Мальчик, подросток и псих

— Открой дверь, Эндрю. Шум воды не заглушает возглас за дверью. Ручку истерически дëргают. Нож тëмным пятном лежит на холодном кафеле пола, а пальцы проворно разматывают чëрные ленты ткани. — Эндрю, открой эту чëртову дверь! Дерево угрожающе хрустит. А вот и Ники. Голос Хеммика пропитан беспокойством и даже гневом. Идиоты. Светлая кожа на фоне чëрной ткани кажется ещё бледнее, а выцветшие линии наоборот выделяются. Хаотичные и разномастные. Как давно он вот так не делал? Год? Два? Три? Он и сам не может найти в памяти пыльную дату. И почему воспоминания нельзя подписать как фотографии с обратной стороны? — Мы её выбьем к чëртовой матери, Эндрю. Открой! Ноль реакции. Эндрю не видит, как его близнец сползает по стене, оседая на пол. А Ники качает головой, отворачиваясь. Перед его глазами мгновенно возникают воспоминания. Боль, страх, отвращение, холод, стыд. Кровавая роса на бедре выступает почти сразу. Смуглая кожа бледнеет. Зачем… Зачем? Зачем?! По коже Хеммика ползут холодные толпы мурашек. Вспоминать лагерь и многие недели после непросто до сих пор. «Не выбьют, не получится. Если только щеколду с куском стены вырвать» Мысль Эндрю мешается с плеском воды и отблеском лезвия. Наконец-то… Боль режет по нервам как острота по коже меж линий. Приходится стиснуть зубы, чтобы шипение вышло тихим. Но через секунду после третьего пореза приходит долгожданная эйфория. *** Под таблетками всë притупляется. В той или иной степени. Поэтому это чëртово облегчение приходит лишь с пятого движения. А тот самый трип опускается прочным куполом только после десятого. Такой нужный трип. Он помогает почувствовать хоть что-то. Перед глазами взрываются маленькие бомбочки-петарды. Ещё три для верности и звон металла о пол. — Сука… Светловолосая макушка откидывается на холодную стену. Таблетки кривым ореалам раскиданы возле коленей. Где-то рядом валяется бесформенная кучка чëрной ткани — наручень. По ту сторону двери никто не ломится. Минут десять назад стучался Кевин, но после пары замечаний, куда ему следует идти, отстал, найдя занятие поинтереснее. *** И снова он тут. В этой чëртовой ванной. Всë в этой жизни рано или поздно повторяется. Хотя нет, он сейчас намного старше, чем когда первый раз взял в руки нож — для этих целей. Он стал крепче и выше — морально выше. Он больше не тот жалкий ребëнок, который ненавидит весь мир и слово «пожалуйста», не тот дикий подросток, который не подпускает ни единую живую душу ближе чем на два метра к себе — даже собственного брата-близнеца — и не тот полоумный псих, сидящий на таблетках по решению суда, от которого поголовно все шарахаются. Но он вновь тут. Вновь разматывает предплечье и вновь берëт в пальцы металл. Теперь это короткий нож с цельной металлической ручкой, которая перетекает в лезвие. Лезвие, острое лишь на самом конце. Это подарок. Он помнит, как открыл инфантильно-красную коробку и нашëл на её дне этот нож, перевязанный красной лентой. Так романтично и иронично, что аж блевать тянет. Эндрю опускается на дно ванной, садясь в прохладную воду прямо в джинсах и футболке. Благо, ботинки остались за дверью — ковры чистить не хотелось. Наощупь находит кран и выключает воду. Последние капли звонко опускаются в толщу воды, когда на коже выступает линия. Новая. Чистая. По началу кажется, что это иллюзия, что задета лишь кожа, а потом кровь наливает, выступает, очерчивая границы пореза. Усмешка сама выползает как чудище из дальнего уголка кромешно-тëмной пещеры. Снова. СНОВА. Он снова тут. Снова сидит. Снова делает это. Десяток движений сливаются в одно. Миньярд и не помнит, сколько ему потребовалось, сколько раз лезвие кончика ножа рассекало кожу, сколько минут в его ушах не было ничего, кроме прибоя его сердцебиения. Кровь. Алая и яркая. Кое-где она застывала, не покидая краëв раны, а где-то медленно катилась вниз, капая в воду. Яркость тут же пропадала, растворяясь в прозрачной прохладе. Эндрю… Совесть наконец подала голос? Ухмылка становится шире. Да неужели?! Сколько же она спала? Где она была все эти годы? Что она делала, когда он в тот день сел в одну машину со своей матерью? Чем она была занята, когда он избивал до полусмерти парней возле клуба? Даже его собственной совести не было никакого дела до него. Часть его просто игнорировала существование хозяина. А может он это и заслужил… — Эндрю…! Наконец-то Миньярд сфокусировал взгляд и увидел перед собой… Лëд и пламя. — Эндрю, боже… Ледяные глаза и пламенные вихры волос прямо напротив. Их хозяин тяжело дышал, стоя на коленях перед краем ванны и протянув руку к руке Миньярда. — Эндрю, отдай… — Ты решил забрать свой же подарок, а, Джостен? Нил шумно вдыхает через сжатые зубы. — Отдай. Эндрю всматривается в пару голубых глаз минуту, которая тянется подтаившей патокой, и наконец вкладывает металл в протянутую руку. — Спасибо. Нож тут же отлетает куда-то к чëрту на кулички в другой конец комнаты, но ни один из них не отводит взгляд ни на мгновение. В ледяных глазах нет и намëка на жалость или осуждение. В карих нет раскаяния или стыда. Где-то, в тëмной их глубине, на самом далëком островке кроется зов о помощи. Помоги, спаси, вытяни. Защити, закрой, поймай. Не дай потерять контроль. Держи меня столько, насколько хватит сил. — Да или нет? Нил не двигается, пока не слышит ответ. Чëткий, ясный, осознанный. — Да. Тут же раздаëтся всплеск воды. Джостен прямо в одежде — он успел сбросить только обувь, а в комнату вбежал в лëгкой толстовке — залезает в просторную ванну и садится на бëдра Миньярда, мгновенно припадая к губам. Поцелуй не страстный, не горячий и не жëсткий. Поначалу ему даже не отвечают. Но потом рука — правая — ложится на его поясницу и осторожно сжимает ткань. Сигнал — и Нил придвигается ближе. Левая рука Эндрю лежит на борту, и её очень скоро находит чужая, переплетая пальцы. Они сжимаются, так и крича: «я здесь», «ты не один». Через, наверное, десяток минут пальцы расцепляются, но только для того, чтобы нащупать кран — потому что им разительно не хочется разрывать поцелуй, будто стоит оторваться и один из них исчезнет — и включить, пуская тëплую. Нила чуть потряхивает, то ли от холода, то ли от чего-то ещё. Но он отодвигается на сантиметр и вновь смотрит в глаза. А потом, словно прочитав там разрешение, наколоняется к левой руке. Кровь застыла и свернулась, но не исчезла. Губы, чуть обветренные после пробежки, мягко касаются светлой кожи, не надавливая, а лишь касаясь. И это сносит крышу похлеще Крекерной Пыли, алкоголя, сигарет и даже острия ножа. Эндрю задыхается в чувствах, которые вдруг затопили его голову настоящим цунами. Всë тело прошибает разрядом, который чуть не рушит всë сознание к чертям. — Нил… Тихое, но такое чертовски нужное. Но что именно он хотел сказать так и не дано узнать. Нил вновь касается его губ своими, мягко сминая и прижимаясь. И в этом поцелуе чëтко читается «я буду держать тебя столько, насколько у меня хватит сил, и ещё чуть-чуть».