how to stay alive

В Башне строгая демократия; строгая – как учительницы начальных классов, те, которых мы потом вспоминаем не то с нежностью, не то с ней же, но приправленной изрядной долей детской злобы за испорченные оценки и не списанную контрольную по математике. За две недели Хёнсын привыкает сидеть в темноте после комендантского часа; свет во всем небоскребе выключается в восемь часов вечера, пока день длинный, и в шесть – как только дни становятся короче. Когда выключается свет, Хёнсын садится на подоконник, растаскивает шторы в разные стороны и наблюдает за периметром с высоты своего этажа. Он знает порядки патруля, часы смены караула, иногда даже умудряется угадать, кто там внизу. Все патрульные – парни и девушки, примерно одного возраста, из тех, кто бесполезен на кухне или в медпункте, - всегда носят с собой ружье или пистолет, а за спиной или на ремне биты, крепкие палки, куски арматуры. Всего их человек десять только с этой стороны и, наверное, еще столько караулят у других стен башни. Среди патрульных со стороны бывшего проспекта частенько можно увидеть Джокера – так его зовут все в Башне. Ёсоп, пока менял Хёнсыну повязку на глазу, не без восторга рассказывал: мол, Джокер – это больше туз в рукаве; он был одним из выживших во время зачистки нижних этажей башни, он же организовал патрули по периметру башни и возглавляет поисковые группы. Он же, Джокер, учит Хёнсына стрелять – по утрам, как только в башне организуется общий подъем. Они встречаются на подвальной стоянке и не говорят друг другу ни слова; Джокер просто вкладывает пистолет в ладонь Хёнсына и устанавливает бутылки на разных уровнях. Иногда он бормочет что-то – о том, что ходячие двигаются, в отличие от бутылок, о том, что еще одна проблема на голову – а этих проблем еще много, ими кишит опустевший Сеул, да еще этот, и ведь не факт, что не заразился и не умрет скоро. Хёнсын старается пропускать все мимо ушей, и спускает всю обойму на бутылки и пустые консервные банки. Уши закладывает от гуляющего по стоянке гулу, Хёнсын жмурится, уводит пистолет чуть влево и досадно промахивается мимо бутылки от «Хеннесси». Сдерживает рык, замечает усмешку Джокера и стреляет, стоит тому сделать шаг ближе. Банку из-под консервов сносит на пол, а Джокер, вздрогнув, замирает на расстоянии вытянутой руки. Едва сдержанное желание ткнуть пистолетом в нос Джокера разрастается в бомбу раздражения. Хёнсын злится, добивая оставшиеся патроны, и перебрасывает патрульному пистолет. - Перезаряди. - Вот так наезд. - Кажется, с этого и нужно было начинать обучение. Джокер смеется, убирая с глаз отросшую неаккуратную челку – цвет больше угольно-серый, чем черный, масляные, будто в Башне нет душа из принципа. - И что? Ты бы кидался в ходячих обоймами и сыпал им на головы патроны? Они садятся под одну из редких включенных ламп; Джокер заполз на капот и скрестил ноги по-турецки, положив пистолет перед собой. - Вообще тебе бы ружье выдать, но Ёсоп эстетствует. Вспомнил героя из какого-то комиска, мол, на тебя похож, пистолет носил… - отмахивается, сплевывая на бетонный пол, - Смотри сюда, студент. Через неделю Хёнсына ставят в дозор – со стороны его окон. С ним Джокер – сидит на крыше грузовика, флегматично выкуривая сигарету за сигаретой; девушка с короткими волосами и выбритыми висками прогуливается вдоль заслона из сломанных машин; еще один, совсем подросток, придерживающий за плечом охотничий обрез, у другого заслона. Хёнсыну же велено следить за проулками, хоть там поставлены гремящие растяжки и пара ловушек. Его смена – ночная; днем пеплящий направо и налево Ёсоп в сопровождении Джокера показывали ему расстановку ловушек, их обходы; Джокер рассказал, как ставить растяжки – при этом до смерти перепугал караульных, у которых, пока он перетягивал уже имеющуюся, загремели консервные банки. К ним тут же прибежал парень из караула, Кикван, растерянно потыкал в Джокера ружьем, обматерил всех и ушел обратно, переведя часовых в особый режим. - Новичка учат, - услышал тогда Хёнсын, - Сто двенадцатого. Хёнсыну было странно слышать, как за спиной те, кто не знали его имени, трагично шептали «сто двенадцатый»; те же, с кем Хёнсын успел познакомится, то и дело оговаривались или вовсе старались имени не упоминать – на звучное «Эй!» в общей столовой оборачивались все, кроме единственно нужного «сто двенадцатого». Тусклый фонарик едва подсвечивает нужное – узлы на забитых в бетонные стены колышки, настилы на открытых канализационных люках. Зимой будет сложнее: если пока что ходячие проваливаются в люки, не дойдя до растяжек, то с выпадением снега придется прислушиваться к оглушающей городской тишине. Иногда Хёнсыну кажется, что он до сих пор слышит рев моторов и сигналы автомобилей, как в пробке, когда сидишь в автобусе у окна. Прямо напротив Башни – здание с небольшим кафе, в котором, как Хёнсын помнит, раньше любил заказывать кофе Донун. Кафе, само по себе, дрянное – вечные толпы народа, холодные булочки и черствое пирожное, зато американо готовили совсем неплохо, и Хёнсын как-то, прежде чем открыть свою кофейню, просидел там целый день, разглядывая людей внутри. Шорох слышится справа и сверху – незначительное движение, будто ладонью по ткани, слишком громкий звук в городской тиши. Хёнсын вскидывает голову: на пожарной лестнице силуэт, слишком нечеткий в темноте, прижимается к ржавым прутьям, ногами не стоит на ступени, хрупкой наверняка, прогнившей до основания, наступишь – упадешь, свернешь шею, умрешь, а потом оживешь снова. Мертвецы так к стенам не жмутся. Хёнсын направляет на силуэт свет фонарика ровно в тот момент, когда человек мягко спрыгивает метров с четырех, чуть оттолкнувшись ногами от стены. Приземляется, смягчая падение ладонями, замотанными тряпичной лентой. За спиной, кажется, самодельный лук, на правой ноге ремень с несколькими стрелами, наконечниками спрятанными в широкую голень ботинка. На лицо надвинут капюшон мешковатой безрукавки – видно только губы трупного цвета от фонарного света и мягкую линию подбородка. - Значит, ты и есть сто двенадцатый? Хёнсын хмурится – голос незнакомый, совсем тихий и, кажется, такого в Башне слышно не было. А еще ни у кого нет самодельного лука; видимо, мародер, из тех, кто шастает за периметром Башни, растаскивая все, что могут найти, убивая тех, кто мешает – не только ходячих, но и живых, оказавшихся чуть медленнее и чуть наивнее. О них Джокер рассказывал – со вкусом сплевывая на землю, матерясь больше обычного, но неизменно спокойно: его друга из часовых убили мародеры на одной из вылазок; выскочили из-за угла, огрели ломом по голове, а потом утащили к себе, черт знает куда, черт знает зачем. Джокер порывался догнать их, переубивать, отомстить, спалить их укрытие; или привести туда стаю ходячих, приманить на звук, слиться, пока там будут паниковать и крошить мертвецам головы. Его, кажется, Ёсоп отговорил – убедил, что за пределами башни все равно смерть. - Что мародеры забыли на территории башни? – Хёнсын уже целится туда, под капюшон; палец уверенно давит, не нажимая, на спусковой крючок, растягивая мгновение до выстрела в бесконечность. - Мародеры?.. Это так теперь называется? – парень хихикнув, отступает назад, легко перешагивая ловушку, - А раньше я был сто тринадцатым. - Ты из башни? Мародер, поведя плечами, забирается на мусорный бак – там спрятаны материалы для ловушек и несколько ломов, и как открыть их знает только Джокер. Хёнсын напрягается – чувствует, как незаживший еще глаз обжигает от волнения или дрянного предчувствия; так уже было, когда на группу за пределами Башни напало несколько ходячих – одному юнцу пришлось ампутировать руку повыше локтя, и теперь кто-то из техников мастерит ему протез. - Был когда-то, - фырчит парень, упираясь ладонями в крышку бака по бокам своих бедер; фонарик подсвечивает рукоять кинжала у правой руки, - Меня и еще несколько человек вывезли на окраину города, якобы искать припасы, а потом огрели по голове дубинками и оставили болтаться в естественной среде обитания ходячих – с сотрясением мозга, без оружия и возможности выжить. - Но ты же выжил. Парень прижимает палец к губам, улыбается, чуть наклонив голову. Хёнсын отводит фонарик в сторону – мимо проходит мальчишка с обрезом. Шепот становится еще тише, а Хёнсын делает шаг еще ближе, перешагивая через растяжку. - Ага, выжил. Тогдашний сто двенадцатый оклемался раньше, растолкал меня, спрятал – сам пошел искать крепкие ветки, чтобы отбиться от зомбаков, - мародер ностальгически смотрит в небо, и Хёнсын замечает раскосые узкие глаза, мягкий кончик носа и совершенно кошачью улыбку, - Было время, когда мы грызли шишки. Хёнсын прислушивается к звукам на посту – Джокер, кажется, завозился на грузовике, коротко приказывает девчонке его сменить, спрыгивает – и его шагов больше не слышно. Сейчас пойдет сюда, проверять, где потерялся сто двенадцатый, и, кажется, мародер это тоже знает – в несколько шагов преодолевает расстояние до пожарной лестницы, запрыгивает на нее, мягко отталкиваясь от ящика, его движений почти неслышно – акробат, человек-кот. -С тобой поступят так же, - слышит Хёнсын уже откуда-то сверху, - Скоро им придется выехать на окраину, и от лишних начнут избавляться. В Башне место только для ста одиннадцати. Когда Джокер находит Хёнсына в переулке, он состроив самую виноватую рожу, перетягивает распустившуюся растяжку и ни слова не говорит о мародере. *** - Почему меня называют сто двенадцатым? Ёсоп, подняв голову от книги, удивленно смотрит на Хёнсына. Тот без бинта, челка убрана и закреплена на макушке девчачьими заколками, которые собирали чуть ли не по всей Башне с обещанием вернуть за ужином; на ране влажно поблескивает какая-то мазь – она жжет жутко, зато глаз не гноится; разорванные веки срастаются, только глаз все равно уже не видит, да и не сможет. - Сто двенадцатым? - А ты не слышал? – Хёнсын криво усмехается, - Только так и зовут, даже те, кто имя, вроде бы, помнит. На лице Ёсопа ничего, кроме удивления и растерянности, будто он и правда никогда о таком не слышал. - Странно, - он, чуть улыбнувшись, подается к Хёнсыну ближе, - Никогда не слышал. На самом деле в Башне каждое утро проводится пересчет – ты в это время у меня, а всех, кто находится в медпункте, считают последними. Врач сам дописывает себя и своих пациентов – оттуда, видимо, и пошло… Хёнсын честно пожимает плечами – об утренних пересчетах он слышал, видел как-то раз Джокера, расписывающегося в какой-то бумажке вульгарным крестиком и рисованным факом; охранник тогда так глаза закатил, что напомнил ходячего. - Забудь об этом, - Ёсоп перебирается из своего кресла на диванчик к Хёнсыну; снова в облаке сладкого, кофейного запаха, в легкой рубашке, тонкой, прохладной на ощупь. – Расскажи лучше о том парне, которого ты у нас найти пытался. Хёнсын вздрагивает – глаз снова жжет, снова, кажется, течет гной, вязкий, желтоватый, отвратно воняющий. Вскочивший Ёсоп мгновенно пересекает комнату, открывает аптечку – он никогда не жалеет антисептиков и бинтов, а потом ругается подолгу с кем-то в своем кабинете: «не могу этого оставить», «это мои медикаменты, не ваши» и «да плевал я на общество», - хлопает дверью, взбешенный, застает в коридоре Хёнсына и улыбается виновато, тут же убалтывая на другую тему. Ёсоп хороший – когда невозможно заснуть от боли, он всегда утаскивает себе под предлогом «одному скучно»; он ужасно острый на язык, и Хёнсын иногда устает от его шуточек, как от шумной компании лучших друзей. В конце концов, Ёсоп здесь – единственный, кому Хёнсын доверяет, и он сознается в этом, как в грехе, когда Соби, наклонившись к лицу, стирает смоченным антисептиком бинтом смешавшийся со слезами гной. - Конечно, можешь, - Соби улыбается почти виновато, сминает в пальцах бинт; руки у него сильные и тяжелые, лежат на плечах, греют, успокаивают, Хёнсыну нравится, - Пусть так и останется, ладно? Хёнсын кивает, а потом становится почти не больно. Проходит еще много времени – почти месяц или полтора, и все это время Хёнсын выходит из квартиры Ёсопа всего несколько раз. Ему вдруг совершенно не хочется возвращаться к себе, то ли потому, что у него не получается так следить за раной, то ли потому, что там ужасно пусто и тихо, когда не надо уходить в патруль или стрелять с кем-нибудь по банкам. Ёсоп не против, будто бы ему и самому скучно; в его квартире целые стеллажи с книгами – художественными, по медицине, по психологии, исторические и энциклопедические. Иногда от скуки они открывают словари наугад и составляют предложения с разными иностранными словами, называя по очереди по одному, а потом переводят – выходит полнейшая несуразица. А потом устают друг от друга, расходятся по углам, и тогда Хёнсын сворачивается клубком на диване, сдерживая боль. Засыпает, а проснувшись, находит рядом Ёсопа с книжкой в руках и кучей использованных бинтов на журнальном столике. Проходит еще много времени, прежде чем Хёнсын доверяется Соби совсем, с потрохами – и начинает рассказывать о прошлом за кофе, устраивать голову на плече, описывая, жестикулируя, случайно заезжая рукой по плечу и смеясь виновато, когда Ёсоп начинает мстительно щипаться. Начинает холодать, и в Башне днем становится все меньше охраны – остаются патрули, по человеку с каждой стороны небоскреба, а остальные расползаются по городу в поисках теплой одежды и припасов. Наступает зима, и кто-то, вспоминая прошлое, зловещим шепотом на ломанном английском вещает по коридорам, мол, “Winter is coming”. Только никому не до шуток, и даже Ёсоп становится совсем хмурым; начинает пропадать в медпункте, приходит оттуда злой и, наверное, в еще более язвительный, чем обычно. Ворчит, пока не замечает обеспокоенного взгляда Хёнсына, затем, встряхнувшись, начинает рассказывать о гинекологе, который возомнил себя главным. А однажды этого не происходит. Ёсоп – слишком молчаливый, слишком холодный, слишком, кажется, пустой и немного злой, - проходит в квартиру, скидывает халат на вешалку, с которой он тут же падает, садится рядом – сразу же, непривычно быстро. - Тебя выбрали в выездную группу, - грустно, - Послезавтра, на рассвете, нужно будет поехать с Джокером и еще парой человек на окраину. Кто-то обмолвился, что там выживших ходячие переели, а рюкзаки остались. - Съезжу, - улыбается Хёнсын, незаметно напрягаясь, пугаясь, вспоминая – «С тобой поступят так же», шепотки за спиной и трагические взгляды. Он не спит всю ночь, тайком перешивая куртку – зашивает во внутренний карман нож – цельное лезвие, обмотанное синей изолентой так, чтобы можно было схватится; легкое и незаметное оружие, а если потренироваться и приловчиться, можно будет вытаскивать быстро и незаметное; самое то для предательства и самозащиты. А через день он просыпается до рассвета, расталкивает Ёсопа, по-детски уткнувшегося в подушку, прощается уже у дверей, натягивая куртку. Нож колит грудь через тонкую подкладку, когда Соби, сонно моргая, легко обнимает Хёнсына и закрывает за ним дверь. Внизу – Джокер с ружьем, еще несколько человек из матерых, стоят у внедорожника; Джокер курит, флегматично разглядывая кончик сигареты, и только заметив Хёнсына, чуть улыбается. Хёнсын проверяет узел глазной повязки на затылке, затягивает его потуже; кто-то говорит, что это выглядит жутко брутально и по-пиратски, а Джокер, устало выдыхая дым, просит всех заткнуться. На асфальт сыпется мелкая снежная крошка, еще совсем редкая, незаметная, но уже изрядно присыпавшая автомобильные дворники. Мимо – опустевшие улицы, хаос, перевернутые машины, обглоданные трупы и едва истлевшие тела; вдалеке, кажется, чья-то гибкая шустрая фигура в надвинутом на глаза капюшоне с самодельным луком за спиной. «С тобой поступят так же». У одного из матерых – бита, простая, без гвоздей, с эмблемой какой-то частной школы на рукояти. Нож, зашитый во внутренний карман крутки, болезненно обжигает грудь. Они останавливаются на обочине шоссе, ни в одну, ни в другую сторону ни одного дома, пустота и несколько брошенных машин с выбитыми окнами и свернутыми дверцами. Водитель вылезает из внедорожника, открывает капот – поломалось что-то, надо проверить. Конечно, проверяй – и все выходят из машины, и только Хёнсын медлит, пока Джокер, кашлянув многозначительно, не залезает в бардачок, выискивая там зажигалку. - Подыши свежим воздухом. Это, кажется, единственное место, где не пахнет гнилью. Хёнсын вываливается из внедорожника, кутаясь в куртку; нож сквозь подкладку и майку больно царапает кожу, наточен более чем хорошо. Кто-то болтает, потягивается, дышит свежим воздухом, прогуливаясь вдоль шоссе и заглядывая в машины; а воздух действительно свежий, и от него кружится голова, стоит разок вздохнуть поглубже. Так бывает от смены климата – из прохлады в жару, - и Хёнсын, пошатнувшись, опирается на ограждение бедром. - Уже и забыл, каково это? – смеется Джокер, останавливаясь рядом, - Такие вылазки бывают просто сказкой, особенно если не встретишь ходячих или мародеров. Первые попытаются тебя сожрать, вторые захотят обобрать до нитки и оставить первым на ужин. Не происходит ничего, чтобы могло испугать или насторожить; Хёнсын просто падает на землю, оглушенный, а на его повязку, пачкая осветленные волосы, проливается кровь – битой по голове, пробили затылок, шансы серединка на половинку, а лучше вообще о них не думать. Джокер, осторожно оттащив Хёнсына на обочину, велит собираться. Сидит недолго напротив сто двенадцатого – без сознания, дышит едва, на вид ровно такой же, каким его нашли на третий день после заражения. Майка почему-то тоже в крови; Джокер приподнимает куртку, нащупывает в ней нож – видимо, рассказал кто-то; Ёсоп? Джокер, помотав головой, осматривает порез – неглубокий, затянется, так даже позеры вены не режут; разве что на запах ходячих набежит, но это уже не его, Джокера, проблемы. Когда внедорожник, развернувшись, уезжает обратно, Хёнсын остается на шоссе один – только под курткой, кроме зашитого в подкладку ножа, пистолет. На всякий случай.