Noun/Adj/Verb

Эвану было всего пятнадцать, когда он случайно подслушал разговор отца с его старыми приятелями. Они заперлись в отцовском кабинете с отборной коллекцией вин и не менее отборной домашней библиотекой и обсуждали там вещи, которыми Эвану пока рано грузить себя. Эван не планировал подслушивать, но ему случайно пришлось, пока он возвращался в свою спальню с кухни, осторожно неся в руках налитое почти до краёв кружки собственноручно сваренное по маминому рецепту какао. Разговор шёл не размеренным будничным темпом, чинно рассуждающим на отвлечённые темы, как принято среди британских джентельменов говорить в вечер субботы за дегустацией итальянских вин и обсуждением Британской политики. Они бессмысленно-отчаянно, без тени какого-либо благородства или сдержанного спокойствия орали друг на друга, не утруждая себя сдерживанием своих чувств и контролем формулировок своих мыслей. Эван убежал в ужасе, и какао от этого густой молочно-шоколадной сладостью потекло по пальцам и небрежно брызнуло на вычищенный паркет. Сердце билось в глотке, как обезумевшее, и он, едва поставив кружку на рабочий стол в своей комнате и пролив какао на эссе по трансфигурации и маггловский комикс, как подкошенный упал на кровать, рвано и мелко дыша от пронзающего ледяными иглами ужаса. Взрослые говорили (орали друг на друга) о войне, дух которой веет в воздухе незримой, удушающе необъятной тучей, готовой в любой момент обрушиться на Британию своей беспросветной громадой и похоронить под собой всех без разбора. До этого Эвану удавалось игнорировать это давяще-удушающее предчувствие, затхло и пыльно витающее в воздухе и дышащее в затылок холодом смерти и жаром свежей крови. Когда он увидел, что это предчувствие совершенно не иллюзорно и слишком материально, чтобы перестать закрывать на него глаза, слишком угрожающе-реалистично, чтобы ломать устройство их жизней и традиции и доводить взрослых, морально и магически сильных джентельменов до криков отчаяния на грани нервного срыва — это ударило его под дых осознанием неизбежного. Сумасшедшее биение сердца и сорванное дыхание перетекли в истерику, несдержанно-искреннюю и такую всепоглощающую, что он потерял связь с реальностью, утопая в ней. Он сам не понял, как съехал к краю кровати и упал коленями на холодный паркет у нее. — Господи, — сорванно и испуганно зашептал он, дважды крестясь дрожащей рукой, и подавился сжавшими горло слезами от собственных слов, — я просто хочу мира, господи, я просто не хочу войны. Дальше он говорить не был способен, потому что ужас острыми ледяными когтями вспорол его шею, разорвал голосовые связки и дыхательные пути, выскреб глаза, стекающие по щекам солёной влагой, вынудил до боли вцепиться в русые кудри волос и сломать позвоночник, уткнувшись в колени и глотая бессмысленно-отчаянный крик чистого, неограненного страха. Время спустя, когда его немного отпустило, он заставил себя попытаться успокоиться, потому что отец мог заглянуть к нему проверить, как он и не слышал ли он ничего, а после волноваться, потому что его сын, кажется, нечаянно утонул в ужасе и боли от страха ещё неизведанной, неумолимо надвигающейся на них всей своей неподъемной тяжестью угрозы. Эван усталым шёпотом бормотал обрывки молитв и надежд на несбыточную мечту о светлом, спокойном и мирном будущем, и вечерний полумрак тихо внимал ему, впитывая в себя каждый вздох и каждый проблеск искренности, рассыпавшейся вместе со слезами по его сознанию и не желающей подчиняться здравому смыслу, требующему от Эвана успокоиться и взять себя в руки.