and our souls, they blend

      

it's my first time living as me among many questions i can't fall asleep easily

             Скетчбуки, сложенные корявой стопкой на углу стола, кажутся проклятьями.       Фред нашел их совсем недавно среди старых, забытых или оставленных там в попытках забыть вещей и впервые за несколько лет, как сейчас, открыл.       На него смотрят отчаянные, опустошенные, жуткие глаза, плачут перед ним и кричат, обвиняют и просят о помощи, прежде чем в последний раз закрыться. К нему тянутся трясущиеся, запятнанные чернилами словно кровью, увядающие руки, обнимающие себя в глупой попытке избежать того, что уже на бумаге запечатлено. Перед ним увядающие, испуганные, скрючившиеся фигуры, которые вот-вот распадутся, которые вот-вот исчезнут в страхе. В памяти рисуются резкие штрихи и дрожащие пятна, когда рука останавливалась не в силах продолжать, перед ним черные фоны и зачеркнутые лица, графитные дожди и слезные разводы, портящие бумагу, пугающие фразы, стертые, и заново обведенные, и еще раз стертые — но из-за качества бумаги их все равно разглядеть можно.       Эти скетчбуки полны страхов — его страхов — и одиночества — его одиночества — и Фред захлопывает их и складывает в пакет, чтобы выкинуть.       Он хранил их достаточно долго, одновременно не решаясь с ними расстаться и надеясь забыть, и теперь все-таки пора от них освободиться.       Он с детства был один — передавался от родственников и приемных семей, цепляясь за единственную свою постоянную — альбом и ручку, его единственных слушателей и поддержку, его единственную семью.       Живые люди — кричащие и игнорирующие, упрекающие и бьющие, прогоняющие — пугали. Нарисованные — чуть меньше.       Быть среди людей ощущалось пыткой, а быть одному — благословением, и в четырнадцать Фред исчез из системы.       Доставал деньги самостоятельно, подрабатывая, ночевал где попало, имел с собой лишь полупустой рюкзак, радовался, когда впервые получилось снять комнату и ощутить себя дома, рисовал, рисовал, рисовал и открыл для себя музыку.       Фред обращает на нее свое внимание, словно впервые замечает, что она существует, когда слышит громкий смех и инстинктивно смотрит на его источник — группу подростков, устроивших пикник на берегу Темзы и играющих мелодию, Фреду незнакомую.       Они ничего не говорят — и даже слов у песни нет — но словно друг друга понимают и хлопают с улыбками, кивая друг другу, когда струны гитары поют, пока кто-то один не поднимается на ноги и не утягивает за руку сидящего рядом в танец. Они двигаются, не попадая в такт, странные жесты и словно разные танцы, но почему-то Фред чувствует зависть.       Он всегда один. Опасается людей и делает все, чтобы их избежать, молчит рядом с ними, не желая открываться и боясь сказать что-то, чем его потом поранить могут. Он сам так решил, это был его выбор — осознанный и неизменный — но почему же сейчас ему так одиноко?       Он не хочет быть с людьми, не может быть с ними, но почему сейчас ему впервые хочется почувствовать кого-то рядом?       Фред учится плакать. Музыка, которой он окружает себя после каждый день, отражает перед ним все чувства, которые он не знал, как назвать, на которые он отказывался обращать внимание, признает их и говорит, что испытывать их — это нормально. Она ранит его, разрывая на части и вытаскивая на свет, к его глазам, все осколки чувств, все пятна и зачеркнутости, что они на нем оставили, и заставляет наконец посмотреть на них внимательно, осознать их и жить дальше.       Фред разбивается музыкой и собирается, режется и рисует, не в силах рвущиеся в душе струны сдержать.       Музыка подбадривает его и любит, но накопленное за все эти года одиночество, от которого он упорно отворачивался, вскрытое мимолетное музыкой на берегу Темзы, иногда оказывается сильнее.       Оно портит его рисунки. Портит мягкие линии и яркие цвета купленных, когда появились деньги, карандашей, превращая их в черные, быстрые, мокрые пятна, превращая их в скетчбуки, которые Фред выбрасывает перед походом в студию, читая написанный Уильямом по его мыслям текст песни.       Уильям всегда понимал его. И сейчас, погружаясь в написанные им строчки, Фред замечает моменты, о которых он не упоминал, о страхах, спрятанных в тени слов, но Уильяму все равно известные.       Уильям всегда видел, что находится в темноте, окружающей его, с того момента как заметил его, окруженного тенью, с дешевой гитарой в руках и неуверенными аккордами, которые надеждой согревали и освещали его. Фреду тяжело говорить с людьми, и Уильям оказывается первым, с кем он говорит музыкой.       Фреду можно молчать и отвечать односложно, когда Уильям приходит послушать его улучшающиеся попытки играть свои чувства уже использованным до него медиатором. Он дает советы и говорит о музыке, показывает свои черновики песен, говоря, что собирается создать группу, и Фреду кажется, что, наверное, здорово быть частью чего-то такого, хотя он не уверен, возможно ли это для него.       — Почему ты занимаешься музыкой? — Уилл тихо спрашивает. — Если ты не хочешь отвечать, я пойму, не переживай.       — Потому что только так я могу говорить с людьми.       Этого достаточно, или стоит продолжить?       Имеет ли какое-то значение, если он продолжит? Уильям выслушает?       Ализариновы глаза смотрят тепло: спокойно и не давя, словно в любой момент готовы перекрасить разговор в другие краски, поменяв тему на более комфортную, но в то же время поддерживающе, как будто готовы принять все, чем Фред с ними готов поделиться.       Наверное, будет нормально, если он все же расскажет?..       — Музыка заставила меня впервые осознать мое одиночество, но она первой помогла мне его преодолеть. Музыка будет плакать со мной ночью и поддерживать меня до самого утра, когда никого рядом нет, и мне хотелось бы стать таким голосом помощи для кого-то. Мне бывает одиноко, потому что я боюсь сближаться с людьми, но я хотел бы, чтобы моя музыка помогала им не чувствовать себя одинокими.       — Это замечательное желание, Фред, — Уильям улыбается и, поражая его следующей фразой, спасает. — Если бы ты когда-нибудь захотел играть свою музыку со мной, я был бы счастлив.       — Я тоже, — Фред признается, застанный врасплох и поразительно искренний, и Уильям, Альберт, Льюис и Моран становятся новыми постоянными в его жизни.       Открываться вновь, хоть это и, по идее, похожие на него люди, тяжело. Льюиса и Альберта он видит не так часто, как двух других, и поэтому с ними проблем меньше, но вот Моран…       Моран старше его лет на десять-пятнадцать, у него уже был опыт участия в группах, он выглядит твердым и немного пугает, когда они впервые встречаются, и поэтому Фред опасается, что так и не сможет перед ним открыться, но тогда как им создавать ту музыку, которой они хотят поделиться?       Моран, судя по всему, его заботы не разделяет, и Фред не знает, стоит ли и как о них говорить, но спустя час молчания, когда они остаются в студии вдвоем, Моран просто садится за барабаны и принимается играть.       Его звуки резкие и динамичные, и Фред неосознанно начинает отстукивать ритм пальцами.       — Как тебе? — Моран спрашивает, когда заканчивает. — Попробуешь наиграть что-нибудь?        Фред кивает и берет в руки свою гитару. Она дешевая и почти что разваливающаяся, малоподходящая профессиональным барабанам Морана, но музыка, с любовью слетающая с ее струн, полна теплых оттенков, когда фредовы пальцы ласково их касаются. Может, их с Мораном звучание и несовпадающее, но чувства, с которыми они играют, вплетаются и держатся друг за друга, формируя общее настроение, прекрасную мелодию, после создания которой Фред улыбается Морану легонечко и боится быть искренним гораздо меньше.       Моран, опершись о стенку, курит в коридоре студии с Шерлоком, когда Фред приходит и заваливается на кресло-мешок со скетчбуком в руках.       Они подружились на удивление быстро — Моран и Холмс — хоть Фред и не знает толком почему. Просто начали общаться сразу же, стоило Шерлоку впервые прийти к студии, когда все расходились, чтобы встретить Уильяма и вместе пойти куда-то. Фред понятия не имеет, что именно их связало, но все равно зарисовывает мягкими движениями их темные волосы, скрытые дымом, пальцы, сжимающие сигареты, ощущаемый смех, когда Моран что-то говорит, а Шерлок, хохоча, выгибается назад.       Уильям появляется несколько минут спустя, поправляя свободный бежевый свитер, и Фред быстрыми движения сохраняет его на соседней странице, тепло приветствующего Шерлока с загоревшимися глазами.       Отложив карандаш и скетчбук в сторону, Фред достает из рюкзака совсем сырую демозапись и подготовленный текст и ловит Морана, когда Уильям с Шерлоком уходят.       — Послушаешь?       — Конечно.       Моран вставляет флешку в ноутбук и надевает наушники. Листок, сжимаемый Фредом, оказывается в морановых пальцах, и Себастьян плывет по строчкам и нотам. Его эмоции редко можно по его лицу прочитать, но сейчас он, кажется, словно забывает скрыть удивление, когда музыка резко меняется с мягкого синти-фона на отрывистое, рваное черканье гитары, где должен вступить вокал. Моран начинает читать текст.       — Фред, — Моран зовет, когда мелодия стихает, но за именем ничего не следует. Он просто смотрит на спокойное лицо, на затуманенные глаза, черные прядки, рассыпанные на лбу и придавленные кепкой.       — Что? — Фред наконец откликается, но Моран по-прежнему молчит, рассматривая его, и становится почти что страшно. Что, если Моран не поймет или поймет неправильно? — Плохо? Ты первый, кто слушает демо, помимо меня и Уильяма. Если плохо, я могу переписать музыку.       — Нет, не плохо, — Моран прожигает взглядом листок. — Наоборот. Я просто удивился тексту. Я не знал, что ты испытываешь подобное. Почему ты не рассказывал?       «Потому что ты не хотел, чтобы я говорил тебе, разве нет?»       — Фред, — Моран настаивает, когда храбрости заставить себя это произнести не находится. Фред не хочет ни в чем Морана упрекать, не хочет углубляться в свои переживания, но Моран, судя по всему, начинает серьезно беспокоиться. Будто впервые что-то во Фреде замечая и понимая.       — Я пытался. Но ты сказал, что не умеешь поддерживать и не знаешь, что сказать, и у тебя был такой вид, словно тебе неприятно, словно ты хочешь, чтобы все поскорее закончилось, потому что мои эмоции вызвали у тебя дискомфорт, поэтому я решил больше не делиться.       Фреду с детства трудно разговаривать с людьми, но даже с теми, с кем ему комфортно, ему до сих пор тяжело открывать свои переживания и чувства. Фред всегда выслушает этих людей и поддержит, отдаст им свое все — время и душу — сделает все, чтобы им помочь, но не может требовать от них этого же. Боится быть отвергнутым, боится услышать «я не умею поддерживать» и «я не знаю, что сказать», потому что достаточно ведь просто быть рядом. Достаточно просто спросить «как я могу тебе помочь?», когда не знаешь, как поддержать и что сказать. Достаточно показать, что ты хочешь это сделать, достаточно показать, что ты переживаешь и что тебе это важно.       Фреда согрело бы просто осознание того, что Моран пытается помочь, было бы достаточно, если бы он просто выслушал, а не сбежал, прячась за оправданиями, защищая тем самым cебя от вины и оставляя Фреда в одиночестве.       Это одиночество ужасно.       Хуже, чем любое другое, которое Фред испытывал, потому что это одиночество односторонне. Другой человек не одинок. Фред не даст ему себя так почувствовать: будет пытаться помочь, разобраться в ситуации, отвлечь, рассмешить, просто будет рядом — что угодно, что человеку понадобится — но ничего не попросит в ответ. И замкнется в себе, ничего не получив, кроме обидного «я не могу тебя поддержать».       Фред одинок в своей дружбе, одинок в своем одиночестве, и даже не пытается сказать кому-то, что с ним что-то не так, что ему больно, что все рвется внутри, обрывается, что листы мнутся и заполняются падающими каплями и выплеснутым на них одиночеством, и остается только музыка.       Она никогда не отворачивается. Никогда не оставляет, но разделяет с ним то, что его волнует, помогает разобраться во всем, отвлекает, может развеселить его и просто поддерживает — что угодно, что ему нужно.       Музыка рядом, когда нет никого, и для тех, кто чувствует себя так же, кто окружен многослойным одиночеством, кто даже не попытается обратить на себя внимание, потому что нет никого, кто захотел бы их заметить, тех, кто скрывается в себе, одинокие острова, Фред хочет быть этой музыкой. Хочет показать, что он рядом, что он знает эти чувства, что он такой же, и, даже если больше никто не посмотрит на их боль, он попробует ее уменьшить.       — Я не думал, что это прозвучит так бесчувственно, — Моран признается. — Я испугался тогда, не знал, что сказать, и боялся сделать что-то не то, но на самом деле именно этим я и сделал что-то не то, да? Теперь я понял, Фред. Но почему ты не поговорил хотя бы с кем-нибудь другим?       — Потому что я настолько близок только с тобой, Уильямом и Джеймсом. И Уильям часто занят, я не знаю, стоит ли его ради такого отвлекать, а Джеймс… мне кажется, я еще не привык к нему и не могу предугадать его реакцию. Вдруг ему будет все равно?       — Не будет, — Моран усмехается и откладывает наушники в сторону, вставая и подходя к Фреду. — Ты же знаешь его. Он переживает за всех и вся и обязательно бы тебя выслушал. И Уильям тоже. У него всегда найдется для тебя время, Фред, для него ведь мы все очень важны. Мы его семья, ты в том числе, — Моран улыбается и снимает фредову кепку, легким мазком растрепывая его волосы. — Я виноват, что отпугнул тебя своими словами, и мне жаль. Простишь меня?       Фред кивает, выхватывая кепку, но позволяя потрепать свои волосы еще немножко.       Моран слушает демо вновь, отложив в сторону лист, с которого Фред глаз не сводит. Всего три сотни слов словно превью его души, охватывающее те чувства, которые он боялся выразить, произнеся, которыми боялся поделиться, что резали его и сминали — передающиеся теперь через медиатор к струнам, а от струн — людям, которых голос Фреда наконец достигает.