И над озером луна...

Месяц выгнулся над крышей, почти касаясь заостренного края, тонкий, узкий, отразился в гладком зеркале пруда. В голове и теле бродило хмелем темное, густое, осеннее вино. Из распахнутого окна тянуло осенью, холодом, но в комнате было жарко. Кровь бежала по венам, билась пульсом в висках, в кончиках пальцев, шумела морем в ушах, с каждым ударом, с каждым биением принося все больше и больше жара. За окном пробирала холодом ночь, но в комнате, в сплетении тел и тканей, в бесстыдном скольжении смазанных маслом пальцев, внутрь и наружу, внутрь и наружу — в комнате бушевало лето. Полное до краев — жаром, стонами, влажными звуками с которыми проникали в тело смазанные маслом пальцы, с сорванным дыханием. Янь Бинъюнь был тих. Отвечал на наслаждение той же тишиной, которой наверняка отвечал на пытки, но Фань Сяня это не слишком волновало. Его голоса, его шепота, его прикосновений взахлеб хватало на двоих. И касаться губами расчерченной шрамами спины само по себе было наслаждением. Он скользил языком по границе новой и старой кожи — на плечах, на шее, на спине, не забывая в такт каждому поцелую двигать пальцами в узкой, жаркой тесноте чужого тела. Он говорил за обоих — о красоте, об искусстве восстанавливать разбитое, склеивая золотом по сколам, по шрамам, о чашке, что не ломается даже разбившись. Он целовал чужой затылок и тяжелые, пахнущие розовым маслом волосы. Фань Сянь скользил губами по плечу, по шее, по флейте позвоночника, и говорил каждым поцелуем и прикосновением: «ты прекрасен, ты не сломан, ты мой». Он вспоминал строчки из другого мира и рассыпал жемчуг слов по неровной, грубой и нежной коже, а когда не хватило дыхания, просто скользил языком и сжимал пальцы левой руки на чужом бедре. Правая, уже уставшая, покрытая до запястья маслом, все еще растягивала невозможно узкое и горячее. Фань Сянь мимолетно пожалел — об отсутствии и любрикантов с обезболивающими, и пробок, которые могли бы помочь растянуть, но мысли мелькнули и уплыли как карпы в темной глубине пруда. И когда все же вошел, вышло не с первого и даже не со второго раза, неловко, со стоном, с мыслью о том, что еще немного и можно порвать уздечку, когда поймал нужный ритм и угол, вцепляясь руками в узкие бедра и оглаживая ягодицы — позавидовать которым могла бы любая красавица — белые, круглые, бархатистые на ощупь... Фань Сянь подумал, что в следующий раз он проведет полночи только выцеловывая и сжимая их, и непременно укусит, чтобы остался яркий розовый след на ослепительной белизне. В тот момент когда Фань Сянь все же нашел нужный угол, Янь Бинъюнь вскинулся, сжался так, что стало больно и выгнулся, словно месяц над крышей, словно натянутый лук — молча и беззвучно. Черные пряди волос хлестнули словно кнут, и небо вспыхнуло и обрушилось вниз, погребая вместе с собой их обоих. А потом, когда отступил и хмель, и жар желания, и ветер из окна принес холод и предвестие зимы, Янь Бинъюнь повернул голову, поймал губами его губы и застонал в поцелуй.