***
Почти незаметные для самой женщины сумеречные просветы постепенно вторглись в не полностью пронизанную мелкими частицами яда комнату. В ней убранство оставалось таким, какими оно являлось прежде, многие месяцы назад и считанные годы. Но лишь белый балдахин, покрытый многочисленными микрочастицами смертельно опасной отравы, показывал явное отличие от того, что было раньше, что могло радовать и только удовлетворять среди всех надоедливых суетных забот, что приносило приятное облегчение тела и сознания. Несмотря на то, что горели ароматные восковые свечи, бережно дотрагиваясь своими приятными благовониями до всего, что присутствовало в этих покоях, — окон, штор, для них предназначенных, мебели, стен, потолка, отчасти пола, лëгкой ткани, служащей для защиты всем навещающим больную, — всë же эта комната не веяла теплом и должным спокойствием, которое могло бы исходить от плотной веры в светлое будущее. Тишина больше не внушала неведение происходящего, она не могла как-нибудь успокоить и умертвить мысленных демонов, погружающих в безусветную темноту и направляющих по пути мрака, где лишь только потери, беды, тоска и печаль. Внезапный стук в дверь не смог бы принести дорогую этой же эмоцией радость, малый испуг, заставляющий вздрогнуть внутренне и снаружи, или же нескрытое недовольство чьим-либо присутствием. Новость о долгожданном выздоровлении не смогла бы побудить Госпожу улыбнуться. Мимика женского лица не сыграла бы никакой роли, чтобы понять, что у больной на душе, и что хочет сказать Хатидже. Черты еë бледного, почти безжизненного лица были абсолютно неподвижны, правда, если не обращать внимания на обыденное моргание глаз с совершенно пустым взглядом. Оболочка органов зрения не была наполнена горькими и порой беспричинными слезами, женщина не дëргалась от чего-нибудь, что могло внезапно испугать еë, или какой-нибудь неприятной мысли, что принесла бы страдание вдруг возбудившегося сознания. Неприятное першение в воспалëнном горле не сумело бы заставить Госпожу ради облечения откашляться. Чей-то укоризненный или жалостливый взгляд не имел бы возможности побудить еë почувствовать смущение или отторжение. Какая-нибудь забавная, весëлая шутка не смогла бы позволить Хатидже засмеяться, как это не могло бы случиться на несколько дней раньше. Покушаемый на жизнь этой женщины не заставил бы начать еë сопротивляться и издать какой-нибудь крик ради своего спасения от вдруг настишей опасности. Всë то, что могла бы сказать Хатидже, можно было связать в одно короткое предложение, имеющее окраску чего-то очень мрачного и ужасаюшего, что могло бы причинить кому-либо другому истошную боль в живой душе, которая вряд ли сможет принять мëртвую, потерявшую совершенно любой смысл и истину, вносящую жизнь в ранимые сердца, поистинне грешную душу. Хатидже посчастливилось в этот день остаться наедине с долгожданной тишиной, точнее, находила это счастьем она сама. Этим вечером никто к ней не приходил, ничто не тревожило. Ничего не было рядом с Госпожой, чтобы побудить еë почувствовать горькое разочарование, а затем и болезненное несчастье. Всë, что видела Хатидже перед глазами, было совсем неподвижно и спокойно. Абсолютно всë неживое, всë то, что не имело возможности как-либо еë потревожить и вселить в женские мысли обиду на весь этот мир, полный сжигающей несправедливости и ядовитого предательства, удовлетворяло и приносило полное спокойствие Хатидже, а, если сказать точнее, практически мëртвое безразличие. Данное состояние для неë являлось во время этого мгновения приятным ожиданием грядущего, трепетным ожиданием потери для других. Оно станет для Хатидже не уничтожением или мгновенной утратой всего привычного и создающего тепло и счастье вовсе. То, чего султанша ждала так сильно, являлось для неë единственным противоядием от всего того мира, что являлся крепкой шкатулкой для хранения большинства человеческих пороков. Хатидже пробыла в ожидании почти целый для неë пустой день, но только тогда, когда оно оказалось для султанши идеально тихим и позволяющим думать о своëм будущем действии, а также мучительно быстром трепете собственного сердца, любимая жена Великого Визиря ждать вовсе перестала. Конец томительному и чуть волнительному ожиданию Хатидже был наконец положен, но это совсем не значило, что она сумела взять в руки желанное, то, что истинне хотелось натворить этой принцессе династии, что потеряла ласку и тепло, лëгкость и безмятежность, счастье и отраду. Терниями сознания Госпожа чувствовала, что ей медлить нельзя. Она боялась опоздать вопреки всем ожиданиям и настроям на то, к чему Хатидже, как она думала, просто обязана прийти в ближайшие минуты. Минуты для женщины длились поистинне медленно. Вскоре она, думая теперь лишь о томительном содрагании в своей груди, вздохнула, насколько были личные женские возможности на этот волнующий миг, и оперлась на мелко дрожащие руки. Первый шаг был сделан, и поэтому Хатидже, находясь теперь полностью в сладко горьком предвкушении, улыбнулась одним уголком губ. Ясное понимание того, что грядущее так скоро настигнет еë с головой, радовало Хатидже и позволило выдать на своëм лице полноценную улыбку. Резко выдохнув, Госпожа будто забыла о всех своих неприятных физических ощущениях и неторопливо скинула с кровати свои хрупкие ноги. Она резко откинула край балдахина от себя и мгновенно встретилась своим взглядом с одиноким окном, о существовании которого Хатидже успела забыть. Твëрдая боль ударила в женскую голову, но Госпожа не собиралась думать об этом. Еле-еле султанша поднялась с постели, от которой, казалось, было невозможно отлипнуть, об этом давал ей понять ощутимый пот, стекаюший по женской слабой спине. Хатидже медленно встала на ноги и чуть было не упала обратно на постель, но она сумела удержать равновесие и посмотрела в правую сторону. Там виднелась дверь, из которой в любую секунду, в любой час, в совершенно любое время, был способен кто-то появиться, чтобы спросить о самочувствии больной. Хатидже боялась, что кто-нибудь зайдëт в эти покои в самый неудачный момент, но решила, что ей об этом думать просто незачем. Госпожа вдруг подскочила и поторопилась в правую часть этой комнаты, прямо к столу своего мужа. Голова Хатидже закружилась снова, так как лежала она очень долго в одном положении, но не это было в приоритете у султанши. Женские руки медленно и, словно изучая, скользили по деревянному столу Визиря. Везде, где только можно, ходили пальцы Хатидже. Они дотрагивались до всего, но не до еë собственной шкатулки с украшениями. Госпожа о ней помнила всë то время, что женщина провела в ожидании вот-вот наступающего момента. Открыв хранилище с драгоценными подарками от своего супруга, сердце Хатидже сначала высоко подрыгнуло, но затем стало колебаться в привычном ритме. Украшения, что дарил ей Ибрагим, не имели в этот момент никакого значения, так как в этой старой шкатулке находилось одно то единственное, что было нужно сейчас Госпоже — продолговатый стеклянный бутылëк со скорым смертельным ядом.***
Доносились тихие ровные шаги. Худые ноги несли скромную служанку по коридору, застланному полумраком, нарушенным из-за искусственного освещения ароматических свечей, благовония которых доставали своими бесконечными пальцами до каждого здесь проходящего. Существующая в этом месте слабая, почти невидная темнота спряталась за огнëм, весело и почти игриво колышущимся среди присутствующего в этом коридоре воздуха, словно те крошечные огоньки здоровались с каждым проходящим среди этих стен и приветствовали, подзывая к себе. Калфа только что покинула одну из скромных комнат дворца на Ипподроме и, выходя, по неосторожности вместе с лишней спешкой загремела стеклянными банками небольшого размера, в которых находилась микстура в виде прозрачной жидкости, и позолоченными ложками, предназначенными для принятия необходимых лекарств внутрь. Когда она внезапно опешила, калфа вначале от испуга предательски уронить, разбить и, в конце концов, разлить всë находящееся на подносе на пол стремительно выпучила свои глаза на падающие предметы, а затем резко наклонила своë тело назад, к предшествующей двери, и заставила крохотный поднос примкнуть к женскому платью, благодаря чему всë то, что могло в любой момент скатиться вперëд и подпортить и без того треволнующий Нигяр вечер, осталось, к еë большому облегчению, стоять на месте, чуть, правда, сдвинувшись с прежнего места, что никак не повлияло на реакцию калфы на только что произошедшее. Нигяр ясно убедилась в том, что всë необходимое для лечения Хатидже стоит вполне устойчиво, и только тогда служанка такими же ровными, но чуть более осторожными шагами отправилась к самому концу коридора. Она направлялась к тем самым покоям, что принадлежали двум супругам, которые, увы, пока обязаны спать вдали друг от друга. Калфа, когда приблизилась к самой двери, сразу заходить в покои не стала. Всë то короткое время, что она шагала по коридору, было насыщено досадными мыслями о недавно прошедшем разговоре с рыжеволосой. Нигяр помнила еë злобу, ярость, а затем исступление и яркое удивление. Всë то, что служанка успела пережить в этот вечер, толкало женщину в почти мерзкие объятья разочарования и непринятия произошедшего вместе с недавними ощущениями. Калфа солгала Хюррем ради их примирения, но фаворитка Повелителя не сумела еë наградить взглядом, в котором бы отражалось удовлетворение «совершëнным» предательницей. Ведь Нигяр сказала ту фразу в тревоге и отчаянии, и даже сказанное ею столь неожиданно и в такой короткий миг могло стать для хатун единственным спасением и несомненно выигрышной зацепкой для того, чтобы начать их отношения заново. Но того не случилось, а, наоборот, Хюррем была поражена «случившемуся» и почти неистово разгневана на Нигяр. Оставшееся впечатление после томительно пролетевших минут, проведëнных вместе с рыжеволосой Госпожой и еë неустанным ярким гневом, оказывало настолько сильное давление на служанку, что беспокойство о прежнем не оставляло иного выхода из омута сожалений и всë ещë продолжающейся тревоги, которая, казалось, будет длиться ещë долгое время, при всëм при том, что на самом деле, если полностью исключить в те мгновения остро ощущаемые эмоции, ничего омерзительно непоправимого не успело случиться, и, что очень вероятно, Нигяр себе лишь накручивает и додумывает. Но слова рыжеволосой, которые говорили о могущей ошибке Нигяр, что та не смогла уберечь Госпожу от смертельного яда, внушали служанке необузданное чувство собственной вины, словно она действительно виновата в том, что произошло. Да, хатун соврала Хюррем насчëт отравления, но всë равно служанка понимала, что это по еë вине могло случиться такое. Возможно, это она не уследила, так как Нигяр, увидев в один насыщенный день Гритти в пустых супружеских покоях, не сразу сказала Ибрагиму о возникших подозрениях, а они тогда действительно были. Калфа неустанно тревожилась в этот миг, что, если бы не она, то всë могло бы обойтись. И тогда лишь только потому, что Нигяр липко беспокоилась из-за своей жгучей вины, служанка встрепенулась, выбралась из затяжного мысленного забвения и попросила молодых служанок как можно скорее открыть ей дверь, надеясь, что теперь у калфы получится загладить свою возможную ошибку, с этой секунды учтиво и внимательно заботясь о своей Госпоже.***
Время ползло так же медленно, как практически безжизненные пальцы султанши неторопливо скользили по хрупкому стеклу. Они своими вялыми, практически замедленными движениями для женщины ощутимо тëрлись и собирали за собой крошечные пылинки, что успели возникнуть за многие годы. Одна женская рука, чуть дрожа, держала стеклянный бутылëк, а другая лишь придерживала, но пальцы той не колебались тем же образом, каким образом хватались за длинную колбу пальцы от какого-то странного напряжения заведëнной руки. Продолговатый бутылëк, будучий достаточно прозрачным при всей накопившейся на нëм пыли, хранил в своëм узком нутре опасную жидкость светло-розового цвета, которой было крайне мало, как думала Хатидже. Женское сердце ощутимо и почти болезненно стучало, пока его обладательница находилась в долгожданном сладостном предвкушении, которому, казалось, не отведено конца совершенно любой окраски. Всем своим существом Хатидже медлила, растягивала собственные мысли и незначительные действия, которые всë ещë проделывали еë напряжëнные пальцы. Она растягивала и предвкушение, и само дело, которое продолжительные часы Хатидже так жаждала совершить. Султанша сама не понимала и не знала, по какой причине она так резко застопорилась. При каждом мнимом ощущении Хатидже нервно вздрагивала, хотя осознавала, что так ею управляет страх. Обратно оборачиваясь к самому главному предмету, от которого в этот момент полностью зависит судьба султанши, в голову Хатидже пришла мысль, что, может, то, что она собирается сделать, не стоит того. Некая боязнь за будущее действие заставила женщину начать сомневаться в правильности собственного решения, да и странное предчувствие одолело ею разом, лишь в один момент, как только женщине неожиданно показалось, что отворилась тяжëлая дверь. Но высокие пласты дерева всë ещë ровно стояли, соприкасаясь друг к другу, и поэтому султанша шумно выдохнула от невообразимого сильно обезумевшим сердцем и воспалëнным сознанием облегчения, чуть было не уронив и, следовательно, не разбив длинную колбу с веществом, которое бы мгновенно впиталось в шершавую ткань цветастого ворсистого ковра и разъело своим ядом до неузнаваемости разукрасистое полотно, тесно примыкающее к скользкому полу из твëрдого мрамора. Представив это, Хатидже не почувствовала явного сожаления и язвительного негодования. Навязчивые мысли о том, что нагрянувшее в скором будущем действие окажется неправильным и принудит потерять что-то более важное и ценное, чем освобождение от несправедливости огромного мира, преобладали в напряжëнном сознании женщины и заставляли тревожно смотреть то на злосчастную дверь, то на постель, которая для султанши с самого начала своей ядовитой болезни стала могилой, то на бутылëк, который, что очень даже вероятно, не позволит ей вернуть прежнее обретëнное, хотя и даст свободу от столь мучительных мук. «Я же всë равно умру!», — поразмыслив, решила Госпожа, несмотря на то, что продолжающееся лечение идëт ей только на пользу. Хатидже пребывала в огромной уверенности, что она отравлена лишь для одного — для того, чтобы жалко умереть, для того, чтобы избавить своих родных и близких от такой тяжкой ноши, от надоедливой своими бесконечными капризами, сестры, дочери, жены и подруги, для того чтобы избавиться ей самой от себя, той, что сама выбрала собственное счастье и сама же им себя погубила. Она не сумела защитить себя от своего собственного существа, от своих мыслей. Хатидже считала себя слабой, да и сама султанша такой являлась по своей натуре, и поэтому у неë отсутствовали силы, чтобы справиться с болезнью и своими страхами и противоречиями. Женщина не могла забыть все разочарования, которые одним большим комом настигли Хатидже и резко поглотили, отняв надежду, которая у Госпожи была и придавала уверенность в том, что то счастье в виде любимых мужа и дочери, — полноценной семьи, — что она обрела, останется на долгие годы. Но тучи нависли над ней лишь только тогда, когда Хатидже оказалась смертельно отравлена, и та сразу же поняла, что это всë уж точно существенно и необратимо. Она пребывала в этой уверенности с того самого мига, как женщине и еë мужу объявили о еë страшной отраве, и поэтому теперь Хатидже было крайне трудно выбраться из омута собственных заблуждений и жгучих эмоций, почти полностью оглушающих еë разум, который был на самом деле способен как-нибудь успокоить женщину. Но Госпожа не видела выхода, так как для неë вся эта непредсказуемая жизнь стала тюрьмой и истинной отравой для еë живого сердца, многие годы пылающего любовью. И поэтому Хатидже снова взглянула на длинную стеклянную колбу, а, когда осознала еë предназначение, с загадкой улыбнулась. Прежнее предвкушение сново захватило дух женщины, сердце невыносимо колебалось в ощущении новой строки еë исколеченной души, дыхание стало тяжелее, но в разы чаще, холодный озноб пару раз прошëлся по коже головы, а когда Хатидже вдруг почувствовала, увидев перед собственным взором полотно, застланное чëрными пятнами, что совсем скоро потеряет сознание, она судорожно вытащила из бутылька крепкую деревянную пробку, кинула еë на стол и, почти всем своим телом дрожа, поднесла колбу прямо к своим тусклым, почти безжизненным губам.