Брошь с аметистом

Ей снился Уильям, мрачные, почти чёрные волны и нестерпимый жар. От этого жара раскалывалась голова, от качки — тошнило, и темнота вокруг вертелась, засасывала водоворотом. Потом на лоб ложилась влажная и мягкая ткань — божественная прохлада, — и Эмили ненадолго приходила в себя, видела длинные светлые волосы Ханны, но никогда не встречалась с ней взглядом. Ей давали пить какой-то горький отвар, и она снова проваливалась в сон, просыпалась вся мокрая, её начинало знобить, а в полудрёме ещё долго слышался дождь и почему-то пахло ирисами. Когда она очнулась в последний раз, разбитая, с гудящей головой, на неё смотрели безразличные голубые глаза. Только не снова… Хотелось уснуть и спать, спать без конца, только бы их не видеть. Он что-то говорил, а она с трудом различала — что. Закрыла и открыла веки, будто это помогло бы избавиться от наваждения, но Алоис по-прежнему сидел на стуле возле кровати, так что она не сдержала прерывистого вздоха. Боль в руке становилась всё более и более отчётливой, и Эмили наконец всё вспомнила, а от ненужной, лишней заботы в следующем вопросе её передёрнуло. — Так что тебе принести? Она устало приподняла брови от удивления. В самом деле, он просто спрашивает, чего ей хочется — после всего, что случилось? Даже для Алоиса это слишком. Или, как она успела убедиться, нет. Эмили отвернулась. Тот подождал немного, но потом прочистил горло и вернулся к своему привычному тону. — … ладно, Эмили, как скажешь. Ты же совсем не умеешь прикидываться. Сама знаешь, что с тобой всё в порядке, пусть и выглядишь как умирающая. Ненадолго хватило любящего брата. — Провалялась весь день в кровати. Обиженная. Несчастная. Ей-богу, иногда с похорон возвращаются повеселее. Брось, ты же меня слышишь. Не отворачивайся. Господи, серьёзно, прямо сейчас? Почему нельзя просто оставить её в покое? — Тебя никогда ничего не заботило, только ты сама. Плевать, подставишь ли ты кого-то ещё, да? Сначала делаешь всё что хочешь, а последствия — кого они интересуют, правда? — Зачем ты мне всё это говоришь, Алоис? — хмуро прервала его она. Алоис даже опешил и не сразу нашёлся со словами. — Почему я всё это говорю?! — взорвался он в следующую секунду. — Да потому что тебе никогда ничего не нужно! Ты думаешь только о себе, как же ты страдаешь, у тебя это на лице написано. Ты даже понять не хочешь, что тебе говорят! Как и всегда. — Да. Как и всегда, — отозвалась Эмили. Было понятно, что, не лежи она и так в постели с повязкой, он бы ударил её снова. Или сделал бы что-то, чтобы достучаться, вытянуть хоть какую-то реакцию. Реагировать Эмили не хотела, пусть на этот раз он явно ждал ответа, и в комнате повисла звенящая тишина. — Опять молчишь? Говорить умеешь? Или ты безголосая псина?! Смотри на меня! Тебе было обязательно втягивать этих вшивых маркизов: как же, нужно ведь, чтобы каждый тебя пожалел. Нужно ведь опозорить человека, который с тобой возится. Кто потом получит упрёк, как ты думаешь?! — он опять повысил голос, и Эмили инстинктивно потянула одеяло на себя. Алоис насмешливо улыбнулся, с толикой какой-то брезгливости. — Поэтому ты и такая. Если бы я убивался каждый раз, как… Действительно, зачем я это говорю. Было бы кому. — Некому. Он задержался на её лице взглядом, таким же холодным, как утро за стеклом, и даже разочарованным. Эмили упрямо отвела глаза. Пускай думает что угодно. Его же не заботит, что думает о нём она. Алоис развернулся на каблуках и вышел, хлопнув дверью. Видимо, за порогом ждала Ханна — пришло время менять повязку, — но её грубо отослали. Шумел за окном ветер. Лицо Эмили вновь стало непроницаемым, как стена, и только в груди часто-часто билось сердце, хотя волнения она не чувствовала. Пусть. Руку жгло. Она смотрела на перебинтованное предплечье, словно то было чужеродной частью тела, и её заливало отвращением. К чему именно? Определить не получалось. Больше всего — к тому, как она застывала камнем в такие моменты. И ещё — отдалённо — к той мягкой жалкой части себя, которая всё начала, позволила этому произойти. Эмили с удовольствием зарыла бы её в землю. Избавилась, если бы могла. Она ковырнула узел бинта ногтями, чуть их не сломав. В конце концов, эта часть всегда была всему виной. Разбитой кукле четыре года назад. Письмам. Убогому желанию быть ближе… к кому-то. Каждый раз, когда она разрешала этому желанию проявиться, то неизменно расплачивалась. Разве всё это было нужно? Эмили оглядела комнату в поисках чего-то острого, но ничего не нашла. «Не нужно. И никогда не было нужно». Аметистовый мотылёк на прикроватной тумбочке тускло поблёскивал при дневном свете. Она взяла брошь, раскрыла острие булавки, которым та цеплялась к одежде, и попробовала поддеть бинт: безуспешно. Спустя две попытки захотелось сдаться. На третьей она вспомнила, что всё равно заняться ей нечем, и продолжила, пока, наконец, не вылезли выдранные нитки и она не смогла развязать узел правой рукой. Повязка присохла к ране, и отлепить её не получалось, как бы Эмили ни старалась. Выступили непослушные слёзы — больно. «Поэтому ты и такая». Да. Поэтому. Она переползла на коленях на другой конец кровати, спустила ноги и подошла к зеркалу, потянулась было к звонку, но остановилась на полпути. Наверняка он запретил горничной приходить. Но сменить повязку было нужно. Эмили колебалась. «Я скажу Ханне, ладно? Она сейчас придёт», — тихо звучал её же голос в далёком, невероятно далёком воспоминании. Теперь она понимала ещё меньше, чем тогда, зачем Алоис добрался до её комнаты посреди ночи с едва переносимой болью. Что его заставило?.. Эмили не ответила себе и поджала губы. Ни за что на свете она бы сейчас не пошла к нему: не попросила бы о помощи, как и ни о чём другом. Слишком хорошо помнила его глаза тогда, его ладони, державшие крепче железного ошейника. Он не остановился бы, не перестал, если бы сам не обжёгся по чистой случайности. Лезли в голову и другие воспоминания, которых никак не должно было быть в этот момент, и именно их хотелось вырвать с корнем: те же руки, державшие бережно, пусть и крепко — тогда, на лошади в день рождения, или раньше, когда он остался в её спальне. «Нет», — сухо остановила она себя. Это наверняка другой Алоис, какой угодно, но не тот, каким он был на самом деле. В те моменты она просто нарисовала себе благородного юношу, умевшего иногда быть ласковым, — только и всего. Эмили кивнула самой себе, словно убедившись в своей догадке, и выпрямилась. Никогда больше она не обманется миловидной наружностью или редкими минутами заботы. Никогда больше. И не дай бог ещё хоть раз пойти на поводу у чувствительности, которая заставляла забыть всё плохое. Она взялась за шнурок и невозмутимо дёрнула, краешком мысли осознавая, что горничная может и не прийти. В конце концов, что значило её, Эмили, слово перед словом хозяина? Так и вышло. Не явилась Ханна ни через пять минут, ни через пятнадцать, и Эмили только поморщилась, раздумывая, что может сделать сама. Теперь она поняла, что Алоис хотел сказать — что вернул её лишь потому, что слишком дорожит своей репутацией. Надеяться на прежнее отношение не приходилось. И правда. Как ей не пришло в голову? Брошенная на званом вечере юная мисс Транси — прекрасная тема для толков в надушенных гостиных и салонах. «Наверно, проклинает тот день, когда решил представить меня как свою сестру», — пожала плечами Эмили и нерешительно окунула пальцы в кувшин с водой, чтобы смочить повязку. Заняло это больше времени, чем можно было представить, но в конце концов края стали отходить, и она только сжала зубы, пока отрывала их от кожи. Если бы ей пришло в голову посмотреть в зеркало, а не в сторону, то она бы заметила, как сильно побледнела, будто накрахмаленная простыня. Лучше было бы предоставить это Ханне, но служанки в её распоряжении не было. Наконец, спустя несколько мучительных минут, повязка оказалась на столе, и Эмили победно выдохнула, но радоваться было рано. Оставалось пропитать водой бинты и, снова шипя от боли, вытереть полузастывший, размятый в кашицу корень ревеня с мёдом, которым смазали место ожога. Она старалась отвлечься и думать о чём-то другом, но легче не становилось — по крайней мере, до тех пор, пока она не счистила всё как могла. На внутренней стороне предплечья красовался розовато-коричневый волдырь. Злость куда-то ушла, словно растворилась. Эмили не отвернулась: смотрела на обожжённую руку и почти плакала. Рана несносно горела. Толстые ветки за окном качались и царапали стекло, и Эмили быстро пришло в голову, чтó сделать. Она прошлёпала босыми ногами по паркету, забралась на подоконник и подняла раму: прохладный ветер вмиг разметал волосы. Высунула руку наружу по локоть. После душной комнаты это было почти счастье. Она вдыхала терпкий запах приближающегося дождя и не мигая смотрела, как обрывки серых, грязных туч плыли по небу. От следующего порыва ветра за спиной что-то громко прошелестело, так что Эмили мелко вздрогнула и обернулась. Исписанный листок с хорошо знакомым почерком слетел со стола. Но… Все остальные листы тоже были здесь, как и блокнот с рисунками. Разве их не должны были выкинуть? Она не видела, что сталось с разбросанными на полу письмами, а вчера совсем не вставала с постели. Значит, их вот так просто вернули на место? Эмили не могла задать себе так и просящийся вопрос «почему?»: никакие причины знать не хотелось. Даже те, по которым он сегодня пришёл и пытался что-то ей втолковать. «Что вам привезти из Парижа?» Зато голос Уильяма в голове прозвучал так явственно, словно он стоял рядом. В самом ли деле… он напишет ей? Что если это всего лишь вежливые слова? Тогда тяжёлые, душные дни потянутся снова. Нет. Как раньше уже не будет. Что-то неуловимое, чему Эмили не могла дать определения, сломалось, и вернуться в «до» не получалось. «Он не остановился бы», — неотвязно преследовала мысль. Боже, простая случайность — что, если бы тогда кочерга не выпала из его рук? Что бы было? Алоис, с которым… который… Продолжить не получалось, в напряжённом и без того горле опять вставал ком. И если бы мог, если бы на кону не стояло его имя, он бы не послал за ней Клода. Вот и всё. Как прежде уже не будет. Придётся что-то делать раньше, чем это подтвердит Алоис, раньше, чем скажет, что в самом деле не хочет её больше видеть. Почему-то сейчас она была в этом уверена. Всё просто не могло остаться по-прежнему, да и никогда она не видела такого разочарования в его взгляде; раздражение и гнев — десятки раз, но не это. Неопределённость и пустота разрастались снова, и Эмили тихонько коснулась руки, чтобы от них отвлечься — боль отзывчиво пришла на помощь. Придётся что-то делать… Она нерешительно спустилась с подоконника и подняла упавший лист. «Очень рад, что вы согласились взглянуть на мои рисунки. Их совсем не много, но я верю, что вы сочтёте их интересными, если вам нравятся далёкие страны». Да, ей нравились далёкие страны, хотя будет честнее сказать — представления о них. Нагретые палящим солнцем храмы в Греции, сандал и пряности загадочного Востока, который ей никогда не увидеть. Та же Франция, на карте отделённая только Каналом, была на самом деле невозможно далеко. Какая-то догадка ярко вспыхнула в голове. Конец недели. Маркиз собирался уехать в конце недели. Какой сегодня день? Попытка напрячь память вызвала давящую боль в висках. Последняя дата, которую она помнила — четырнадцатое мая, званый вечер. Значит, сегодня… семнадцатое, пятница. Она даже не поверила, что прошло только три дня. Тогда… тогда он, должно быть, уже на корабле. Сердце упало. Эмили в каком-то ступоре положила письмо обратно, но потом взяла в руки целую стопку и прошлась взглядом по ровным строчкам. Губы скривились в отчаянии. Нет, не может так всё кончиться! Просто не может. Она не хотела верить, что это конец, что несколько листов — всё, что у неё есть. Так не бывает, — не должно быть! Зачем-то же они встретились с Уильямом, зачем-то он появился в её жизни. Если всё кончится сейчас, так резко и глупо, тогда… Эмили покачала головой. Оставаться в поместье — теперь уже — тоже невозможно. Об этом сказали не грубые слова, которых за всю жизнь здесь было бессчётное множество: какая-то невидимая черта разделила сегодняшний день и прошедшие четыре года. «Хотя нет, почему невидимая», — хмыкнула она и снова взглянула на руку. Решение пришло само собой. Теперь Эмили даже обрадовалась их недавнему разговору: если он настолько разочарован, значит, не хочет видеть, значит, не будет возражать против её ухода. Ей вдруг стало очень смешно, и она даже не подумала сдерживаться, но это был странный, невесёлый смех. Она смеялась, пока не заболел живот, на ресницах выступили слёзы, а щёки порозовели, точно от болезни. «Уморительно… уморительно нелепо». В прошлый раз она плакала, потому что могла потерять Алоиса. Сегодня — этому радуется. Не будет возражать против её ухода… как же, словно он когда-то возражал. Может, она себе просто придумала, что тот не хотел её отпускать. В самом деле — Алоис наверняка держал её из прихоти, у богатых всегда какие-то свои причуды. Ей вспомнился Друитт с его рассказом про лорда, который обедал со своими собаками за одним столом, как будто те были его друзьями или родственниками. Эмили отмахнулась от мысли, как всё это было похоже на её положение; другой причины, по которой она здесь находилась, просто нет и быть не могло. Никто не станет содержать бесполезную незнакомую девочку, а тем более одевать её, кормить со своего стола… Она сама не заметила, как начала говорить словами Алоиса, и чтобы отвязаться от проснувшегося чувства вины, стала снова думать о позавчерашнем вечере. Нет уж, она заплатила сполна за все его благодеяния, разве не так? И всё же, пусть какое-никакое решение пришло в голову, ближайшее будущее представлялось Эмили донельзя размытым. Это всё прекрасно, а с чего начать? Что, чёрт возьми, делать? «Пока так». Уже знакомые слова пришли из ниоткуда и, как ни странно, смягчили тревогу. «Пока так, потом будет лучше». И пусть надежда была слабой, почти призрачной — поразительно, как она вообще осталась. На обед Эмили не позвали. Обычно о нём сообщала служанка, но стрелки часов отсчитали чуть больше сорока минут после привычного времени, а в комнату так никто и не пришёл. Эмили не особо расстроилась — она думала, и всё сильнее накатывала гнетущая усталость. Монотонно барабанил по крыше дождь. Эмили перекладывала письма то в начало стопки, то в конец, едва ли не вызубрив их наизусть — и думала, думала без конца. Дрова в камине почти догорели, стылый ветер заходил сквозь оставленную окном щёлочку, и в спальне становилось зябко. Она зевнула. Если бы только можно было знать наперёд, что делать и что из этого получится, было бы намного легче. Да, легче, не было бы удушающей неопределённости, и страха, и… Она так и заснула, сидя за столом. В трубах свистел ветер — больше никакой звук не нарушал тишины замершего особняка. Никакой, кроме частых нервных шагов в другом конце коридора, но Эмили так его и не услышала.

***

Её разбудил запах — сытный, вкусный запах. По комнате уже растёкся послеобеденный сумрак, и в углах залегли глубокие тени. Эмили снова зажмурилась — глаза болели, как будто в них насыпали песка, а зеркало напротив решило не скрашивать её усталый, помятый вид. Так она и заметила тарелку — сначала в отражении, а потом уже на столе. В ней оказался густой суп с овощами, который обычно подавали зимой, чтобы согреться. Только окончательно придя в себя, Эмили поняла, насколько всё же проголодалась за это время. Тарелка была ещё горячей, значит, кто-то заходил совсем недавно — как можно было не проснуться? Зато проснулась грусть, ещё смутная — Эмили знала, что эта грусть ничего не изменит, не переубедит её, и оттого почувствовала себя ещё страннее. Она ела медленно, удерживая на кончике языка терпкую пряность, пока снизу не донеслось взволнованное ржание. Лошади? Вздох облегчения вырвался сам собой: не придётся разговаривать, не придётся что-нибудь выдумывать (и грустить); она подбежала на деревянных ногах к окну, но вместо ожидаемой кареты увидела Клода, который почти закончил запрягать Барона. Противно моросил дождь. Что это… Верхом? Он в самом деле едет кататься верхом — в такой сырой, промозглый день? Ощущение какой-то неправильности сдавило грудь; он так никогда не делал. Ещё несколько минут — и из-под карниза вышел Алоис, поднял капюшон, так что лица было не разглядеть, проверил, крепко ли затянуты подпруги и наконец с трудом забрался в седло, чего с ним почти никогда не случалось, если только он не уставал слишком сильно. Эмили подумала на секунду: что, если всё из-за неё, если она действительно виновата; — но тут же торопливо оборвала себя: нет, что за бредни, она ничего не значит, ему нет до неё дела, чтобы он мог выйти из дома в непогоду из-за каких-то её слов. С чего Алоису обижаться? Ему захотелось пойти кататься — он так и сделал, переживать не с чего. Но суетливый поток убеждений не помог, и Эмили сцепила между собой ладони, чтобы успокоиться, не обратив внимания, как побелели от напряжения пальцы; отвернулась от окна. Она хотела кому-то написать… точно, хотела, только не Уильяму. Её уже тошнило от писем, от самой идеи взять в руки бумагу, но вариант сказать напрямую даже не обсуждался. Она не знала, чтó напишет. «Спасибо за всё, что сделал ты, и прости — за всё, что я». Эмили коротко и раздражённо выдохнула от своей же глупости: нет, это будет звучать просто идиотски, а самое главное — слишком иронично. Этого он заслуживал? Она оглядела комнату в поисках чистых листов, но потом вспомнила, что чернил нет; должно быть, они остались в кабинете Алоиса. Малодушно подумала, что это избавит её от необходимости сочинять послание, но сама же себе напомнила, что по-другому не получалось. «Не заявишь же ты ему всё в лицо». Только эти слова и поддерживали её весь недлинный путь по коридору, показавшийся вечностью; уже знакомые гобелены на стенах проплывали мимо, совсем не замеченные. Вместо них ей вспомнились те картины за поворотом после лестницы, в день, такой же дождливый, как и сегодня, когда она решила прогуляться по левому крылу. Стойкое чувство дежавю затуманило мысли. Тогда она тоже была дома одна… тогда она видела портрет девушки, слишком сильно похожей на неё. Действительно, подумала Эмили, почему ей всегда казалось странным, что все поверили — несколько лет назад, когда объявилась пропавшая младшая сестра наследника Транси? Виконт был единственным свидетелем, и он без зазрения совести заявил, что девочка в детстве была слишком слабой и болезненной, чтобы ту кому-нибудь показывали, кроме близких родственников. Если учесть ещё и их сходство… те же светлые волосы, брови, разрез глаз. Отличался только цвет: у него — голубой, у неё — тёмно-серый. Колени подрагивали, когда она оказалась перед закрытой дверью и застыла, не решаясь войти. Они ведь и вправду похожи. Не только внешне. Эмили не могла ответить, чем именно, но знала это, чувствовала — теперь. Вся решимость в который раз сошла на нет. Если они похожи, может, всё ещё можно наладить, может, ей не нужно уходить… Вспыхнула и вовсе абсурдная догадка: вдруг они правда родственники, просто не знают об этом? Тогда ей не придётся… Другая, рациональная её часть знала, что это бред. Именно она заставила повернуть дверную ручку влажной ладонью и, задержав дыхание, войти. Она уже была здесь: иногда, вернувшись из Лондона, Алоис звал её к себе, когда не хотел сидеть в гостиной, — но никогда прежде его спальня не казалась ей такой… безжизненной. Эмили не поняла, почему выбрала именно это слово, и совсем скоро даже не смогла поймать то же ощущение, но в первую секунду пришло на ум именно оно. Уже после она догадалась, что комната была слишком, почти неестественно прибрана: ни единой складки на белоснежном одеяле и подушках, стол абсолютно пуст, как и прикроватная тумбочка, ни кувшина с водой, ни стакана. Когда они сидели по вечерам вместе с Алоисом, уютно трещали поленья в камине. Вот оно. Тут, кроме всего, было ужасно холодно, и от вдоха заболело горло. Эмили запоздало поёжилась, убедившись, что огонь в самом деле не горел. Сколько же она спала? Не может быть, чтобы много: ещё не успело стемнеть. Дождь не прекращался, напротив: кажется, он зашумел сильнее. Она взглянула в окно, только чтобы увидеть, как порывистый ветер яростно мечет листья дуба в саду, и задрожала всем телом. По венам побежало привычное беспокойство. Она даже забыла, зачем пришла, и крепко впечатала холодные пальцы за уши, чтобы прийти в чувства. Нет, только не думай об этом, не думай. В желудке и чуть выше сама собой разрасталась колючая пропасть. Не думай о том, что он и правда мог… уйти. Покачиваясь на краю этой пропасти, Эмили знала, что непременно упадёт туда, если продолжит думать, и с силой задвинула страх внутрь, куда-то между кошмарами и невысказанными словами. Не сейчас. Когда-нибудь потом. В конце концов, она и сама хотела сделать то же самое. Да. Надо взять себя в руки. Эмили потерянно оглянулась по сторонам в поисках чего-то, что могло помочь. Она что-то хотела, зачем-то же оказалась здесь. Шагнула к порогу справа, вся занемевшая, переступила через него. В кабинете было светлее, и сразу бросились в глаза неуместные ярко-розовые астры в окружающей серости. Эмили, как заколдованная, не сводила с них глаз и только погодя заметила чернильницу перед прозрачной вазой; плохо помнила, как подошла к высокому рабочему столу, как выдвигала ящики один за другим в поисках листов — должны же они быть где-то здесь. Листы нашлись, но вместе с ними нашлось и кое-что другое. Эмили пришлось протереть глаза, чтобы убедиться в увиденном: две чуть мятые банкноты лежали позади, явно забытые. Быть такого не может. Алоису незачем держать деньги в столе, а даже если так, то почему здесь только эти, не мог же он их просто не заметить? Тогда бы Клод, убираясь, вернул их на место. Всё слишком походило на сон или на глупую проверку, и Эмили несмело взяла одну купюру в руки, чтобы убедиться в невозможности хотя бы первой догадки. Десять фунтов — она, в глаза не видевшая ничего, кроме пенни и шиллингов, понятия не имела, сколько всего можно было купить на эти деньги. Сердце затрепетало где-то в горле. Эмили знала, что у него, должно быть, десятки таких бумажек, может, и сотни, но не могла позволить себе взять их, как не могла и оставить в ящике. Если она всё же уйдёт сейчас… Страх — всё повторится, всё снова будет как тогда — захлестнул волной. Она смотрела на изящно выведенную надпись «Банк Англии», и руки у неё дрожали. Сколько таких купюр он отдал, чтобы она могла жить, не задумываясь о деньгах, даже их не замечая? Эмили второй раз за эти несколько дней вспомнила, что всё, что на ней надето, на самом деле было собственностью Алоиса, — всё, чем она окружена. Даже её жизнь последние четыре года принадлежала скорее ему, чем ей. И теперь взять их, как последняя воровка, нищенка, значило наплевать на всё, что было… Она знала это, но согласилась бы на что угодно, только бы не возвращаться в кошмарное «туда» без конца и края. И тем не менее… Уже через несколько минут Эмили торопливо спускалась по лестнице, пропуская ступеньки, крепко сжимая в ладони две жемчужные серёжки, наспех вынутые из ушей, а две банкноты по десять фунтов так и остались одиноко лежать в раскрытом ящике стола.