, кто купит его следующим. Чимин клянётся сам себе, что выживет любой ценой: раз не погиб в пучине морской в самый шторм, то не погибнет и в людской пучине! Надежда его не покидает, хоть и сидит он связанный, лишённый свободы, грязный и страшный, наверное, как чёрт. Повозка трогается, поскрипывая колёсами. Вокруг — всё тот же непонятный говор вперемешку с окриками, ругательствами, рёвом тех страшных мохнатых животных. Чимина увозят вместе с остальным купленным живым товаром в неизвестность, страха перед которой у юноши почему-то нет. Что бы там ни было впереди — он всё преодолеет, всё победит, не отступит и будет бороться за свою жизнь и любовь!*
Дорога тянется змейкой пыльной, сухой земли меж скалистых ущелий, где солнечный луч редко падает на дно. За скалами открывается невероятная долина, сплошь покрытая пышной изумрудной зеленью необычных кустов и деревьев, каких Чимин никогда не видел. Пусть участь его сейчас не самая завидная, но юноша с любопытством выглядывает из повозки, любуясь всем окружающим миром — высокими тонкими пальмами, зелёными завихрениями папоротников и яркими цветами диких кустов, названия которых Чимин не мог знать. Все те же страшные животные — верблюды, как сказали юноше — тянутся цепью за повозками, коих тоже не мало. Кроме купленных рабов, караван везёт много товара: тканей, специй, ковров, диковинных птиц в клетках, многие из которых стоят дороже, чем люди. И всё же, это больше завораживает юношу, чем пугает. Он сам не может себе объяснить того, что чувствует. Когда Чимин, высунувшись из повозки почти полностью, с широкой улыбкой смотрит на невероятно красивый, завораживающий водопад, струящийся меж высоких скал, он и не замечает, что все откровенно любуются им самим. Лишь когда повозка останавливается, а вслед за ней и весь караван, Чимин непонимающе оглядывается, натыкаясь на десятки разглядывающих его глаз. Ему бы испугаться, стушеваться и спрятаться в тени повозки, но он лишь выше задирает подбородок, расправляя плечи. — Я хочу к водопаду, — громко заявляет он хозяину каравана, бесстрашно смотря ему в глаза, и тот начинает смеяться. — Я сказал: хочу воды! Мужчина в чалме ещё больше смеётся, но кивает прислужнику, и тот развязывает ленты на запястьях юноши. Чимин требует, чтобы развязали и девушек, на что хозяин улыбается, но качает головой отрицательно. — Иди, а то я передумаю, — говорит он и указывает плетью на водопад, к которому уже подошли несколько прислужников, наполняя кожаные фляги. Дважды Чимину повторять не нужно. Он устремляется к воде, окуная руки под упругие струи отмечая, что она ледяная. С оханьем юноша брызгает на себя живительную влагу, умывая лицо так, что щёки краснеют от холода и пальцы немеют. Затем приводит в порядок волосы, пальцами расчёсывая светлые пряди, и одежду, понимая, что ни рубашка, ни панталоны больше не пригодны для ношения, а сапоги потерялись ещё в море. Он вырывает одну из фляг у кричащего и замахивающегося на него прислужника, одним лишь взглядом льдисто-голубых глаз заставив остановиться надвигающегося на него мужчину, и, вздёрнув голову, уходит к повозке, отдавая воду девушкам. — Как только мы доберёмся до столицы, я отправлю гонца моему родителю, — шепчет юноша, пытаясь подбодрить своих невольных спутниц. — Нас смогут освободить. — Как только мы доберёмся до столицы, нас отвезут в Аль-Хамидие — самый большой рынок царства, — обречённо говорит девушка, что знает французский. — Хозяину не нужно ждать несколько месяцев выкуп, он может сразу получить за нас деньги. От услышанного Чимин приходит в замешательство, но всё равно не теряет надежды и молча кивает в ответ. Всю дорогу он смотрит вокруг, подмечая местность на тот случай, если вдруг удастся сбежать. К вечеру появляются очертания крепостных стен и башен минаретов, а к ночи они достигают самой столицы. Едва за ними закрываются огромные городские ворота, Чимин понимает, что бегство невозможно. И всё же, на зажигающиеся огни улиц и площадей этого древнего города он смотрит с некой надеждой, пока повозка, всё так же скрипя и кренясь, увозит их в самое сердце Дамаска — в оживлённый шумный Тартус. Две мили полуразрушенной временем и людьми площади с высокими колонами по бокам, крытой мраморными портиками, — это останки некогда величественного храма Юпитера, древнего бога римлян; отголосок древней цивилизации, что сотни лет назад захватила эти земли. Именно таким предстала перед юношей площадь Аль-Хамидие — место, что станет поворотным в его жизни.***
Константинополь. Византия. 1203 год Дрожащий, тщедушный, слишком молодо выглядящий для своих лет и напуганный до смерти — таким предстал перед Юнги наследник византийского трона Алексей Ангел. Семь лет, проведённые в заточении у собственного дяди, лишившего Алексея престола, сказались на его здоровье и душевном состоянии. Юнги не мог он смотреть в глаза человеку, которого вёл на заклание чудовищу с именем барон Ким Намджун. Он понимал: Алексея ждала плачевная участь — Намджун убьёт его, как только захватит Константинополь. О, этот город произвёл на графа неизгладимое впечатление. Основанный греками, завоеванный римлянами, не раз покорённый арабами — величественный город, что стоит сразу на двух частях света — Европе и Азии — хранилище престола Кесарей, но вера христианская — в православии. Юнги назвал бы его одним из чудес света за холмы, покрытые стройными кипарисами; за купола и часовни, устремлённые ввысь; за замки и древние башни Сераля и Леандра; за невероятный по красоте рейд, сплошь покрытый плывущими парусными лодками, вёсельными судами и паромами от Халкедона до Скутарии; за Мраморное море, что словно на ладони сияло бликами под зимним солнцем. Но внутри город нисколько не соответствует своему внешнему великолепию: улицы — узкие, грязные и кривые; дома — низкие и смрадные, построены без всякого вкуса и порядка, хотя так было и в любом старом европейском городе. И всё же, такого богатства и пышности набережных и базаров граф не видел нигде. Такого изобилия товаров под высокими стеклянными аркадами, таких мастерских, где производят истинные шедевры ремесла, его изумлённый взгляд ещё не лицезрел. Как ни странно, вызволить пленника не составило особого труда. Он не охранялся, как страшный преступник, а содержался под стражей, словно почётный пленник, которому под страхом смерти не позволялось выходить за пределы дворца. Когда под покровом ночи двери темницы были открыты крестоносцами, а спокойно дремавший наследник — разбужен, всё же оказалось, что их обнаружили. И пришлось бы продвигаться обратно с боями, но Джиней без слов провёл их тайными галереями к подземным ходам, которые, как выяснилось, были по всему дворцу, а мужчина знал дворец как свои пять пальцев. Граф тогда подумал: раз наследник знал все ходы, почему же он не сбежал от своего поработителя? Но ответ нашёлся очень скоро. Железный люк прохода к набережной невозможно было открыть одному человеку — лишь навалившись дюжиной крепких рыцарей удалось сдвинуть железную плиту. — Жизни и мира не хватит отблагодарить моих освободителей, — горячо шептал византийский наследник, пока они садились в неприметный, без родовых знамён и гербов парусник под покровом сгущающейся предрассветной темноты. — Если Господь наш позволит мне вновь обрести свой дом, заняв моё законное место, я не забуду о вашей доброте и доблести, — торжественно обещал он рыцарям, кутаясь в предоставленный своими спасителями меховой плащ. Рыцари почтительно склонились перед Алексеем, а граф спрятал сожалеющий взгляд: лучше бы уж этот пленник таковым и оставался. Его дядя хоть и был угнетателем, но по-своему «заботился» о племяннике, а «освободитель», к которому его везут, не пожалеет его жизни. Они выплыли из бухты Золотого Рога, когда мелькающие огни дворца обозначили, что их ищут. В тот самый момент, когда их парус набирал попутный ветер, Хосок заметил корабль с выставленными щитами дома Анжу. Он непонимающе позвал друга, указывая на проплывавший мимо когг. — Что здесь делает французский корабль с родовым гербом Анжу? — Одна мысль закралась в голову ирландца, но озвучивать он её не стал, зная сердечную боль друга. — Возможно, один из торговых судов, — глухо ответил Юнги. — Только почему он один? Ни торговые, ни тем более военные суда в одиночку не ходят. Кто этот смельчак, что забрался так далеко? — хмыкает мужчина, более не смотря в сторону судна. О, если бы он только знал, кто этот «смельчак», что проливал горькие слёзы по потерянному другу! О, если бы Хосок осмелился озвучить предположенное, что сам герцог Анжуйский приплыл в столицу Византии навстречу своему возлюбленному! О, если бы… Но судьба располагает по-другому, и два корабля проплывают мимо друг друга, не подозревая, что их разминка — судьбоносна. У Сицилийского пролива галеры разделились: Вульф уплыл к Тирренскому побережью, где его целью был Рим и послание для Папы, а галера графа Норфолка взяла курс к Задару.***
Задар. Хорватия. 1203 год Пережитая страсть сладкой патокой растекается по их дрожащим телам, и медленные сладкие поцелуи осыпают самое красивое лицо в мире. Сокджин обнимает своего мужчину, шёпотом признаваясь в своём страхе о том, что давно уже тревожит его сердце. — Родной мой, может, не стоит нам идти дальше? Может, нам остановиться сейчас, оставить всё это? Ни к чему дальнейшая борьба, ведь мы уже обрели друг друга, а большего мне и не надо. — Мне мало всего этого, я смогу подарить тебе больше, чем сейчас, и клятв своих я тоже не забыл, — отвечает мужчина и медленно целует скулы любимого, подбираясь к губам. — Забудь их, любимый. Ты их обещал не мне, а мёртвому человеку, что в жизни ни разу не думал обо мне. Если ты считал, что чем-то обязан мне, я освобождаю тебя от этих никому не нужных клятв, только… прошу, остановимся сейчас, Намджун. — Остановиться? Сейчас, когда моя цель столь близка, что руку протяни и можно коснуться мечты?.. Джин, мой прекрасный, не бойся ничего. — Не боюсь. С тобой ничего не боюсь, — горячо шепчет юноша, вновь дрожа от накатывающей страсти в руках любимого. — Но эта мечта… Это совсем не то, что я представляю для нас. — Чего бы ты хотел, любовь моя? Всё для тебя сделаю! Звезду с неба достану, реки поверну вспять, — руки мужчины обнимают крепче и бёдра прижимаются требовательно, показывая силу желания. Юноша тихо смеётся, уворачиваясь от жарких поцелуев любимого. — Не надо ни звезды, ни короны, ни всего мира. Не нужно ничего, любовь моя, только вернёмся в наш дом, в Монферратию, туда, где мы нашли друг друга. Теперь для меня это — наш дом, наша с тобой обитель, место, где наша любовь зародилась и расцвела. Вернёмся туда, любимый. Мужчина заставляет его умолкнуть, заткнув поцелуем, горячими ладонями поглаживая дрожащее тело. Он медленно переворачивает юношу на живот, выцеловывая шею, плечи, крепко обхватывает бёдра и приподнимает их. — Ты станешь императором, — шепчет мужчина столь горячо, прямо у мочки уха, что Сокджин дрожит сильнее, — ты будешь носить титул, который я подарю тебе. Руки властно прогибают спину юноши, бёдра жмутся к упругим ягодицам, а ноющий от возбуждения член нетерпеливо мажет меж них, заставляя Сокджина выдохнуть судорожно и пальцами комкать шёлковое покрывало. — Нет и не было в мире прекраснее тебя. Головка проскальзывает в растянутый анус, срывая сладостный стон. — Ты будешь ангелом на троне, воплощением божества, ожившей божественной статуей… Первый толчок заставляет содрогнуться и сжаться, ибо нутро всё ещё чувствительно после предыдущей схватки. — Ты будешь моим прекрасным, невероятным, любимым императором, которому я отдал сердце, душу и жизнь. Снова глубокий толчок, от которого теперь оба дрожат и стонут. Потом ещё. И ещё, пока накрывшая их сумасшедшей лавиной страсть не заставляет забыть все слова, а мысли и сомнения — улететь из головы, оставляя лишь невероятную любовь, обожание и нежность. — Д-да, любимый, буду… буду твоим… навсегда! Навсегда. До конца дней. На веки вечные, во всех мирах и перерождениях… Как долго это «навсегда»? Кто отмеряет время для двух любящих, что в пылу страсти беспечно клянутся друг другу в вечности? Когда судьба решает, что их «навсегда» завершено? Они не знают ответов, но сейчас они им не нужны. Для них «навсегда» — это прямо сейчас, здесь, когда сердце к сердцу так сладко бьётся, когда дышать не хочется от бесконечных поцелуев, когда с улыбкой с жизнью расстанешься ради одного только взгляда любимых глаз.*
Алексея Ангела принимают при дворе короля Монферратского с распростёртыми объятиями. Его тут же окружают заботой и вниманием и осыпают подарками. В честь наследника король Сокджин устраивает пышный бал с увеселениями и фейерверком. Лишённый такого внимания за годы пленения, наследник растроган до глубины души и боготворит короля Сокджина за его доброту и невероятную красоту. — Наш дорогой брат Алексей, столько лет мающийся в плену, преданный родным человеком, нам так жаль вашей участи, что это лишь малая толика того, что мы можем сделать для вас. Мягкая улыбка и нежный ореховый взгляд короля, заставляет сердце византийского наследника снова оказаться в плену — в плену его красоты. — Хоть и называется моя династия Ангелами, истинный ангел — это вы, король Сокджин. Моё сердце радуется знакомству с вами не меньше, чем моему освобождению, — низко кланяется византийский наследник, смотря в искрящиеся счастьем глаза монарха. Только с пфальцграфом Монферратского, бароном Тироли, Алексей ведёт себя настороженно. Он понимает сразу: в ком истинная сила и кого стоит опасаться. Человек, столь долго находившийся в заточении и видевший в каждом стражнике своего палача, стал подозрительным и мнительным. Не ощутить властной ауры, исходящей от Намджуна, было невозможно, и чем дальше он воплощал свою идею империи от гор до моря, тем больше он показывал своё истинное лицо — лицо человека, способного на всё… В том числе и на невероятную, глубокую любовь. Как ни странно, византийский наследник больше тянулся к обществу графа Норфолка, охотнее проводя с ним всё своё время. Да и сам граф находил опального принца достойным собеседником, что с неподдельным интересом слушал о родине Юнги, о его сыне, по которому тот безмерно скучал, о Северном море и Норфолке. Принцу рассказывать было особо нечего, и воспоминания у него были не самые лучшие, но всё же он с большим удовольствием говорил о своей столице — самом красивом городе мира. Так Юнги узнал, что Халкидон, императорский дворец, был построен ещё греками, а роскошные пристройки — при римских императорах. — Самая южная часть дворца — Буколеон, и он удивительно прекрасен! Его широкие ступени опускаются прямо в Мраморное море, а корабли подплывают так близко, что из окон можно дотянуться до парусов. Я хочу вернуть свой дом и жить там не гостем или пленником, а хозяином, каким я и должен являться. И когда мы вернёмся туда, вы, граф, будете моим почётным гостем. Юнги лишь улыбается устало, снова избегая смотреть в глаза собеседнику, и кивает согласно. Почему он сидит с этим опальным принцем, рассказывая ему о своём доме? Граф не может сам себе это объяснить, но, видимо, чувствует то же, что и он: они оба невольники, хоть и ходят без цепей на руках, их обоих крепко держит Белый рыцарь, и как выпутаться из его сетей — пока неизвестно. — Я желаю вам как можно дольше наслаждаться гостеприимством короля Монферратского, — неожиданно отвечает Юнги, всё же смотря в глаза принца. — Возможно, оно и к лучшему, что так всё сложилось. Скажу вам честно: опальным монархам, что вынуждены искать пристанище на чужбине, приходится принимать условия, что диктуют им хозяева. Думаю, очень скоро и вам их поставят. Принц задумчиво рассматривает свои руки, будто там действительно кандалы, а не драгоценные перстни, и отвечает тихо, обречённо: — Я уже привык. — Алексей поднимает глаза, в которых граф видит смирение и горечь. — Сначала условия диктовал мой отец, затем мой дядя, а теперь мой… спаситель, благодетель. — Как вы поступите, Ваше Высочество? Стоил ли город — всего лишь нагромождение камней и песка — вашей жертвы? Я осмелюсь посоветовать вам подумать и не принимать поспешных, а главное, тяготеющих вас условий. — У меня нет выбора, — сразу отвечает принц, сжимая кулаки в бессилии. — Да. Барон Тироли никогда не оставляет выбора… Никому и никогда. Юнги, как никто другой, понимает, что принц обречён.*
В один из дней Намджун приглашает Алексея на состязания между доблестными рыцарями. На широком королевском дворе, превращённом временно в ристалище, рыцарь и сам машет мечом, срубая тыквенные головы под одобрительные возгласы своих командующих и подчинённых. Своим оружием Намджун владеет в совершенстве: разит им каждого из соперников, обезоруживая поочерёдно, разбивая щиты, играючи разрубая кольчуги. Он улыбается и смеётся, словно на потешном турнире, а не на состязании, и так уверен в своей силе, что не надевает шлема и едва прикрывается щитом. Рыцарь бросает огненный взгляд на мраморный балкон, где на пышном троне сидит его король — его любимый, его прекрасный Сокджин, что глаз восхищённых не спускает и на каждую победу Белого рыцаря реагирует бурно и радостно, хлопая в нежные ладони, смеясь счастливо. Алексей смотрит на эту сцену бравады, понимая, что всё это — для него: в случае чего на месте тыквенной окажется его голова. Но когда выходит граф Норфолк, принц напрягается, ибо граф — словно на решающий поединок вышел, где на кону жизнь одного из них. Да и Намджун более не улыбается беспечно, крепче сжимая рукоять меча. Оба мыслями уносятся на полгода назад, в Анжу, на турнир рыцарей близ Сарты, что стал для обоих судьбоносным — Намджун стал предводителем крестового похода, а Юнги выбрал своего «господина сердца», открыв ему всю душу, всего себя. О, его нежный Чимин, что брыкался и кусался, а всё-таки расцвёл сладким жасмином в своём чувстве. Как далеко он сейчас от него… По вине Белого рыцаря, стоящего перед ним. И, видимо, Господь всё же не оставил его, раз он может прямо сейчас, прикрываясь состязанием, разрубить барона на куски. Сверкнувший молнией клинок меча едва не полосует лицо Намджуна, что успевает отступить на полшага назад. Он собственными глазами видит, как белая прядь его волос, срезанная острием меча, медленно падает на землю. Они сражаются изо всех сил, не щадя друг друга, рубя с размаху, атакуя ожесточённо. И как же отличается этот поединок между ними от того первого, когда казалось, что две стихии смогут сродниться, стать близкими по духу, найти друг в друге верного товарища. И как они оба ошибались, ведь огонь и лёд не сойдутся никогда. Все затихли, плотным кольцом окружив барона и графа, следя за каждым их выпадом, лишь звон стали, скрежет и искры меж клинков эхом раздаются вокруг. Сокджин вскакивает в невероятном волнении, до побеления пальцев сжимая мраморные перила балкона, отмечая каждую кровавую царапину, каждый удар и промах своего возлюбленного. Намджун силён, но Юнги проворнее, и выпады его быстрее, чем у противника. Он изрядно попортил ему кольчугу, пробил железный щит, подрезал нарукавники и всё целился в сердце, всерьёз намереваясь убить здесь и сейчас. Пот стекает с них ручьём, взмокшие волосы липнут ко лбу и скулам, дыхание всё более затруднённое, прерывистое, но оба крепко держатся на ногах и ещё сильнее сжимают мечи. Один резкий выпад решает итог сражения, когда одновременный удар под колено заставляет Намджуна упасть на землю, а меч британца опасно замахивается, целясь в его шею. — Нет! — истошный крик короля заставляет замереть с поднятым мечом. — Нет! Не сметь! Сокджину не скрыть волнения, как и слёз, текущих по щекам. Чего уж тут скрывать? Он выдаёт себя с головой на глазах у ошеломлённой толпы, подтверждая то, о чём давно подозревали. Опасность, нависшая над любимым, заставила его это сделать. И сейчас, дрожа всем телом, он приказывает остановиться, стремительно покидая балкон. Этот день запомнили все, но особенно — византийский принц, поняв, что и у непоколебимого Белого рыцаря есть слабое место… Очень красивое, нежное слабое место.***
Дамаск. Айюбидское царство. 1203 год Чимин осматривает свои «покои» — просторную комнату с узкими окнами, а вовсе не темницу, как ожидал. Здесь он один, других купленных рабов молодой граф больше не видел. Заходил к нему лишь один евнух — полнотелый, но шустрый слуга. Довольно цокая языком, он осмотрел юношу с головы до ног: перебрал ему светлые пряди, заметив, что ни вшей, ни гнид в них нет, посмотрел ногти на пальцах и ступнях, мочки ушей, восторженно размахивая руками от агатовой серёжки. Даже в рот заглянул, подмечая ровные и здоровые зубы. Чимин брыкался на первых порах, кусаясь и царапаясь, отталкивая евнуха руками и ногами, так что один раз пришлось позвать стражника — высокого и широкоплечего мужчину, вмиг скрутившего хрупкого юношу, показывая, что дальше будет только хуже. Тогда Чимин затих, выжидая своего «хозяина», чтобы снова заговорить с ним о выкупе. Но тот не появлялся. Дважды в день евнух купал его, тщательно скребя кожу, умасливая тело, вымывая соль моря, и мыл волосы ароматным куском мыла, делающим их гладкими и мягкими на ощупь. Кормили пленника чуть ли не пять раз в день. На огромном чеканном подносе приносили с десяток крохотных тарелок — пиал, в которых аппетитными кусками, но маленькими порциями лежали неведомые доселе Чимину блюда. Юноша думал, что откажется от еды в знак протеста, но передумал и съедал всё подчистую, хоть и представить себе не мог, что в него столько влезет. А после еды евнух давал ему пожевать несколько пряных зёрнышек, похожих на чёрные звездочки — это была гвоздика, как позже узнал юноша, удивлённо осознавая, что и рот, и дыхание после этих зёрнышек становятся удивительно свежими и приятными. Евнух не мог нарадоваться на юношу, щебеча на арабском похвалы, и, мягко поглаживая по светлым волосам, всё приговаривал: «Хела машала, зиннур!». Под окнами Чимина всегда шумно: с раннего утра базар начинал торг, а уж в районе невольничьего рынка оживлённее всего. В первый же день своего пребывания здесь, Чимин видел, как выводят рабов по одному или несколько сразу, выставляя на обозрение покупателям, словно товар. Он думал, что и его выведут на помост, но ни в этот день, ни в другие последующие, этого не произошло. Утром третьего дня он увидел из окна своей обители, как уводят тех двух девушек, что были с ним в повозке, и пришёл в ужас и гнев, заметив, что с них снимают одежду, оставляя лишь в тонких набедренных повязках, выставляя их юные тела на всеобщее обозрение. Бедные девушки пытались прикрыться своими длинными волосами, но продавец, а то и сами покупатели, тщательно осматривали каждую, прежде чем купить. Их увели с рынка в тот же день, накинув на них похожую на мешок одежду с прорезью для глаз, а на ноги — браслеты с колокольчиками. Это произвело на юношу удручающее впечатление: его тоже продадут, не сегодня, так завтра. Купивший его мужчина пришёл рано утром, осмотрел юношу и остался весьма доволен. Видимо, он хвалил и евнуха, ибо тот улыбался до ушей, согласно кивая, щипая кожу Чимина, трогая волосы, поправляя шёлковый кафтан с тонким поясом. — Я объявил по всему базару, что сегодня буду выставлять редкую ценность, — довольный собой говорит мужчина. — Придёт много покупателей — богатых, знатных. За тебя дадут много золота, когда я скажу, кто ты, — громко смеётся хозяин. — А ты постарайся преподнести себя выгодно: не зыркай своими прекрасными глазами злобно, не кусай покупателей, когда тебя будут трогать, — тебе же будет лучше. Если тебя купит самый богатый из них, то жить ты будешь лучше, чем остальные рабы. — Я плюну в лицо тому, кто осмелится это сделать, — шипит в ответ юноша. Но весёлый хозяин снова смеётся: — А может, так будет даже лучше: многие любят строптивых. Усмирять тебя будет одним удовольствием. — Не продавайте меня, — делает последнюю попытку Чимин, — отправьте домой. Мой отец даст вам столько золота, сколько вы и не видели. — Нет. Ждать — невыгодно. Я получу то, что мне надо, сейчас. Выводи его, — обращается мужчина к евнуху на арабском и исчезает за дверью. Солнце стоит в зените, и синее небо отражается в высоких стеклянных витражах, а тут, внизу, — людской шум и гам, мелькают повозки, толпятся покупатели, разношёрстная толпа продавцов выкрикивает на разных языках и диалектах, зазывая к своим лавкам. Чимина ослепляет обилие красок и движений, а стук собственного сердца заглушает звуки вокруг. Его закутывают в белые ткани с головы до ног, прикрывают даже лицо, оставив открытыми лишь глаза. Он замечает и других рабов — мужчин и женщин, совсем юных и пожилых, которых тоже продают, как обычный товар. Евнух безостановочно что-то тарабарит, размахивает руками, снимая платок с лица юноши, а покупатели подходят ближе, удобнее устраиваясь перед помостом, выкрикивая свою цену. Но когда евнух снимает чалму с головы Чимина, расправляя густые блестящие волосы цвета спелой пшеницы, говор чуть умолкает. — Не прячь глаза, — кричит на него хозяин. — Подними голову! Но Чимин упрямо поджимает губы чуть вздёрнув подбородок, так и не поднимая ресницы. Кто-то из покупателей осмелился коснуться его волос, но граф окатывает его таким холодным взглядом льдисто-голубых глаз, что тот отступает испуганно. А евнух всё расхваливает товар, то есть Чимина, — покупателей становится всё больше и больше. Юноша дрожит сильнее, и сердце испуганно стучит под горлом, хоть и стоит он с высоко поднятой головой и горделиво расправленными плечами. Если бы кто-то из его родных увидел, как благородного графа Блуа, дворянина из знатного рода, продают на невольничьем рынке, как овцу или породистую лошадь, если бы Юнги или Бэкхён узнали о его позоре… Как он посмотрит им в глаза? Чем оправдает себя? Но раз уж так сложилось, и теперь он раб, то возьмёт с этого всё, что можно. Он сделает так, что его купит самый богатый из этих жадных, омерзительных людей с горящими от вожделения глазами, а после найдёт выход — сбежит, соблазнит, убьёт, но вернётся домой, к Юнги. Тонкий пояс развязывают, и белый кафтан падает к ногам, ложась мягкими волнами, оставляя юношу в одной набедренной повязке. Восхищённый ропот проносится вокруг, и снова все замирают на мгновенье, словно дух переводят от увиденного. Теперь Чимин не прячет глаз — смотрит с вызовом поверх голов, и в то же время смущённо становится боком, откидывая светлую прядь за плечо, позволяя любоваться. — Это истинное сокровище, — кричит на арабском хозяин, расхваливая свой «товар», — украшение любого добропорядочного дома, любого гарема! Волосы, что поцелованы солнцем, глаза, что ясное небо, стройный, как тонкая пальма, кожа, что отливает золотым сиянием, — истинное воплощение красоты и грации! Нежный, как цветок, и горячий как огонь! Кто даст больше за это сокровище? Вокруг разговоры не умолкают, предлагают свою цену наперебой, а хозяин лишь машет руками не соглашаясь. Юноша понимает, что продавец вряд ли говорит о его длинной родословной или знатности рода, или о том, что он, Чимин, — искусный стрелок из лука и умеет гарцевать на породистом скакуне. Его продают как наложника или как красивого прислужника. Пак Чимин, граф Блуа, — прислужник в доме! — Своей знатностью он не уступает многим из вас. Это сокровище — настоящий граф из далёкой Франкии, дворянин, приближённый к королю! Кто даст больше? — мужчина снова руками указывает на юношу, что всё больше и больше раздражается от всего этого, гневным взглядом окатывая каждого, уворачиваясь от протянутых к нему рук. В какой-то момент все вокруг странно затихают, и Чимин замечает опущенные головы покупателей, чуть пятящихся назад. Юноша видит, как замер его собственный хозяин, а евнух падает ниц на колени. Они боятся? Того мужчину, что стоит перед ними? Теперь Чимин сам смотрит на него, вздёрнув голову, ибо тот высок и тонок, а синие глаза пристально впиваются в лицо юноши. Мужчина — хотя он скорее юноша — красив, ибо черты его, пусть и не лишены мужественности, но мягки и нежны. Синие глаза подведены чёрной сурьмой, и от того выглядят ещё выразительнее. Он всё смотрит и смотрит, не отводя взгляд… Чимин чуть тушуется, но всё же гордо вздёргивает свой маленький носик, вызывая улыбку у синеглазого. Тот обращается на арабском к хозяину, тот падает ниц и отвечает сразу же, а потом Чимин слышит латинскую речь: — Ты правда приплыл из Франкии? Чимин чуть теряется, но тоже быстро отвечает на латинском: — Да, я француз. Мой дом — графство Блуа. Мужчина снова говорит с хозяином, что глаз на него не смеет поднять. Видимо, тот настолько богат, что все отступили перед ним. Синеглазый что-то гневно кричит, отчего хозяин весь сжимается, а после на землю падают пять мешочков с монетами. Евнух подскакивает и проворно закутывает Чимина в те же белые одежды и ткани. Никаких мешков на голову и браслетов с колокольчиками на ногу! Юношу уводят к паланкину, евнух безостановочно тараторит на арабском, улыбаясь и кивая, плотно закрывая драпировку. Носилки покачиваются, и полдюжины крепких загорелых рук снова уносят графа Блуа в неизвестность. И на этот раз Чимин почему-то боится, дрожащими пальцами вцепившись в мягкие подушки.*
Хоть и было страшно до дрожащих коленок, но любопытство юноши берёт верх и его точёный носик всё время выглядывает в прорези носилок. Его привезли в Дамаск ночью, и пять дней он сидел запертым, не видя ничего далее своего окна, а теперь, когда огромный город открывается перед ним, глаза его изумлённо округляются. Торговые ряды сменяются широкими площадями, выложенными мрамором, с журчащими фонтанами и уходящими ввысь пальмами. От мощёной улицы, по которой несли юношу, ответвляются стройными рядами улочки поменьше, на которых кипит жизнь: из мастерских доносятся звуки молотков, пахнет кожей и красками, в глазах рябит от изобилия керамики и фарфора. Высокие стены дворцов, выложенные мраморными плитами, показывают, насколько состоятельны те, кто живут за ними. Но когда паланкин подносят к огромным деревянным, с невероятным орнаментом воротам очередного дворца, Чимин понимает, как богат и знатен его новый хозяин. А тот всё смотрит на него своими синими глазами и улыбается, восседая на великолепном гнедом жеребце. Когда ворота открылись, Чимину кажется, что перед ним открыли ворота в Рай, не меньше. Такой красоты и роскоши он не видел нигде. Розовый и белый камень мрамора в невероятном орнаменте чёрного гранита покрывает всё вокруг. Буйство зелени — пышные цветы и огромные деревья с крупными жёлтыми и оранжевыми плодами, широколиственные кусты и пальмы — поражает. Фонтаны с шумом устремляются ввысь, а бассейны с лазурной водой манят освежиться с дороги. Чимин так увлёкся разглядыванием, что до пояса высунулся из паланкина, с открытым ртом рассматривая всю эту красоту, и не заметил, что синеглазый откровенно смеётся над ним. Юноша и забыл, что теперь является рабом в этом богатом дворце, что продан на рынке, что попал в неволю… Ровно до того момента, как носилки поставили на землю. — Идём, я отведу тебя к твоему новому хозяину, — говорит синеглазый и кивает на вход во дворец — широкую террасу с множеством арочных проёмов. — Так ты не мой хозяин? — удивлённо спрашивает юноша, сильнее кутаясь в белые ткани. — Нет. Теперь ты принадлежишь всемилостивейшему и могущественному падишаху Дамаска, — чуть кланяется мужчина, произнося эти слова. — Падишах? Это как король? Меня купил король этого государства? Зачем? — Да, как король. Идём уже, ты всё сам узнаешь, — отвечает мужчина и исчезает в тёмном проёме, тем самым показывая графу, чтобы тот шёл за ним. — Как тебя зовут? — спрашивает Чимин. — И кто ты такой, что тебя все боятся? — Меня зовут Гела, — не оборачиваясь и не останавливаясь говорит тот. — Я личный телохранитель падишаха. Идём быстрее. — Меня зовут Чимин. — Я знаю. — Я благородный граф Блуа, и я действительно из Франции. За меня заплатят выкуп… богатый. Я попал сюда случайно, когда плыл в… — Ты — раб моего господина, — резко обрывает его Гела и останавливается, в упор смотря на юношу. — Забудь имя, что ты мне назвал, забудь родину и свой дом. Ты полностью принадлежишь падишаху. Он вершит твою судьбу. Когда мы войдём в его покои, ты склонишься перед ним, упав на колени. Не смей говорить, пока тебе не разрешат, и глаз не поднимай, пока я тебе не скажу. Всё понял? Чимин смотрит несколько долгих секунд в наглое и красивое лицо этого телохранителя, а потом произносит по слогам: — По-шёл к чёр-ту… Гела! Гела тоже смотрит на юношу в упор, и ухмыляется. — Пойдёшь со мной. Но куда именно — к чёрту или падишаху — осталось неозвученным. Внутри дворец кажется ещё больше, чем снаружи, со своими бесконечными галереями и смежными комнатами. У юноши глаза разбегаются от обилия роскоши вокруг — мягкие ковры и тонкая драпировка на стенах, огромные вазы и серебряные блюда, райские птицы в позолоченных клетках… Но всё меркнет перед убранством покоев падишаха. Чимин ожидал увидеть грозного, широкоплечего и бородатого мужчину, сидящего на высоком троне, увешанного с ног до головы золотом, но когда перед ним появляется юноша, что возрастом не старше его самого, тонкий, стройный и невероятно красивый, граф удивляется. Падишах выглядит обеспокоенным: его изумрудные глаза смотрят с некой тревогой, а пальцы явно подрагивают. Гела склоняется к своему господину, что-то тихо шепча, и падишах смотрит на юношу ещё пристальней. Он сам подходит к нему, не отрывая взгляда от лица. Гела делает знаки, чтобы юноша поклонился, упал на колени, но Чимин не делает ни того, ни другого. — Кто ты? — просто спрашивает падишах на латинском. — Я Чимин, — так же просто отвечает юноша, смотря в глаза правителю. — А я Тэхён, — ещё проще говорит падишах и Чимин окончательно теряется. Ему так просто и называть этого «хозяина»? Ни «правитель», ни «Ваше величество», ни даже «мой господин»? — Моё почтение, Тэхён, — Чимин кланяется, снова смотря в зелёные глаза. — Ты плыл на корабле? Как долго? Откуда ты, как попал сюда? Вопросы сыпались быстро, и так же быстро Чимин отвечал на них. Единственное, умолчал о цели путешествия, сказав, что плыл на торговом корабле. — А с тобой на корабле был волк? Или, может, рыжая лиса? Чимин удивлённо округляет глаза, смотрит на падишаха странно и машет головой отрицательно. — Были лошади… и одна кошка, но не рыжая — пятнистая. — Чимин снова машет головой, немного заторможенно. Тэхён выдыхает как-то устало, отводя взгляд, возвращаясь к своему креслу. — Господин? — Гела выжидающе смотрит, чуть склонившись. — Я не знаю, Гела. Если это он, то почему в пророчестве колдуньи говорилось о зверях с ним. А этот юноша ничего о них не знает. Видимо, этот тоже не подходит. — Что прикажете сделать с ним, мой господин? Удалить его из дворца или отдать евнухам в гарем? — Нет, оставь его здесь. Он такой… красивый. Только не делай из него слуги, просто пусть живёт здесь. Потом найдём ему занятие. Тэхён снова смотрит на юношу. Он не понимает, о чём они говорят, но смотрит такими пронзительными голубыми глазами, словно просит о чём-то. Чимин подходит неожиданно, и Гела вмиг обнажает клинок меча, направляя его в шею застывшего юноши, но Тэхён велит опустить оружие. Юный граф садится перед падишахом на колени, и слёзы выступают у него на глазах. — Господин… повелитель, прошу вас, отпустите меня. — Дерзкий щенок! — Гела замахивается рукой для удара, но Тэхён снова его останавливает. — Умоляю, отпустите. Я не могу здесь оставаться, прошу. — Куда ты уйдёшь? Ты совсем один, без денег, без свиты. Ты пропадёшь, как только выйдешь за порог дворца. — Мне нужно в Константинополь, — в отчаянии признаётся юноша, — и я пешком туда пойду, доползу, выживу любой ценой, только отпустите меня! Бог воздаст вам за вашу доброту, если позволите мне покинуть Дамаск. — Да ты ж неблагодарное отребье, — шипит Гела, сжимая кулаки. — Господин, позвольте мне отрубить голову этому наглецу. Зря я его привёл сюда! — Оставь, Гела, и не трогай его, пока я не скажу. — Тэхён резко встаёт со своего трона, а Чимин, оставаясь всё также на коленях, смотрит на него снизу вверх жалостливо. — Тебе нужно отдохнуть, Чимин. Тебя отведут в твои покои. Пользуйся моим гостеприимством. Гела, отведи его. Чимин вскакивает, как ошпаренный, и в мгновение взгляд из мягко просящего превращается в гневный. — К чёрту сдалось мне ваше гостеприимство! Лучше отпустите меня сейчас, ибо я всё равно уйду. Меня не удержат ни ваши стражники, ни эти гранитные стены! Гела буквально выволакивает его из покоев падишаха, брыкающегося и шипящего проклятия протаскивает через галереи и террасу, запихивая в довольно просторную комнату и веля умолкнуть по-хорошему. На всём пути слуги, что встречались им в большом количестве, замирали испуганно и кланялись низко, тихо звеня колокольчиками на ноге. Чимина этот почти несмолкающий звук, пока прислужники ходят вокруг него, раздражает. — Почему у них на ноге эти дурацкие звенящие браслеты? Это всегда так будет? — Всем слугам во дворце надевают неснимаемые браслеты. — Зачем? Это раздражает! — Чтобы никто не смог подкрасться незаметно… и перерезать тебе горло, — угрожающе наклоняется Гела, пальцами обхватывая лицо юноши. — Тогда и мне надень такие же, ибо я собираюсь сделать именно это, — дерзко отвечает Чимин, впиваясь длинными ногтями в запястье мужчины. Гела ничего не отвечает, лишь хмыкает, словно скалится, отпихивая от себя юношу. Только оставшись один, Чимин даёт волю слезам, сжимаясь комочком на широком лежаке, кусая сжатые кулаки, чтобы не взвыть от отчаяния. Кого он обманывает? Перед кем он храбрится? Что он может сделать против могущественного правителя, чей щелчок пальцев может лишить его жизни? И в эту минуту он думает о своём друге, о единственном близком человеке, о ком волнуется сейчас больше, чем о себе. Он тихо молится, прося за Бэкхёна сохранить ему жизнь, даровать ему благословение и наградить удачей, что поможет найти ему его возлюбленного. Он вспоминает Анжу, их дом, их встречи, тихие разговоры и шумные посиделки. Его друг — единственный в своём роде. Собственное горе отступает, и положение его не кажется уже таким безвыходным — он всё преодолеет, всё вынесет, выберется отсюда и найдёт Бэкхёна.***
Византия. Город Константинополь. 1203 г. Одинокий корабль, бороздящий Греческое море, привлекает много внимания, но попутный ветер быстро гонит его до берегов Византии. Бэкхёну каждую минуту хотелось повернуть судно обратно: он не мог и не хотел верить в то, что его прекрасного друга больше нет, что тот сгинул в бушующем море, что он больше не увидит его дивных глаз. Так больно сердцу и тоскливо на душе от мысли, что Чимин мёртв, а совесть грызёт диким зверем, что это он, Бэкхён, во всём виноват, он погубил своего единственного и дорогого сердцу друга. Но более совести сжимает страх: как он посмотрит в глаза Юнги? Что он скажет ему, как объяснит, как оправдает свою беспечность выйти в море в самом конце зимы и отправить его возлюбленного на другой корабль? И для чего! Для большей безопасности груза, ушедшего вместе с ним же на дно. Граф не простит ему этого. Он сам себя не простит. Очертания величественного города, сияющего жемчужиной над Мраморным морем, радовали глаз и дарили надежду… На счастье и любовь, но уже без Чимина. Бэкхён выдыхает тяжело, снова смахивая слёзы, и нежными глазами цвета густого мёда смотрит на сияющие в утреннем солнце шпили и купола. Для него это город надежды, место ожидания, земля любви, пристань его веры в то, что всё будет хорошо… вопреки всему. — Господин, мы подплываем к порту, будут какие-либо указания? — спрашивает капитан судна, стоя позади юноши в ожидании. — Да. Как только подплывём к пристани, арендуйте один из складов. Весь груз разместите там же. И подберите для меня небольшой дом на окраине, ближе к Халкидону. — Как прикажете, господин. Но, если позволите… Я бы всё-таки рекомендовал снять жилье за главной крепостной стеной. Бэкхён обдумывает слова, что не лишены смысла. Крестоносцы будут ещё не скоро, а о собственной безопасности подумать надо. Но желание быть ближе к порту, а значит, ближе к приплывающим кораблям, велико. И всё же… — Х-хорошо, войдём в город. Но желательно ближе к крепостной стене. — Будет выполнено, господин. Громогласные приказы капитана, дающего указания пришвартоваться и бросить якорь, оглашают весь корабль. А юноша так и стоит у борта, всматриваясь в очертания древнего города, что всё ближе и ближе. Даже его израненное горем сердце подмечает, что большей красоты он нигде не видел. Бэкхён вновь молится за то, чтобы этот прекрасный город стал местом, где он вновь встретит свою любовь, своего сероглазого рыцаря, своего Чанёля. О, только бы увидеть его, хоть раз коснуться его руки, посмотреть в глаза, услышать голос. Бэкхён заберёт его… Просто обнимет и заберёт. Не будет слушать ничего: ни протестов, ни доводов, только своё сердце! А оно кричит: им не место на этой войне, не место среди этого хаоса, гнева и боли. Они вернутся в Анжу, где будут счастливы до конца своих дней.*
Всё же капитан оказался прав: за городской стеной гораздо безопаснее, ибо окраины, как оказалось, регулярно подвергались набегам арабов, и кварталы, наспех восстановленные, разрушались вновь. Его дом на Мессе был большим и удобным. А рядом с его каменными хоромами ютились хлипкие деревянные лачуги, и такой контраст Бэкхён видит повсюду. Странное суеверие византийцев, что нельзя разрушать и сносить то, что было построено до них, привело к тому, что всё, что было построено греками и римлянами так и стояло, истлевая со временем, а новые дома и дворцы строили тут же. У молодого герцога достаточно времени изучить город: почти два месяца Бэкхён гуляет по улочкам и широким проспектам Акрополиса, посещая знаменитые бани Влагны, великолепные библиотеки, шумные базары Галаты и, конечно, пристань и рейд Космидиона — места слияния двух рек, что потом широким рукавом вливались в Мраморное море, великолепнее которого он ещё не видел. Но где бы он ни находился, какими бы красотами не любовался, в мыслях и сердце его был Чимин. Он так и не смог поставить свечку за упокой его души, не смог заказать мессу в католической церквушке рядом, ибо всё ещё отрицал… Не верил, что прекрасного друга нет в живых, и каждую ночь молился за его добрую душу, где бы он сейчас ни находился — на земле или на небе. Слухи о том, что крестоносцы на подходе к столице ходили давно, но лишь в начале апреля город загудел тревожными вестями: пилигримы не просто подойдут к столице, а будут осаждать её. Император Алексей Севастократор получил письмо от предводителя крестоносцев с требованием освободить незаконно занятый трон и открыть город для отрядов пилигримов, в противном случае Константинополь будет захвачен. Но несмотря на открытую угрозу правитель Византии не спешил готовиться к обороне — доки стояли без дела, кузнецы больше ковали подковы, чем оружие, и дела в городе шли своим чередом. Бэкхён не верил в эти слухи, хоть вся Артополея и Базилики шумели, и многие торговцы вовсе закрывали лавки с целью покинуть Константинополь. Но большинство всё же уповали на неприступные крепостные стены и заградительные цепи бухты Золотой Рог, защищавшие проход в город с пролива Босфор. Сам молодой герцог снисходительно улыбается этим слухам, повторяя уже знакомым торговцам и менялам, что войско пилигримов никогда не нападёт на великий христианский город, а лишь воспользуется его гостеприимством. — Видимо, молодой господин многого не знает, — говорит ему один из старых менял — пожилой еврей, что жил здесь со своей семьей много лет в венецианском квартале. — Крестоносцы захватили крепость Зара (Задар), и их не остановило, что жители его в христианской вере. Поверьте, господин, когда дело доходит до золота и власти — неважно какой веры твой соперник, хоть брат родной, всё застилает пелена алчности и жажды власти. Может, молодой господин знает кого-то из пилигримов лично, раз так горячо говорит об их добродетелях? — Да. Один лишь мой кузен, граф Норфолк, Мин Юнги, чего только стоит. В его доблести и благородстве не стоит сомневаться никогда и никому. Их предводитель — король Монферратский, добрее и прекраснее человека я ещё не видел. Я знаю многих рыцарей. — Ну что ж, будем уповать на милость Господа нашего и доблесть рыцарей, а я всё же покидаю город, пока Золотые Ворота открыты. И вам того же советую, молодой господин. Если закроют их, то и мышь не проскользнёт. Слова менялы, что щедро обменивал ему марки на солиды, заставили задуматься Бэкхёна и ещё больше замереть в ожидании, заставляя каждый день приходить на пристань. И вот этот день настал. Солнце не успело выйти из-за горизонта, едва касаясь своими лучами моря, как вся водная гладь покрылась чёрным и заколыхалась рябью бордовых парусов. Четыреста восемьдесят галер с десятью тысячами пехотинцев, четырьмя с половиной тысячами рыцарей и столькими же оруженосцами, оружием, снаряжением, таранами и катапультами, лошадьми и прочим подплывала к византийскому побережью. От мерного такта сотен тысяч вёсел над морем гул стоял такой, что был слышен на сотни миль вокруг. Первыми их заметили со сторожевой башни Галата, напротив бухты Золотого Рога, где и стояла большая лебёдка, поднимавшая заградительные цепи. Скрежет огромных железных цепей, медленно поднимавшихся со дна бухты и с шумом натягивавшихся над водной гладью, разбудил окрестных жителей. Они высыпали на побережье, неверящим взглядом смотря на почерневшее от галер море. С криками и плачем собрав скромные пожитки, люди устремились к воротам, где стражники уже передавали сигнальные знаки сторожевым башням. Город был разбужен страшной вестью в считанные минуты. Бэкхён одним из первых устремился к Золотым Воротам, видя, как огромные кованые врата медленно захлопываются, а вслед за ними опускается гигантская железная решётка. Он кидается на сторожевую стену, пользуясь всеобщей суматохой, и собственными глазами видит стремительно несущиеся галеры, от вида которых холодные мурашки бегут по телу. Повсюду крики, попытки выставить оборону, грохот оружия и лязг наспех одеваемой брони, а у Бэкхёна сердце от счастья заходится: он дождался любимого, он увидит его, обнимет, прижмёт к своей груди! И неважно, что сейчас они по разные стороны баррикад, а между ними — цепи бухты и стены крепости. Что ему камень и железо, когда Чанёль так близко, когда его любимый может увидеть его с этой самой стены! И Бэкхёну плевать, что ворота закрыты, а цепи надежно укрывают бухту. Он зубами выгрызет камень и руками переплывёт Босфор, но доберётся до него. — Чанё-о-оль! Так глупо кричать посреди этого людского хаоса, стоя на крепостной стене, когда война на самом пороге и сама Смерть стоит в ожидании пышного пира. Но так отчаянно этого хотелось, сердце так рвалось к нему, что нет сил. И Бэкхён готов поклясться, что его услышали, ибо тоскующее сердце слышит ответный крик: — Бэки-и-и, ангел мой!