***
Испытал ли Бранте первые чувства к Оттону, когда был совсем мальчишкой? Так сложно сказать и сложно вспомнить. Воздух в тот вечер спёртым казался, но отчего-то всё равно запомнился холодным. Слушок прошёл: соседская девчонка, Софья, которая некогда так чаровала всех мальчишек своими чистыми глазами, сбежала от своего хозяина. Она укрылась в одном из заброшенных домов, о котором знали немногие, и больно захотелось тогда Бранте, справедливому мальчишке, добраться, помочь. С самого детства приходилось ненавидеть знать за обращение с простыми людьми, как с грязью под своими ногами. Добраться до заброшенного дома не составило труда, юркнуть внутрь сквозь скрипучие двери, обнаружить там запрятавшуюся Софью… Она сбежала от Дория Оттона — к нему в руки попалась простолюдинка, в его загребущие объятия тирании и вечного гнева. От него малышка яростно пыталась спрятаться. Она обнаружила Бранте и не побоялась; с настойчивой храбростью схватила за руки, потребовала помочь, укрыть! До сих пор помнилось, как в старую дверь заколотили. Как звонкий, но свирепый голос требовал впустить. Оттон кричал, что простит Софью, примет обратно, если она выйдет сама, а в противном случае заберёт её силой. Этот голос свёл ещё мальчишку с ума. Слова Дория хлестали плетью, они резали по нутру Бранте неподдельной силой, которую источал этот могущественный аркн одним своим присутствием. И впервые ребёнок поддался чарующей слабости. Оттолкнул от себя Софью. Не хватило сил стать настолько подлым, чтобы отдать её в руки Дорию, но хватило сил юркнуть в тень и спрятаться. Не был важен разочарованный взгляд девчонки, не было важно ничто в трепете перед столь могущественным и невероятно сильным существом. Ворвавшийся внутрь Оттон даже не почувствовал прикованного к своим лопаткам взгляда мальчишки, прятавшегося в тенях. А Бранте смотрел… Бранте с благоговением наблюдал, как передвигался этот божественный, обольстительный мужчина. Со сколь притворной снисходительностью он обнаружил Софью, опустил руки на хрупкие девичьи плечи, встряхнул и сообщил ей, что забирает обратно, а если потребуется, вытащит за волосы. И даже когда хлёсткий звон изумрудного дождя, прогремевший в доме, парализовал Дория, Бранте не мог вымолвить ни слова. Он подло и зачарованно наблюдал. Наблюдал, как колдовство плетениями сорвалось с пальцев Софьи, неудержимой обидой загорелось в её глазах и помогло дать отпор. Как девчонка, бросив мстительный взгляд на мальчишку в тени, сбежала прочь, а застывший Дорий рухнул наземь. Сердце сжалось в грязном и эгоистичном желании помочь Оттону. Но Бранте знал, что его не примут. Отшвырнут, если не уничтожат за прикосновение к блаженной коже. На глазах мальчишки разъярённый Дорий бросился прочь, утонуло в звенящей тишине шарканье его шагов, но лицо не забылось. Ни в изумрудном дожде, ни в тяжёлых годах, полных распрей в родной семье. Бранте продолжал мечтать избавить мир от власти таких, как Дорий. Но мечтал ли он избавить мир от Дория? От власти того, кому собственными руками чуть не вернул беглянку, привязавшись так нечаянно?***
Их вторая встреча произошла на балу. Юнец подрос, наконец удостоившийся шанса как ученик завидного университета отправиться представлять его своими манерами, лицом… И сердце гулко сжималось при мысли, что на балу наверняка появится Дорий Оттон. Непобедимый дуэлянт, сторонник старых порядков, он конфликтовал одним своим существованием со всем, во что верил мальчишка. Нет, уже юноша, который учился для того, чтобы эти порядки разрушить. В течении нежнейшей музыки, в разговорах знати Бранте терялся, выискивая глазами фигуру, небезразличную до скрипа зубов. Едва ли удавалось тогда понять свои чувства… Но блажен был миг, когда начались танцы и потребовалось найти себе леди. Блажен миг, когда послышался глухой стук рухнувшего тела и испуганный ропот толпы. Обернувшийся Бранте, не успевший принять нежную женскую ладошку, с замиранием дыхания увидел посреди зала своего лучшего друга, Томмаса, распластавшегося в ногах Дория. — Как можно быть настолько неуклюжей тварью? — прорычал аркн, склоняясь над растерянным юнцом с кровожадностью, обещавшей исключительные неприятности. А Томмас Герро, в самом деле, никогда не был скромным и вежливым, всегда бросался на обидчиков, щёлкал пастью, подобно псу, и это свело бы его в могилу, Бранте не раз предупреждал. Но не только ради своего друга будущий судья бросился к Дорию. Сам не понял, как закружилась голова, как захотелось приблизиться. Поражённый молнией, он оттолкнул Томмаса в сторону, встал между ним и Дорием… И потерял нить дыхания, почувствовав, как стремительный, уверенный взгляд вперился в его хрупкую грудь. — Я всецело прошу прощения, мой друг никоим образом не хотел Вас обидеть, — лепетал Бранте, как дурашка, наивный и неискушённый, позволяя румянцу окрасить его щёки. А Дорий смотрел. По-прежнему свысока, вкушая, кажется, каждое слово с остервенелой жадностью. — Такие, как мы, просто теряемся перед Вашим величием. Томмас смутился — да и как рядом с Вами не смутишься?.. — и потому так неуклюже всё получилось. Он не хотел обидеть и точно не собирался оскорбить Вас таким образом… Весь зал молчал, наблюдая за попыткой простолюдина, лишь будущего дворянина донести своё жалкое слово до аркна. А на лице Оттона что-то мелькнуло. Странное, не читаемое. Смятенное. Он ухмыльнулся. — Я где-то видел Вас прежде, — отчего-то формально, пусть и с презрением обратился он. Сердце Бранте сжалось до хруста. «Видел? Или просто помнит? Но откуда Дорий Оттон мог запомнить меня?» Должно быть, в то самое утро, когда знать пыталась закрыть университет от простолюдинов, а Бранте бесстрашно, даже дерзко собрал учеников под своим крылом и прорвался внутрь. Был ли неподалёку Оттон? Видел ли он маленькую победу простого человека? — Правильный подход, хотя бы понимаете, что подобной черни под моими ногами делать нечего. Далеко пойдёте, — хмыкнув грубо, Оттон минул Бранте и побрёл прочь, оставляя за собой шлейф едва сладкого, воздушного аромата. Стали и цветов. Неуловимая, тонкая нить симпатии возникла между ними, юный Бранте не сомневался. Не понимал тогда ещё, что симпатию испытывал Оттон лишь к тем, кто стелился у него в ногах.***
Шли годы. Идея сохранить честь простого сословия не покидала Бранте, вопреки всем шансам стать Оттону хотя бы на толику милым. Он мог отдать Софью в лапы этому аркну, он мог помыкать обычными людьми и защищать знать, мог привести к триумфу свою семью… И видеться чаще с тем, кто не покидал мысли. Он мог! Тысячи раз мог. Но не стал. Искренняя идея борьбы продолжала вгрызаться в сердце святой правдой, а растущие чувства к Дорию… Нельзя. Нельзя, ведь он никогда не ответит взаимностью. В жизни Бранте случилась запретная связь с Октавией Миланид. Казалось бы, знатная дочь, аркнийка, так же, как Оттон, не способная ответить взаимностью простому человеку… Но она ответила. И встречалась с Бранте тайно, когда страсть распаляла их обоих, становилась для него крылом невесомых шелков, сахаром сладкой кожи и музыкой тонких пальцев. Как жаль, что к ней не удавалось ощутить и толику того, что вызывал одним своим именем Дорий Оттон. Стоило судье только представить, как всё то же происходит с ним… Как мягкие простыни принимают их в запретном, порочном желании станцевать, спутаться в паутине желанных чувств. Невозможно. Нет… Невозможно. Дорий и Бранте продолжали лишь слышать друг о друге, выуживать информацию из слухов, читать в газетах, пересекаться на редких приёмах. И, сталкиваясь взглядами, презренно делать вид, будто не желали знать. Но как же Бранте желал… Как он желал. Этим чувствам не нашлось бы вразумительного описания. Они подавлялись, прятались, выжигали изнутри навязчивой идеей. В самые ранимые моменты Бранте начинало казаться, что своей собственной победой он сможет склонить Оттона к человечности. Дать ему увидеть, что простые люди заслуживают иного отношения… Чтобы что? Чтобы стать ближе. Бранте гнал от себя обречённые мысли до тех пор, пока Томмас не вошёл в его кабинет и не поведал о своей трагедии. Уже не впервые Дорий убивал на дуэлях своих служащих, покушался на их жизни за малейшие ошибки и не подчинялся закону вовсе. В последний раз он лишил Герро одной из его жизней, но вызвал на бой вновь. И по новой… В очередной раз сердце Бранте эгоистично стиснулось не только за судьбу лучшего друга, которого этот подонок мог лишить существования раз и навсегда. Пылкая в ненавистном неверии мысль пронзила рассудок: «С каждым годом ты становишься всё более жестокой тварью. Ты не знаешь сострадания… Ты слеп. Закон всё больше укрывает простых граждан, Империя процветает надеждой на большее, а ты… Почему из всех, кто только мог быть, таков именно ты?» Проглатывая шипастую скорбь по наивности собственной, Бранте согласился стать лучшему другу секундантом. Электризовался воздух той ночью, когда пришлось выйти в компании Томмаса на очередную дуэль в цветущем саду и снова столкнуться с кривой ухмылкой Оттона, его безапелляционным желанием скорее с этим покончить. Бранте мог поклясться, Дорий всеми силами старался сделать вид, будто не видел его, но не смог. Вновь эта встреча глазами, полными ненависти к пониманию, каков мужчина напротив. Каждый из них. Снова эти наигранно вежливые улыбки, чёрные, до краёв пренебрежительные. «Почему мне кажется, что тебе в моём присутствии тяжело?» Обыкновенно уверенный в себе Дорий дрожал своими длинными, тончайшими пальцами. Бранте позволил дуэли начаться. И там, где он так старался наблюдать за неуклюжими ударами своего друга, предательски переключался вниманием. Загипнотизированный, словно годы тому назад, в домике, следил за бесконечно ловкими, отточенными движениями Дория, уверенного в своей беспрекословной победе. Позже взгляд, ненавистно оттаяв, спустился вниз, и Бранте возненавидел себя. Исподлобья наблюдая проигрыш Томмаса, он поклялся забить эти чувства ещё дальше, и смог бы… Не проедай в груди дыру это подозрительное ощущение. Оттон впервые так напряжён и отвлечён. Он тоже отчего-то зол, и кажется, что не Томмас раздражает его столь сильно. Острие шпаги пронзило плечо лучшего друга; багряная кровь брызнула на каменную кладку. А Бранте оттаял, отмер и ступил вперёд. — Я требую прекратить дуэль, Вы уже одержали победу! — вскрикнул он глухо, встречаясь с обескураженной злобой Дория. — Ты… Ты смеешь приказывать мне, чёртов простолюдин? — прорычал аркн, срывая всю свою злобу на побледневшем Бранте, усилием воли не отступившем назад. В клетке рёбер билась уверенность, что Оттон потерялся, искал, как сбить спесь своих противоречивых чувств. Наступая на Бранте, шипел проклятьем собственной души, сжимал побелевшие пальцы на рукояти оружия. — Ты не имеешь передо мной права даже пискнуть. Заткнись! Оружие, хлёстко резанув по воздуху дугой, вошло в грудь Томмаса и пронзило ему сердце. Лучший друг, померкнувший, с бледным лицом, не успев исказить его в гримасе боли, рухнул на каменную кладку и рассыпался на осколки. Эта смерть не окончательна для него… Но оцепенелый Бранте сумел лишь заметить, как Оттон склонился над ним и фыркнул в лицо. Опалил дыханием левую щёку, слишком гулко втянул носом душный воздух сада: — Это — всё, чего ты заслуживаешь, Бранте. Аркн ушёл. Ушёл в безмолвии, в звоне собственной брони, оставив Бранте онемевшими руками собирать окровавленные одежды и вещи Томмаса, ныне видевшего долгие сны в усыпальнице. Он наверняка общался с Близнецами… Вновь этот проклятый ледяной ветер. Обыкновенно жаркий, он становился таким везде, где бывал Оттон. Впервые Бранте поймал себя на столь отчётливой мысли: «Почему столь откровенно Дорий обратился именно ко мне?» Так или иначе, неразделённые жгучие чувства больше не могли допускать этот произвол. Бранте поклялся себе, что призовёт небезразличную себе мразь к ответственности, за всё, за одну из жизней друга и за все его будущие, ещё не свершившиеся деяния.***
Копать на Дория было почти безумно. Бранте рисковал всем, обивая пороги десятков кабинетов, собирая информацию в одиночку, чтобы не подставить друга под решающий удар. Он так и не смирился с ненавистью этого аркна к себе. Может, и смог бы, не задавайся вечным вопросом: «Почему же именно, чёрт побери, я?» И во имя дела — во имя дела ли? — прощал Оттону всё. Простил за отправленных подкараулить на улице людей, которые в кровь исполосовали Бранте, оставили умирать, избитого и униженного, с пронизанным сердцем. Он потерял очередную из жизней во время того нападения, но от своего не отступил. «Ты готов убить даже меня, словно я — один из сотни твоих подчинённых. Такая же шавка… Жалкая… Шавка…» Он простил за все палки в колёса, которые вставлял в его расследование Дорий, совершенно не желавший приходить к ответственности. В изнеможённой привязанности к властному тирану находил силы идти. Исписывал побелевшими пальцами страницы бумаг. Допоздна, до ломоты в плечах сидел на рабочем месте, чтобы выцепить больше улик из признаний его подчинённых. Если не остановить Оттона, он никогда не успокоится. Он приведёт к беде всех… Только не себя самого. Роковой вечер, породивший больше вопросов, чем ответов, однажды наступил. Оттон пригласил Бранте к себе. Не лично… В компании Эль Вермана встретил, напряжённо расхаживавший по мягкому, крупному ковру, и даже не смотрел на человека, которого совсем недавно приговорил к смерти. Как хорошо, что лишь к одной из. Оттон начал с порога, выдерживая осанку, устремляя всё своё внимание на ночной вид из окна. «До сих пор делаешь вид, что меня нет рядом, верно?» — Я знаю о расследовании, которое Вы проводите, судья Бранте. И не позволю этому вопиющему, безобразному унижению моей чести зайти дальше, чем оно уже зашло, — ледяным голосом оповестил Дорий. Но до чего тихим был он на сей раз, до чего откровенно запутавшимся. Но по-прежнему ровным. — Я требую здесь и сейчас, при Эль Вермане, дать мне обещание оборвать это дело. Перестаньте, Бранте. Перестаньте… Гулкий выдох покинул губы Оттона, и он устало накрыл ладонью лицо. «Перестань приносить мне столько же мучений, сколько я приношу тебе одним своим присутствием», — это прочёл Бранте между строк, ошалело выжигая в лопатках Дория дыру. Как раньше, ещё будучи совсем мальчишкой. Сейчас — взрослым, уставшим от терний мужчиной, постепенно теряющим совершенно всё. Совсем недавно он разорвал отношения с Октавией. Не смог врать себе. Она чужая. Далёкая. Совсем. До чего захотелось наброситься на аркна, повернуть его к себе за плечи и выбить весь дух. Прошипеть прямиком в лицо, что нет, не перестанет! Нет, не хватит! Бранте добьётся своего, заставит Дория увидеть последствия своих действий, ткнёт его в мерзости, сотворённые им. Но жизней у Бранте больше не осталось… Он знал, что горделивый аркн не потерпит к себе такого отношения и пронзит сердце на месте. А жить ещё стоило, ради… Ради этих пресловутых мечтаний некогда мальчишки «спасти мир». На глазах оторопевшего Дория судья рухнул вниз. На колени, прямиком перед аркном, покорно склоняя голову, полным обезумевшей усталости голосом шепча: — Вы всё неправильно поняли, господин Оттон… Лишь нерадивые слухи, не больше. Я, и правда, собирал информацию, но не для того, чтобы пустить её дальше. Она останется строго конфиденциальной ради Вашей же защиты, я не дам расследованию ход. Простолюдины жалуются, я должен от чего-то отталкиваться, чтобы не пойти по неправильной дороге. Бранте безбожно врал, сидя в ногах заклятого врага, но голос его сочился чёртовой искренностью, ведь… «Ведь как бы мне хотелось мочь всё бросить. Быть подонком, способным на это, и хоть на толику ощутить эту близость с тобой. Душевную. Любую». Дорий замер. Взирая на Бранте уже с меньшим высокомерием, подобно оцепеневшей восковой фигуре, он сжал тонкие пальцы и, кажется, не мог подобрать верных слов. — Прекратите унижаться, Бранте, — бросил гулко, тотчас оборачиваясь к Эль Верману. — Оставьте нас. Я хочу разобраться в этом деле самостоятельно, — голос сорвался на крик. — Уходите, не слышите?! Шум шагов бургомистра в какой-то момент стих. Бранте уже несколько минут стоял у этого злосчастного окна, рассматривая тёмные фигурки зданий под ночным столпом света, и слышал нервные, суетливые передвижения Дория позади. — Почему? — ему хватило сил задать этот душещипательно полный незащищённости вопрос, который пригвоздил Дория к полу. Он долго молчал. Шумно втянул носом воздух. — Все эти годы я хочу задать этот вопрос тебе. У них не было возможности по-другому. Как хорошо, что Бранте не видел, как сильно у Оттона дрожали пальцы. Он вплел их в шёлковые волосы, помолчал ещё несколько секунд и без всяких надежд прошипел: — Ты же не отступишь? У твоей семьи могло быть всё, ближайшие отношения со знатью, мы… — Могли быть ближе? — проницательно усмехнулся Бранте, поворачиваясь. С ужасным удивлением обращая внимание на разоблачённое, уязвимое выражение лица аркна. — Только так мы можем быть ближе, по-твоему? Иногда нужно быть смелее, Дорий. Самому, а не принуждать к смелости других. Ты же так храбр! Так с чего трусишь? С чего ты… трусишь? Голос сорвался на гулкую безнадёжность. Вновь стало холодно. Глаза Бранте пронзили оторопелого Оттона, а затем вновь опустились. Судья обернулся к окну. Долго стоял, не сразу почувствовав, как на его талию легли тонкие ладони аркна. Стройное тело Оттона прижалось сзади, втискиваясь донельзя крепко, в нужде, которую они оба больше никому и никогда не покажут. — Сейчас я не трушу, — гулко прошептал Оттон, поворачивая к себе лицо Бранте за подбородок. Его полный уязвимости взгляд томно помутнел. Дрогнули губы, впиваясь со жгучим поцелуем; поцелуем, в который ни за что бы не поверилось. Бранте перестал дышать. Всё внутри оборвалось бурным безверием. Онемевшие губы поддались, как подло поддался он сам, втиснувшийся в жадное объятие, полное нежности. Хотелось навек запечатлеть этот миг их, нуждающихся и алчно целующихся, не способных оторваться от друг друга. Пальцы проскреблись по шелкам аркнийского камзола вниз; запутались, переплетаясь, их ноги. А спустя пару мгновений Оттон потянул Бранте в сторону дальней комнаты, гостевой спальни. — Храни закон. Со мной, сейчас, — прошептал Дорий, за руку подтаскивая Бранте за собой и вскоре растягиваясь на мягком одеяле. Позволил ему сесть сверху и не воспротивился даже, не отдался мыслям о мерзости простолюдина. Лукавые ладони сами повели Бранте. Они не слушались, дотронувшись до шелков аркнийских одежд. Не слушались и тогда, когда начали их распахивать, расстёгивая сантиметр за сантиметром, обнажая нежно-голубую кожу груди… Бранте сорвался, сгибаясь над Дорием. Рассыпался поцелуями по его тонкой шее, открывшейся благодаря откинутой голове, пустил царапины по острым ключицам. Знал, что после расставания вряд ли встретятся ещё раз, и этот чёртов раз — единичный. Цепкие руки аркна вцепились в бёдра Бранте, а спустя один звонкий хлопок — в ягодицы. Податливая нежность сбивалась на вскипающую ненависть между ними двумя. — Н-н-ненавижу, — прорычал Оттон на издыхании, поспешно избавляя судью от нижних одежд. Губы встретились в очередном поцелуе, и поцелуй их был — борьбой друг с другом. Оттон оттягивал Бранте за волосы, заставляя нуждаться в каждом прикосновении до благородной кожи, а затем усыпал нижнюю губу жгучими укусами — страстно тянул на себя, не спешил отпускать. Колкие прикосновения шершавого языка ласкали щёки и уши. Воздух между ними двумя распалялся, и вдыхать его становилось сложно — казалось, сгущался предательски, смолой приторной оседал на язык. Оттон поспешно лишил Бранте одежды, заставляя его брюки со скрипом и шелестом опасть рядом с кроватью. Пряные ароматы будущей близости стягивались в груди комом предвкушения. — А ты полюби, — строптиво прошипел Бранте, усыпая плечи Оттона глубокими царапинами от ногтей и прижимаясь к нему пахом. Он спровоцировал; спровоцировал обыкновенно нетерпеливого человека и с глухим шелестом рухнул на постель. Оставшись в одной рубашке, почувствовал, как его руки заломили за спину, услышал скрип одежд Оттона. Дорий взобрался сверху, в своём порывистом голоде пожелавший получить Бранте. Получить того, кого он желал всё это время, все эти годы, но не смел себе позволить. Всё размылось у судьи перед глазами. Обратилось блажью, в которую не верилось; блажью, которой было суждено прожить совсем недолго, лишь эти самые мгновения. Бранте кусал влажные губы, пока Оттон стегал его по спине и мертвенно крепко держал сзади за бёдра. Гулко дышал, чувствуя пальцы бессовестного подонка внутри себя — те растягивали, дерзко, скорее из интереса, не даруя особенной подготовки. И строптиво вскрикнул, позволяя гортанному рыку прокатиться по горлу, когда Дорий сделал своё. Взял Бранте, поспешно проходя в него сзади и заставляя дугой растянуться по простыням. Грубо наполняя собой, аркн казался изголодавшимся зверем. Алели на запястьях следы от его собственнических прикосновений, выла упругая кожа бёдер от нахальных ударов по ней. Влажнеющее от напряжения тело Бранте вжималось в простыни, спутывалось в безумном соитии со стройной фигурой аркна. Твёрдое желание Дория проникало внутрь и выбивало остатки жгучей ненависти, в то же время заставляя её вскипать с новой силой. Удивительно ласковый язык аркна робко изучал мочку уха. Бранте глухо простонал, когда особенно глубокое проникновение наполнило его, а три грубых толчка вновь вбили в постель. Развернулся, позволяя Дорию увидеть бесенят в мутных глазах, и широко улыбнулся. — Ты проиграл… Ты признался мне в своём небезразличии, Оттон-х-х… — Заткнись, — хрупкие пальцы аркна зарылись в тёмные волосы, и вновь встретились их губы, как встретились со шлепком бёдра Дория с ягодицами Бранте. Миг единения, даже столь неправильного и извращённого, пронёсся слишком быстро. Они ещё какое-то время лежали вместе, однако по большей части молча. Бранте позволял себе вдыхать остринку парфюма, который источала гладкая шея Оттона, и иногда водить пальцами по его груди, вырисовывая те или иные узоры. Среди ночи судья предпочёл уехать, чтобы не терять времени и, чёрт возьми, не играть в любовничков, которые вместе ожидали встретить рассвет. Ведь они таковыми не были, правда? А так хотелось. Уезжать сейчас — подлый рок, бесконечное издевательство судьбы. Замысел Близнецов суров. «Ещё бы немного побыть с тобой, признаться во всём, что пришлось чувствовать. Ещё бы немного побыть в объятии длинных пальцев, которыми ты ласкал меня, повторяя линии лопаток. Неужели мы разойдёмся… И весь ужас повторится?» Но когда Бранте спускался по ступеням крыльца, он почувствовал, как тонкие руки накинули на его плечи тёплый плащ. Дорий стоял позади, и его глаза источали все признания, на которые когда-либо он вовсе мог быть способен. — Ты был моим, Бранте. Запомни это. А в ответ — лишь рваная ухмылка, на которую хватило сил судье, и он поспешно, в прохладном воздухе ночи, отправился прочь. Да, он был… Он принадлежал Оттону десятки минут, которые они позволили себе, единственную, тайную слабость, которая ни на что и никогда больше не повлияла бы. А как хотелось, чтобы повлияла.***
Минуло ещё несколько лет. Дело Оттона обрастало всё большим количеством деталей — несмотря на всё, случившееся между ними, Бранте продолжал в тайне собирать улики. О незаконных убийствах, о мерзостях, творимых этим аркном, чтобы сломить его. Сломить делом всей своей жизни, лишить полномочий и дать наконец понять, что можно иначе. Больное, страстное желание было равносильно любви. Всё равно, что гулкий шёпот в ночи: «Я покажу тебе…» И воспоминания о прикосновениях, которые больше никогда не повторятся. Оставалось повторять их, рисуя на собственной коже кончиками пальцев, как если бы касался Дорий. Нет… Прикосновения аркна не подделать. Они исключительны. Единственные в своём роде. Однако Дорий прознал о том, что Бранте обманул его, и нанёс удар первым. Конечно, он узнал, как могло быть иначе? Собравшись у Префектуры со своими людьми, аркн потребовал здесь и сейчас понести ответственность за столь безнадёжно глупый поступок. И Бранте спустился к нему. Выверяя каждый шаг по ступеням, он выпрямился, позволяя на тот момент бушующему ветру ударить по щекам отрезвляющей пощёчиной. Расправил плечи. Уже тогда на площади собирались люди, совсем не подобие восстанию, но храбрые, смелые простолюдины, научившиеся бороться за себя и свои жизни. — Сожгите дело, Бранте. Прилюдно, сейчас, — прорычал Дорий, и видел судья, как тот сжал своё оружие, как был готов пронзить его сердце в случае отказа. Пускай при всех. Много ли аркну оставалось, кроме как в отчаянии требовать неисполнимого? Много ли аркну оставалось? — Подлый обман, таким образом отныне действует закон? Это — то, за что вы ратуете? Разве Вы не помните, Бранте? Не помните, кто я? «Ты тот, чьим я был. Это ты имеешь в виду? И теперь ты готов нанести мне смертельный удар, бессовестно позабыв о тех нескольких десятках минут несколько лет назад. Ещё бы… Я никогда для тебя ничего не значил». На помощь пришли те, кого все эти годы под своими чёрными крыльями укрывал Бранте от таких, как Оттон. Заставляя судью обескураженно отшагнуть и оторопело выдохнуть, люди шагнули вперёд. — Не бойтесь, судья Бранте, мы защитим вас! — гулкие выкрики народа, вставшего на сторону своего защитника, сбили оцепенение. Простолюдины выстроились прямиком перед Префектурой, закрывая одинокого Бранте своими спинами, позволяя его чёрным одеждам едва колыхаться на ветру. И беспощадной волной они оцепили своего будущего лидера, спасителя и главу восстания. — Судья Бранте, на вашей стороне закон! Не подпускайте к судье! Больше под пристальным взглядом этого аркна не хотелось съежиться. Не хотелось уйти или рухнуть к нему в ноги, податливо соглашаясь с требованиями. Качнув головой, Бранте лишь на мгновение представил, как прилюдно сжигает дело, которое держит в руке. Как страницы, огненными перьями кружа на воздухе, опадают вниз и уносят их чувства. «Нет… Не в этот раз, Дорий». — Вы можете просить меня о чём угодно, я всё равно не последую Вашим требованиям! — выкрикнул Бранте, заставляя гул голосов затихнуть. Он наслаждался дрогнувшей ухмылкой аркна, его треснувшим взглядом и лёгким шагом назад, который тот сделал. — Отвечать за свои деяния Вы будете по закону, и этот закон станет для Вас скорым судом. Явитесь, и узнаете, что я на самом деле думаю о Ваших преступлениях. Что думают простые люди. Рыкнув это, надменно выплюнув в сторону Оттона, Бранте развернулся и горделиво зашагал прочь под восторженные выкрики народа. Держа осанку, исчез в Префектуре на глазах своего заклятого врага и самой сильной любви. Да, хватило сил признаться себе, что никто, как Дорий, не заставлял изнывать душу. И, может быть, им однажды повезёт переиграть сюжет их жизней, и Близнецы будут благосклонны… Освобождая дорогу, по которой Оттон с Бранте пойдут вместе. Но не в этой жизни. Не здесь. И вновь всё, как во сне. Как воспоминания, что проносились одно за другим в последний миг, как их мимолётно страстная ночь, и несправедливая дуэль. Бранте чувствовал. Он видел. Видел, как во время судебного заседания мир колыхался перед глазами, отщепляясь от его сознания, миражом красок расплёскивался вокруг. Отдалялись голоса. Эль Борна, Темпеста, дворян и простолюдинов, которые удостаивались слова, и только рычащие оправдания Оттона прорезались сквозь них единственно верным, чётким звуком. Суд обернулся против него. Хватило улик и многолетних стараний, чтобы в вине могущественного дуэлянта не пришлось усомниться никому. — Да как вы с-с-смеете? И в тот миг, когда аркн встрепенулся, отшагивая назад, в неверии и ужасе оглядывая зал, Бранте вновь спустился к нему. Ступень за ступенью. Судья сорвался. Позволил каждому слову быть выкрикнутым в лицо ненаглядному человеку, публично уткнулся указательным пальцем в грудь Дория и выжег внутри него всё мазутом своих глаз. — Вы признаётесь виновным, Дорий Оттон, в совершении всех упомянутых преступлений! Изгнание станет Вашим наказанием. Изгнание и лишение шпаги, давно испачканной кровью невинных людей. Вы не смете оспаривать это решение, оно единогласно, — сорвавшись на шипение, Бранте почти наступил на Дория. Упиваясь его простым, столь человеческим изумлением, продолжал ломать несломленное; полосовал нутро эгоистичной мстительностью. Не обращал внимания на остальных и травил, безбожно травил чернью собственных глаз. «Раньше нужно было по ним прочесть, как сильно я тебя любил, Как. Сильно. Я. Верил. В тебя». Но, к собственному изумлению, Бранте увидел, как Дорий попятился. Обескураженно, подобно судье однажды, бесповоротно потерявший что-то бесконечно хрупкое и неповторимое. И речь — не о чести. Невесомым движением изящной руки Дорий сам всучил свою шпагу блюстителям порядка, а те, в свою очередь, передали её судье. «Что? Ты даже не отдал её мне самолично…» Столь смиренно и самозабвенно, поникая взглядом, Дорий отошёл ещё на три шага, готовый наблюдать, как это произойдёт. И вновь Бранте мог поклясться, что читал его до последней строки. Видел в поблекших глазах тысячи мыслей, которые вкушал, подобно душевному близнецу, и те насаживали на себя страстным, строптивым отчаянием: «Я ненавижу тебя, Бранте. Ненавижу настолько же, насколько… Кх-х, чёртова эмоция к грязному простолюдину, но почему ты не кажешься мне таким? Бывший… Бывший простолюдин. Если любовь к тебе сейчас обрекла меня на это, пускай. Но как же мне хочется пообещать… Пообещать, что я вернусь. Заставлю уже тебя смотреть на то, как я отбираю всё. Безжалостно. Не моргнув и глазом. Это — будет моим самым страстным признанием в чувствах. Посмертным. А я ведь дал бы… Я всё тебе бы дал… Всё, что мог бы». «Ты дал бы мне жизнь в роскоши и твоём покровительстве. Как Октавия, предложил бы стать любимой игрушкой, но мы плюнули бы на весь мир… Неужели оно того стоит? Я делаю то, что должен». Перехватив оружие Оттона, Бранте вцепился голыми ладонями в крепкую сталь. Хлынула кровь, когда шпага впилась в тонкую кожу; густыми, багряными ручьями, алым дождём просыпалась на холодный пол. Дорий сморщился, наблюдая — болезненно хмурая тень рухнула на его осунувшееся лицо. Вместе с лязгом сломанной шпаги раскололось надвое чёртово сердце Бранте. Окончательно рухнули в омут чувства. Не исчезли… Не оказались замурованы. Лишь обрушились туда, откуда ещё больнее их испытывать; испытывать к тому, кто едва ли догадывался, как они сильны. «Я лишь игрушка для тебя, правда? И взял ты меня в ту ночь лишь для того, чтобы потешить своё самолюбие. Представлял ли ты когда-нибудь, что чувствовал я к тебе на самом деле? Лучше бы… Лучше бы тебя никогда не существовало». Отшвырнув от себя сломанную шпагу, что с лязгом ударилась о пол, Бранте, искажённый гримасой ненависти, позволил себе отвернуться. В глазах горячей поволокой застыло подобие слёз, но судья не желал показать их никому. Особенно ему. Увидел Эль Борн, осёкшийся в стороне, а лопатки на сей раз буравил Дорий… «Ты выглядишь таким разбитым, потерянным… Только больше заставляешь верить, что тоже испытываешь ко мне больше, чем амбицию малодушного аркна подавить свою шавку. Невозможно. Нельзя». — Вы изгнаны, Дорий Оттон, — просипел Бранте не своим голосом, сбивчивым и звенящим подкатывающей горечью. — Исполняйте.***
Тогда они виделись в последний раз. В последний раз перед восстанием. Бранте поднял невидящий взгляд на силуэт в седле вновь, а последние воспоминания растворились в дымке яростного понимания. Да, именно здесь всё закончится. В который уже раз он подумал об этом? Дорий желает защитить знать, слепо хватается за обрывки старых традиций и никогда, ни за что не встанет на сторону судьи. Бранте вышел вперёд, закрытый бойцами и толпой простолюдинов. Теперь — куда большей, чем в день суда. Повышенный голос надломился звонким небезразличием: — Вы были изгнаны, Дорий. Что Вы творите здесь и сейчас? — Вы шутите надо мной, Бранте? — выплюнул Оттон, со всем презрением, уже слабо прикрытым, поворачиваясь к судье. — Видите, что творится в Анизотти? Видите, к чему Вы привели людей? Они разрушат город до основания. И каждый, кто воспротивится моему желанию остановить их, падёт от моей руки. Вы слишком далеко зашли, Бранте! За спиной Дория собирались уймы преданных ему бойцов. Смертоносная армия, которая по-прежнему держалась в руках властного аркна, ведь этой властью наделил его сам мир, наделили боги. Криво ухмыльнувшись, Бранте позволил семени сомнения рухнуть в свою душу. Нет… На его сторону уже не встанешь. Лишь оставайся на окраине, да смотри. Но так ли преданы Оттону его бойцы? Не успел Дорий грубым гласом воззвать Эль Борна к ответственности, Бранте перебил его. Вскинул руку, подсекая ей поток душераздирающего ветра, и сипло рассмеялся. Раскатистый, надломленный хохот разнёсся по окрестностям, заставляя замолчать каждого. Сломленный. Последняя песнь ушедшей любви. — Господа! Вы действительно служите безумцу, осуждённому законом самой Империи? Преступнику, за призрачные осечки способному привести к истинной смерти преданных себе людей? АНИЗОТТИ ГОРИТ! — сорвался на крик Бранте, и хлад его голоса плетью ударил, вибрацией пронёсся по броне бойцов. Она отозвалась звоном. — ПОЗДНО! Народ добьётся своего, и к чему придёте вы, когда всё закончится? Утонете вместе с ним?! Утонете вместе с преступником и с ним доберётесь до самого дна?! Удар рукой в сторону Оттона, такой же брезгливый, какой позволял себе однажды в сторону юнца он сам. Пусть теперь ЕГО сердце горит, пусть ОН теперь знает, каково чувствовать себя преданным, ненужным никому, в глазах того, кто… «Я безумно тебя любил». И с этой мыслью рухнуло всё. Бранте ещё кричал. Убеждал бойцов Оттона остановиться. Он не помнил, вновь отдаваясь гулу в ушах, видя, как разъярённый аркн швырнул надменный приказ прорваться к Префектуре, нанести по Бранте и остальным судьям удар. Но по влажной каменной кладке застучали копыта… Лишь одного коня. Никто не последовал за Оттоном. Он отчаянно рванул к Префектуре в одиночестве, оставленный преданными собой же людьми, оглядывающийся, выкрикивающий горячие, несмиренные проклятья. — Как вы могли?! Как вы… — бросился биться в одиночестве, храбрый мужчина из детских мечтаний, смелый, неумолимо убеждённый в собственной правоте. Лязг стали обратился для него последней песней. Оттон прекрасно понимал… «Ты прекрасно понимаешь, что не одолеешь толпу. Сколькие из нас тебе проиграли? Мы могли бы схлестнуться в дуэли, не запрети я их, проклятые, ради тебя же. Может, ты истинно уничтожил бы меня раз и навсегда, обрывая эти мучения». Но нет… Хватит. Оттон рухнул вниз, обессиленный, осунувшийся и дрожащий. Его лицо, обыкновенно нежнейшее, постарело на несколько лет. Тёмные круги росчерком изувечили область под потухшими глазами, безжизненными локонами опали однажды нежные волосы. — Что прикажете делать? — донёсся со стороны голос чужака, на которого Бранте даже не смотрел. Судья согнулся, присаживаясь на одно колено, перед предателем, и грубым движением схватил его за подбородок. — Дорий Оттон приговаривается, — отчеканил потускневшим голосом Бранте, — к истинной смерти через повешение. И оборвались последние нити. В истинном ужасе Бранте увидел в сломавшемся Оттоне всё. Прокатившуюся по худощавым аркнийским рукам дрожь, его широко распахнувшиеся, уязвимые глаза, полные прошения и мольбы в сторону Бранте. Судья мог поклясться… Он мог поклясться, что в тот самый миг, когда небо разразилось тоскливым дождём и обрушило его на мир, Дорий обнажил перед ним ответные искренние чувства. Стал самим собой. Тем самим собой, которого так хотелось однажды увидеть. «Неужели только так я мог добиться этого?» На глазах Бранте онемевшего Оттона поволокли прочь. Сорвались с лица аркна все маски, и как же отвратительно осознавать — поздно. Ударил гром, или то было лишь последнее прощание пошатнувшегося рассудка Бранте с его главной, безумной одержимостью? Верой некогда мальчишки в красоту солнечного мужчины, который представлялся благородным. Спасителем. Лучшим из лучших. Дорий хотел что-то сказать. Пока волокли, не сводил немого взгляда с Бранте; взгляда, полного невысказанного признания, застрявшего у него в горле, что пустило по губам треснувшую кровавую паутинку. Этот миг настал. Впервые от его горделивости не осталось следа. В глазах мелькнул страх. Истинный ужас. Но перед погибелью ли? Нет. Дорий больше всего прочего хотел сейчас, столь запоздало, рассказать обо всём прочувствованном за все эти годы на самом деле. Он нуждался признаться ещё мальчишке, что заметил его в тени заброшенного дома и был очарован нежностью, казалось бы, грязного простолюдина. И, следя изо дня в день, из года в год затем, проникался искренними, не присущими подобному ему существу эмоциями, которые стали ядом. Отравой, обратившейся чудовищным мучением, а оно — породило ненависть. И искреннюю мысль: лучше бы Бранте никогда не рождался. Или не показывался на глаза. Не стал бы слабостью. Не стал страшным секретом того, кто не умел жить иначе… И лишь перед истинной смертью Дорий осознал, что опоздал. Словно Бранте, он слепо желал переубедить, показать красоту своего мира, беспрекословного процветания дворянства на фоне нечистой слякоти. Он избрал ненависть, не заметив дичайшей, преданной любви, которая искала выход и тысячи раз показывала верную дорогу. Если бы можно было прямо сейчас дотронуться вновь до тонких запястий Бранте. Всё исправить. Попросить не унижаться ещё на балу. Остановить дуэль с Томмасом по его просьбе. Поднять с коленей и прижать к себе до хруста в рёбрах. Защитить, наконец-то. Не нападать. Донести, докричаться: он всегда так хотел! Никогда не хватало сил. Только трусость. Трусость была его уделом, никак не храбрость. Как же хотелось сделать всё по-другому.«Нельзя…» Всегда казалось, что нельзя было раньше. Нет. Раньше ещё было можно.
За мгновение до того, как тугая верёвка сковала мёртвым объятием шею, некогда усыпанную поцелуями, Дорий поймал взгляд своего убийцы. Единственного. Неповторимого. — Бранте… Душераздирающая тоска в глазах судьи стала последним, что увидел аркн. Гулкий выдох обратился судорожным хрипом.Одна-единственная фамилия обернулась посмертным признанием. Каждая буква хранила в себе тёплые чувства бездушной мрази. Аркна… К человеку.
Был. Ты был моим. Запомни, Бранте.