***
Алану было пять, когда он впервые задал этот вопрос. Мать помешивала что-то в кастрюле, а другой рукой держала телефон. Наверное, читала о новой успешной истории родственных душ. — Мам, — он сказал это тихо, чтобы не испугать. Мать ненавидела громкие звуки. — Что, дорогой? — она не отрывала взгляда от телефона. Мальчик видел, как бегали её зрачки. — А что если мне не понравится моя родственная душа? Мама не отвечала, продолжала читать. — Мам? — Что, прости? — наконец подняла глаза и посмотрела на сына. В глазах было недовольство, раздражение. — Что если мне не понравится моя родственная душа? — терпеливо повторил он. Брови женщины поползли вверх. — Не говори глупостей. Она не может тебе не понравиться, это родственная душа. Этот человек будет подходить тебе идеально. — Но ты же говоришь, что папа не очень красивый. — Это неважно, дорогой. Папа лучший для меня вариант. Внешность не главное. Не все могут быть Аполлонами. — Но тётя Эльза говорит, что папа красивый. Выходит, что он некрасивый только для тебя. — Твоя тётя Эльза слишком много болтает, — мать поморщилась, словно почувствовала неприятный запах. — Это не имеет никакого значения. Внешность не главное, главное — душа. — Но вы с папой почти никогда не разговариваете. Женщина вздохнула, поставила ложку и подошла к сыну. Она присела перед ним на корточки и положила ладонь на детское плечо. — Милый, нам с папой не нужно говорить. Мы родственные души — мы понимаем друг друга без слов. — Но папа всё время говорит с тётей Эльзой, они смеются вместе, он рассказывает ей истории и учит её астрологии! — воскликнул Алан. — Вы никогда не смеётесь вместе! — Алан ненавидел тётю Эльзу. Она всё время крутилась возле папы, а у них дома никогда не было смеха. Отец никогда никого ничему не учил. — Алан, — тон матери изменился, стал строгим. — Папа и я счастливы вместе, он не может ничему меня научить, потому что мы с ним во всём равны, понимаешь? Я знаю всё, что знает он, у нас одна жизнь на двоих. Ты ещё мал, когда ты вырастешь и найдёшь свою родственную душу, ты поймёшь. — Вам просто скучно вместе! — закричал мальчик со слезами на глазах. Ну почему родители не видели этого? Никто не видел. — Не говори глупостей. Иди поиграй в комнату, мне нужно доварить суп. Мать отвернулась — разговор был окончен.***
Алану было шестнадцать, когда он встретил Дина. Старшая школа была самым унылым местом на свете. Учителя что-то бубнили под нос, а всё, о чём говорили ученики, так это о предстоящем самом главном событии их жизни — тесту «Родственных душ». Тест разрешалось проходить с шестнадцати лет, и все не могли прожить и дня без этой бесценной информации. Алан был единственным в классе, кто проходить тест не стремился. В свой шестнадцатый день рождения он объявил родителям, что хочет подождать до восемнадцати, пожить для себя. Это было странно, но не было чем-то неслыханным, и родители уступили. В их класс перевели новенького. Он переехал в Бостон из-за результата теста, чтобы быть рядом с родственной душой. Дин не выглядел счастливым. Он был хмур и неприветлив, но, несмотря на это, показался Алану красивым. Что-то в нём было знакомое, что-то как будто родное. Алан сам не ожидал, что поднимет руку на просьбу учителя показать новенькому школу. Дин зыркнул на него своими чёрными, как уголь, глазами и сел рядом. Он весь был каки-то колючим. Даже его тёмные волосы топорщились, словно иголки у ежа. — Я Алан. — Я рад, — ответил новенький. Алан улыбнулся. Почему-то его поведение вызывало только странное щекотливое чувство в районе живота. Хотелось коснуться этого недотроги, но он не решился. После урока они последними вышли из класса и неторопливо побрели в сторону кафетерия. — Я уверен, что мне тоже не понравится моя родственная душа, — нарушил тишину Алан. Почему-то сомнений в том, что именно это служило причиной плохого настроения новенького, не было. Дин резко обернулся и испуганно посмотрел на него. — С чего ты решил, что мне что-то не нравится? — напряжённо спросил он. — Чувствую, — пожал плечами Алан. — Что с ней не так? Дин оглянулся по сторонам и, неуверенно наклонившись ближе, прошептал: — С ним. Это мужчина. Он на десять лет старше меня и весит сто двадцать килограмм. Десять лет — это была максимальная разница, допускаемая программой. Дину действительно не повезло. — В двадцать шесть ещё не старик, — попытался ободрить его Алан. — Но вот вес… — Он требует, чтобы я немедленно переехал к нему, он, видите ли, десять лет ждал. Рука отсохла. А я как представлю… — Дина заметно передёрнуло. — Ты можешь отказаться, — тихо сказал Алан. — Он же моя родная душа. Других вариантов нет. Я с ним говорил, он нормальный, понимает меня, увлечения те же, но… — Просто скажи, что хочешь ещё год подождать, — Алан схватил его руку и крепко сжал. Сам не понимал, откуда взялась эта смелость. Ладонь была такой тёплой, что в животе снова появилось щекотливое чувство. Он сглотнул, пытаясь успокоить безумно колотящееся сердце. Чёрные глаза широко распахнулись, а на тонких губах появилась неуверенная улыбка. — Ладно, попробую.***
С Дином они общались втайне. Такое общение было странным для общества, неприемлемым и постыдным. На окраине города была старая, давно заброшенная и порядком развалившаяся часовня. Они забирались на самый верх под покосившийся купол и говорили до хрипоты. Алан ни с кем столько не говорил за всю свою жизнь, сколько с Дином за один единственный вечер. Каждый раз расставание было с надрывом, приходилось сжимать пальцы от желания схватить этого колючего парня и не отпускать. Никогда. Всё тело чесалось, будто во время ветрянки, от острой, неутолимой потребности в этом человеке. Дин вырос в интернате. Его отец погиб в автокатастрофе, а мать не вынесла жизни без родственной души. Дин нашел её в спальне, висящей на папином кожаном ремне. Ему было двенадцать, и родственники, убеждённые, что он всё равно скоро найдет свою родственную душу, без зазрения совести отправили его в интернат. Дин не жаловался — так даже было лучше. В интернате было много таких как он, они понимали. Алан мечтал по ночам, как найдёт этих родственников и живого места на них не оставит. Дину о планах никогда ничего не говорил, да и жалеть его не смел. Только всегда хватал его руку, переплетая пальцы в тугой замок. Как бы невзначай, просто так, а не от разъедающей, словно хлорка, нужды. Это было так странно и в то же время крышесносно приятно: просто касаться, сидеть рядом, прижавшись вплотную, чувствовать касание чужих волос к щеке. Всегда хотелось больше, и иногда Дин ему позволял. Они молчали, жмурили глаза и окунались в это «больше». Руками по скулам, пальцем обвести губы, скользнуть вокруг шеи и куда-то за воротник. Ощутить горячую кожу, дышать одним кислородом, близко-близко — и всё равно недостаточно. Они не говорили об этом — слишком странно, слишком запретно. Но тормоза отпускали. Почти насовсем. Остановить себя — как взойти на Эверест, удержаться и не переступить эту тонкую грань, не потребовать того, что Дин дать не мог. До одури хотелось коснуться этих тонких шершавых губ своими, засунуть язык и почувствовать, как дрожит чужое тело. Только так нельзя. Они не предназначены друг другу. Алан держался, гасил в себе эту жажду и, кажется, понимал, что с ним происходит. Это было что-то, о чём он читал в старых книгах, что видел в вышедших из моды фильмах прошлого столетия. Что-то, во что всегда верил, но никогда не надеялся найти. Они сидели под куполом. Дин ел мандарины. Алан недовольно косился и вдыхал через рот. Он терпеть их не мог. От одного запаха выворачивало и, ко всему, у него была жуткая аллергия. Дин знал об этом и всегда специально брал их с собой — его забавляло ворчание Алана. — Мой жирдяй их тоже обожает, — задумчиво произнёс Дин, сдирая шкурку. — И посуду мыть любит, и убирать. Он готовит паршиво, а я люблю. Идеальная жизнь нас ждёт, не так ли? — в голосе было столько желчи, что Алан улыбнулся. Дин заметил и нахмурился. — Что лыбишься? Когда сам тест пройдёшь? — Никогда, — он решил это совсем недавно, но ещё никогда в жизни не был ни в чём настолько уверен. — В смысле? — Неинтересно. Я не хочу, чтобы за меня решала чертова программа, как и с кем мне жить. — Ты же понимаешь, что тебя загнобят? — Я нашёл место, где живут такие, как я. Закончу школу и уеду. Скажу родным, что там живёт моя родственная душа, —последнее слово с едкой усмешкой. Как же он ненавидел это словосочетание. План был простой: убежать. Пусть трусливо — насрать, лишь бы только подальше от этого бездушного города. — Ты больной, — покачал головой, а рукой схватил ладонь Алана и сжал так сильно, до синяков. — Я хочу тебя о кое-чем попросить, пока ты не уехал, — он отвернулся, пряча глаза. — Что угодно, — Алан действительно был готов сделать всё. Даже уехать в другую страну и позволить Дину иметь нормальную жизнь с его толстой родственной душой. Хоть от мысли об этом внутри жгло так, будто серной кислоты наглотался. — Хочу с тобой переспать. Чтобы ты был первым, а не он, — всё так же отводил взгляд, но его голос был решительным, и руки он не отпускал. Почему-то не было шока, не было удивления. Алан знал, что так будет, подсознательно чувствовал. — Хорошо. Я давно этого хочу, — так просто и честно. А смысл юлить? — Может, поедешь со мной? — он боялся это предложить. Каждую ночь перед сном представлял, как делает это, и каждое утро находил тысячу и одну причину промолчать. Не хотел всё усложнять — Дину и так было не сладко. — Это глупо. У меня есть родственная душа, — говорил тихо, с надрывом.— Меня бесят твои комиксы и супергерои, я собак ненавижу и твой любимый оранжевый цвет. Мы с тобой совсем разные, — его глаза бегали, но руку он не отпускал, сжал ещё сильне. Алан чувствовал, как немеют пальцы. — А я ненавижу твои мандарины и вкус в музыке, но мне нравится слушать, когда ты рассказываешь про психологию, хоть я в ней ни черта не смыслю, и бегать начал из-за тебя, а теперь от этого кайф ловлю. Он пытался словить взгляд Дина. Увидеть реакцию, но тот отворачивался. Молчал, но слушал. Алан решил надавить: — А тебе нравится смотреть старые фильмы со мной и слушать про книжки, которые я читаю, хоть это всё совсем не твоё. Но в этом же суть. Мы с тобой учим друг друга, мы вместе растём, меняемся. И чёрт с ними с мандаринами, нам не скучно, понимаешь? Да, я не всегда тебя понимаю, зато когда наконец-то доходит, это как, мать его, рождение сверхновой в мозгу. Дёрнул за руку, не выдержал и заставил повернуться к себе. — Ты больной, — наконец-то посмотрел. Глаза болезненно блестели. — Я влюблённый, — голос не дрогнул. Сказал наконец. И как будто с шестнадцатого этажа сиганул. И страшно, и крышу сносило от чувства полёта. — Ты же не веришь в любовь, — на губах усмешка, но глаз не отводил. — Я не верю в любовь между родственными душами. Не верю, что программа может знать лучше меня. Не верю в отсутствие выбора. — И ты выбираешь меня? А когда мандарин и моей музыки станет слишком много? Что тогда? — брови задраны вверх, на губах вызывающая ухмылка. Хотел казаться колючим, а на самом деле боялся. — Тогда придумаем что-то вместе, если захотим. А не захотим — значит выберем кого-то другого. Но это будет наше решение. Моё и твоё. Как объяснить, что свобода — это и есть любовь? Что выбирать друг друга каждый день — это и есть кайф, что «удобно» неизбежно превращается в «скучно». И что одним сексом жизнь не наполнишь, как бы сильно не совпадали ваши сексуальные предпочтения. — Ты сносишь мне крышу, понимаешь? А тот, кого выберет мне программа — не будет. Потому что в нём всё будет идеально удобным, знакомым и понятным. Но что в этом интересного? Чему он сможет меня научить? — Ты полный придурок, — покачал головой, но на губах была улыбка. — Поедешь? — Поеду.