Миссия Москва

С точки зрения воздуха, край земли всюду. Что, скашивая облака, совпадает — чем бы не замели следы — с ощущением каблука. Да и глаз, который глядит окрест, скашивает, что твой серп, поля; сумма мелких слагаемых при перемене мест неузнаваемее нуля. <…> [1]

Западный Берлин, март 1965-го Не так уж часто агенту экстра-класса международной организации «А.Н.К.Л.» Наполеону Соло доводилось путешествовать в комфортабельном, по его личной просьбе обитом изнутри мягким кармазиновым подкладом… гробу. По правде говоря, этот незабываемый опыт он получал впервые — и несколько раньше, чем рассчитывал. Действие происходило там же, где и без малого два года назад — на КПП «Чарли» между двумя Берлинами. «Безумству храбрых поём мы песню», — думал Наполеон, цитируя пролетарского писателя; он начинал самую безрассудную и, возможно, самую опасную в своей жизни авантюру, и способ передвижения вполне мог предвосхитить её финал. Два с половиной часа назад он отправил Илье Курякину открытку с видом дворца Шарлоттенбург, переоделся в приличествующий собственным похоронам костюм и отправился в горизонтальный круиз по Фридрихштрассе. По ту сторону Стены его ждали агент Джонс (им вновь повезло работать вместе), новая легенда и дополнительные инструкции. Восточный Берлин, как и весь Советский Союз, его не ждал. Поэтому Наполеона везли в катафалке, как контрабандное виски во времена Великой депрессии. Он колебался, можно ли считать лестным такое сравнение, но лежал смирно и ничем себя не выдавал. Катафалк ехал, как ему полагалось, медленно. Душно пахло ладаном и нафталином. Но думал Наполеон вовсе не о навеваемой запахом близости смерти; думал он об Илье. «Привет из Берлина», размашисто написал он на обратной стороне только что отправленной открытки. Полмесяца назад был «привет из Брюсселя», месяц назад — из Штутгарта. До этого был мимолётный Нью-Йорк (два дня, открытка с трансатлантическим лайнером «Королева Мэри»), а до Нью-Йорка — Лондон, где нужды в открытках не было. В Лондоне они провели целое Рождество, а наутро Курякин сел в стальную птицу «Аэрофлота» и инкогнито улетел в Москву, выполняя приказ сверху. Уэйверли не вмешивался. Он мог бы, но не стал, что означало — у него в этом деле был собственный интерес. Что до Соло, то в его жизни хватало потерь, больших и малых, поэтому людей и события он отпускал легко и без сантиментов. Илья не должен был стать исключением. Как пуля в плечо по касательной, он не застрял и уже перестал болеть, но оставил после себя неловкость в движениях. Наполеон привык бы к этому, как привыкал со временем к любому шраму на своём теле. Но вот теперь он, лёжа в гробу, исключительно добровольно направлялся в Москву, и все три эти составляющие новой миссии «А.Н.К.Л.» шли вразрез с жизненными принципами Наполеона Соло. Хуже всего, что данный способ перемещения давал ему достаточно времени на размышления о том, как он дошёл до такой жизни. Водитель постучал по крышке условным стуком, что означало — они подъезжали к Стене. 112 километров, 96 сторожевых вышек, 302 КПП, 20 бункеров и 259 гарнизонов со служебными собаками [2] — преодолеть её было нелегко даже тому, кто преодолевал её вполне легально. Благо, энтузиастов покинуть Запад ради советского Востока можно было пересчитать по пальцам, а потому при наличии разрешения на проезд с определённой подписью тщательные проверки производились редко. Разрешение у них имелось. С определённой подписью. Что бы сказал на это Курякин? Он ведь и понятия не имел о том, что происходит сейчас на границе ГДР. Но если бы узнал — что бы всё-таки сказал? Наполеон мог представить выражение его лица до малейших подробностей. Затею он не одобрил бы по пятнадцати пунктам из десяти, а её исполнение — по всей сотне. …Снаружи послышалась музыка — вдруг заиграл живой оркестр, и чем ближе они подъезжали к пропускному пункту, тем громче становилась торжественная мелодия. Катафалк наконец остановился, водитель со скрипом опустил окно, и Наполеон сквозь звучание труб и барабанов услышал незнакомый голос: — Вас-то мы и ждём! При всём уважении к связям Дяди, ждать их всё-таки никто не должен был. — Ждёте? — вежливо переспросил водитель. По возрасту он застал избирательные сроки по меньшей мере десяти американских президентов, а потому впечатление производил самое положительное: никто не мог заподозрить в старом Уве контрабандиста континентального значения. Благодаря его опыту, вопрос прозвучал почти равнодушно, а не изумлённо, хотя Уве наверняка был удивлён. — Ждём, — бодро подтвердил пограничник. — У нас тут репортёры. Не каждый день наш участок Стены проезжает королева Елизавета! Наполеон подумал, что если крышку поднимут, то он не сойдет за королеву Елизавету даже при очень плохом освещении, но невозмутимый Уве своё дело знал. — Сожалею, сэр, вы ошиблись. Я везу усопшего. Пограничник потерял дар речи. Музыка оборвалась, и Наполеон бесшумно выдохнул. — Мы, понимаете ли, машина, конечно, государственная, но не правительственная, — продолжил Уве. — В том смысле, что мы тоже «Кадиллак», только другого назначения. — То есть, королеву вы не везёте? — Нет, многоуважаемый сэр, не везём. Она, как бы вам сказать, ещё вполне жива, и… — Разрешение на выезд есть? — сухо спросил пограничник. — Конечно, — Уве зашелестел бумагами. — Вот разрешение, вот свидетельство, вот опись, а вот… — Проезжайте, — буркнул пограничник, поставив штамп. — Благодарю, дорогой сэр. Вы извините, что… — Проезжайте, — громче повторил пограничник, и Уве покорно нажал на газ, оставляя позади западную сторону КПП. Восточная сторона приняла их сдержаннее и без оркестра; многоуважаемый и дорогой «сэр» в обращении Уве превратился в «товарища», но бумага из особого отдела и здесь отбила охоту у служивых досматривать гроб. Они лишь убедились, что гроб в количестве одна штука в самом деле присутствует в автомобиле «Кадиллак Флитвуд», подняли шлагбаум и даже пожелали хорошего дня. Соло подумал, что во времена, когда бумажкам перестанут верить больше, чем собственным глазам, их славная планета сойдёт с орбиты. В Восточном Берлине трясло сильнее — дорога была разбита. Прикрыв глаза, Наполеон считал повороты, что не мешало ему думать об Илье. В то Рождество между ними ничего не случилось; сожалеть стоило разве что об этом. Илья неловко, но настойчиво целовал его, а потом вдруг замер: «Ботвинник — Капабланка, 1938 год. Дебют с защиты Нимцовича!» Соло решил, что Курякин спятил думать в такой момент о шахматах. Но в этом был весь Илья; в эту последнюю ночь вместе он так и не смог забыть их сыгранную вничью партию — ту, для которой Наполеон заучил ходы из книжки. И Илья не был бы Ильёй, если бы в конце концов не нашёл разгадку. Немного досадно, что момент для этого он выбрал не самый удачный. А впрочем, как посмотреть. Соло тогда рассмеялся, чувствуя, что страсть уступает место странной нежности, и до середины ночи они просто лежали и слушали джаз. Наполеон болтал, Илья слушал, и они бесхитростно уснули вместе. Наполеону подобное было в новинку. Его чувства разговаривали на языке секса, и о — им он владел виртуозно; с Ильёй же приходилось учиться «диалектам». …Спустя полчаса Наполеон вынырнул из воспоминаний, чтобы откинуть крышку своего гроба и отыскать в секретном отсеке «Кадиллака» Уве свои вещи, а спустя час заселился в гранд-отель «Потёмкин» — бывший Гранд-отель «Геринг», а до этого «Бисмарк», где деловитый, хладнокровный голос агента Джонса вернул его на землю: «Босс, кстати, просил передать, что ты должен нам ещё три года».