Холодный пол, треснувшая плитка, на фоне смазанная музыка, где то за пределами его сознания, желудок выворачивает наружу, слезы обжигают скулы и щеки.
Разбит, пьян и совершенно одинок, словно ничего уже не держит его в этом мире, хочется оставить сознание где то на задворках реальности и позволить космосу заполнить внутренности, вынося тело на какие то совершенно неведомые пределы, вне физики. Желчь выходит порция за порцией, ручьи смешались с мерзкой жидкостью, образуя ещё более отвратительную отраву, но ему плевать, он ложится рядом, глядя в потолок, кружащийся и открывающий перед ним просторы вселенной, вовлекая в карусель состояний от «бесконечно печален» до «смертельно болен», или же «болезненно мёртв», хах, да какая теперь разница, правда?
Шум музыки становится на мгновение громче и отчетливее, но снова затухает, приглушается. Парень не удивлён тому, что видит, а тело на полу начинает осознавать, что оно небрежно существует, в мятой рубашке, местами оголяющей плечи, но вошедшего это совершенно не смущает. На его лице ни одной новой эмоции, он садится с ним рядом, гладит его по волосам, растирает подушечками пальцев слезы по коже.
«зачем ты так с собой, Heichou?» — последнее слово он произнёс как бы с усмешкой, напоминая об их былых «только рабочих» отношениях. Леви не смотрит на него, его глаза красные, а щеки впалые, он уже не осознает в какой из всех миров он залетел и когда пойдут отходняки, когда же он наконец коснётся реальности? Коснётся ли он его тогда? Когда? Когда?!
Прошло так много времени с того момента, когда жизнь втянула в себя лишенное смысла и очертаний существование, бытие, затягивающее все дальше на просторы замешательства и дизориентации. Как давно Аккерман улетает вот так? Он не знает, никто не знает, потому что больше некому. Он приходит к нему только когда тот в таком состоянии, когда он отрывается от земли и зависает где то между верхом и низом, не различая ни право, ни лево, он приходит и напоминает о том, что он был когда то, и это все, что нужно Леви.
Его волосы все такие же длинные, глаза такие же лишённые жизни, как и он сам, хотя казалось бы, человек, так неистово жаждущий жить и процветать, умолявший всех и каждого двигаться вперёд и не сдаваться, сдался сам, но Аккерману так не катит, нет, он не согласен, спустя столько дней, недель, месяцев, он, блять, не согласен. Его приходовые видения — единственное, что держит частичку Эрена здесь, среди живых, это не даёт ему уйти, и они оба это знают. Он просто ложится с ним рядом и обнимает его, как он хотел, гладит его и прижимает к себе, держит его из последних несуществующих в действительности сил, как никогда никто не держал его, заставляет кровь в его венах бежать и одновременно застывать, сердце пропускать ударов по 10, дрожь, дрожь, дрожь, снова все как в первый раз, его тепло такое настоящее, живее самого Леви, будто снова обретает краски, будто сердце вновь забилось… Или не будто?
Лежа на кафеле и прокручивая его образ, их встречи, по началу невинные касания, а затем требовательные, взгляд горящих глаз напротив, он уже давно начал проваливаться в невесомую дымку, обволакивающую его полностью, не желая возвращать его обратно, в жизнь. Леви даже не тянет руку, как раньше, он не пытается встать, он устал. Если это позволит лежать ему так с Эреном все время, он пожертвует всем, что у него есть, хоть он и не несёт в себе никакой ценности, чтобы что то дать взамен. Эрен уже давно ждёт его, не Леви тянул его сюда, а он утаскивал его душу частичку за частичкой, чтобы в конце забрать его полностью, всего, бесповоротно и навсегда.
Если кто то найдёт Леви там, наверняка он узнает его, уложит в объятия земли как воина, а на смертном одре они вместе будут сидеть и разглядывать наконец появившиеся краски солнца.
«эй, эрен, что там, за облаками?» — его губы на шее, на чужих губах, пальцы в волосах, его дыхание сбитое и такое обжигающее.
«я отправлю тебя прямиком туда, и ты мне сам расскажешь, что за ними» — сильные властные руки сминают и гнут, лепят что то новое на его теле, разрушая на куски и собирая по осколкам, голос ждёт повиновения и податливости, даже в этом мире Эрен — это все, что есть в его голове, в его душе, внутри его самого, он проникает всюду и затмевает холод жизни своим огнём, не давая очнуться от бесконечно тянущегося забвения, в котором только они одни.
***
Ты так медленно двигаешься в такт музыке, тело обволакивает мелодия, тянущаяся в пространстве сквозь наши тела. Твои руки, не могу удержаться, чтобы не втянуть в себя аромат, исходящий от них. Ты еще не коснулся меня, а я уже чувствую их на своем теле, в темноте ты особенно прекрасен, когда луна обрамляет твои очертания серебристыми лучиками, заставляет твои волосы блистать, а тебя самого — сиять на фоне ночного неба. Город уже давно погрузился во мрак, гул людских разговор затих, повозки не дребезжат, а скрипучие зазывания старушек на базаре перешли в шебуршания и перешептовыния. Комендантский час. Ночь.
Так хочу прикоснуться к тебе, но коснусь — исчезнешь, растворишься в воздухе, словно самое драгоценное воспоминание, потому могу лишь наблюдать и истекать слюной, болезненно сжимать рубаху на груди и стискивать зубы от боли. Хочется рвать и рыдать, рушить, хочется разрушить этот чертов мир ради тебя одного, разобрать каждый континент по кусочку, иссушить все водоемы, прорвать литосферу, сдвинуть плиты и добраться до тебя, только бы достать…
Вдруг смотришь мне в глаза, серый отблеск радужки такой холодный и неприветливый встречает горечь моих слез. Я не знаю, чувствуешь ли ты что то, осознаешь ли, как был дорог мне, но я абсолютно точно помню, прямо как сейчас, если бы ты касался моих рук своими потрясающими идеальными пальцами, хватал меня за волосы, пристраивался между ног…
Это для них для всех, для
чужих, ты был строгим, непробиваемым капитаном, сильнейшим воином человечества, человеком-маской, но я знал, кто ты на самом деле. Ты был для них отцом, для каждого, рисковал своей жизнью ради сопляков, которые даже должно тебя не уважали, утирал их сопли и подбадривал, дул на ранки и бинтовал лбы. Ты был для них всем, и отцом и матерью, но никто не замечал этого и даже не попытался задуматься, чья тень скрывается за их трусливыми спинами. Ты не привык ценить себя, у тебя ты во всем виноват, никогда не теряешь контроль, а чуть что не так — ты причина, изъян, уродство. Никогда не говоришь, что чувствуешь, а ведь самый эмоциональный и понимающий из нас. Лишь мне удалось запечатлеть момент — тебя со слезами на глазах, умоляющего и сдавшегося, исчезающего, но я поймал тебя. Поймал тебя тогда и ловил бы вновь еще бесчисленное множество раз.
Ты приходишь ко мне по ночам, молча танцуешь в темноте на моем балконе, словно иллюзия, голограмма. И что тебе этот балкон так пристал? Хотя, признаться, с него открываются прекрасные виды на город, озеро, каноэ у пристани. Я сам никогда не видел, просто знаю это, хотя отдал бы многое, чтобы взглянуть на миг, но больше бы отдал, чтобы приблизиться к тебе. Мы не говорим, а я и не уверен, могу ли я говорить, ведь я даже не пытался.
Может, ты появляешься там из раза в раз, чтобы я подошел? Хочешь, чтобы я встал и посмотрел на городские огни? Неужели даже сейчас тебя волнует это? Я идиот, конечно тебя это волнует, ведь ты полжизни жил под землей, прости. Если бы ты только…
«эрен»
Кажется, я не дышу, совсем. Продолжаю смотреть в твои глаза, ты смотришь сквозь меня, такой уставший, истерзанный, измученный взгляд, пронизывающий мое нутро со всех сторон, и я уже не помню, как потянулся к тебе, а тело двинулось впервые за тысячу лет в ведомом порыве.
«при свете луны ты еще прекраснее» — целую твои пальцы, касаясь невесомо, боясь спугнуть твою сущность.
«знаю, ты говорил»
«разве?»
«много раз»
«поэтому ты здесь», — ты киваешь. Мне больше ничего не нужно, я отплатил сполна — я получил сполна, в последний раз позволяю путам твоего сознания ласково охватить мое и утянуть за собой в бесконечные грезы, ведь давно уже пора.
Я так долго ждал тебя, и ты пришел за мной.
