Разменная фигура

Первых разведчиков встретили на проселке у хлипковатого мостика через вздувшийся ручей. Мейта и Кисимина с Вецелом узнали и почти сразу после взаимных вопросов о дорогах вывалили на них главную тайную новость: молодой император помирает от живота и поноса и страдает припадками, это страшная тайна, которую запрещено обсуждать и разглашать под страхом смерти, но все это знают, и люди дезертируют, бежали б ещё быстрее, но жалеют Кейра. Старший по отряду разведки уже седоватый и лысоватый ветеран, отведя в сторону, поинтересовался у Мейта: с кем всё ж во главе будут брать столицу, потому что "с таким гнилым брюхом мальчонка долго не протянет, а жаль", потому что "ежели нравом не в мать, а в отца, то добрый государь был бы". Мейт выбрал у разведчиков самого сильного и свежего из коней - пока те изучали мост и искали броды рядом их лошади успели отдохнуть, а Мейт своих людей вел хоть и не загоняя, но без жалости, - и оставив отряд на Кисимина, помчался навстречу армии. Ночь в дороге, и ещё до полудня он сменил коня у встреченных фуражиров, посланных вперед на суточный переход. Фуражиры сообщили тоже самое, добавив подробностей, о криках "точно баба рожающая" от боли и о разбежавшихся от юного императора докторах. Но рассказчик слёзно просил сохранить его болтливость в тайне и не выдавать, потому что "за сплетни троих уже повесили". У головного дозора сменить коня предложили сами, как только опознали, и даже указали тропку - срезать изгиб тракта и объехать основной строй. Охрана была организована толково. Мейт оценил, что не смог бы мгновенно увидеть и опознать императора и его стражу, подобраться близко слишком быстро или тайно, а даже и подобравшись с первого взгляда определить цель. Его заметили издалека и быстро, узнали и предупредили кого следует. Но, по мнению Мейта Оцлаву, ставшему тенью, не следовало выезжать навстречу, оставляя государя. Но всё эти замечания могли подождать. А то и вовсе не должны были прозвучать как замечания, если тот вместе с плащом и мечом тени получил чин командира стражи, а значит теперь Мейт ему подчинен и обязан следовать приказам, а не лезть со своими соображениями без команды. - Господин Мейт! - обрадовался Оцлав. - Были вести, что вы нездоровы. Как вы? Князь очень ждёт вас! Они с командующим Кейром... - Как Его Величество? - перебил старого товарища Мейт. Тот поскучнел обернулся через плечо, вздохнул: - Плохо. Очень. Про "безнадёжно" доктора не говорят, но лечить не берутся. Только этот студент-костоправ пытается что-то. Клистиры, рвотные, декокты всякие пробует. То лёд, то грелку подкладывает, только... - Оцлав обречённо уныло махнул рукой. - А главное дух от этого у всех падает. И дисциплина. Князь недоволен, Лигавир бесится, и Кейр тоже... Но вам лучше с ними самому переговорить, они давно ждут. Мейт опять отмахнулся и, расслышав сквозь маршевый шум жалобный скулящий стон, тронул коня коленом, направляя на звук. Чёрный блестящий мех огромного одеяла, в которое был закутан мальчик, лишь подчёркивал желтушно-землистую бледность исхудавшего и заострившегося лица, и огромные, наполненные слезами воспаленные глаза. Его Величество лежал скорчившись на боку в пароконных носилках и тяжело дышал приоткрытым ртом изредка всхлипывая, постанывая и поскуливая. Расшитая золотом богатая подушка и подстеленный под щеку яркий шёлковый платок казались изощрённым издевательством над несчастным ребёнком. - Мейт, ты всё-таки пришёл! - он жалобно улыбнулся и потянулся на встречу, приподнимаясь, и тут же глухим коротким вскриком схватился обеими руками за живот, пытаясь перевернуться на колени и упираясь лбом в подушку. Скользкое и тяжелое меховое одеяло, неустойчивые носилки, покачивающиеся в такт продолжавшим шагать лошадям. Мейт испугался замеченного движения и сам не понял, как оказался на земле, стоящим у края носилок. Напротив точно так же, протянув руки к мальчику стоял Этле. Вопреки всей несвоевременности, Мейт обрадовался, что не ошибся в выборе, отличив этого солдата. - Господин Мейт, не надо, будет хуже, - заговорил тот быстро и закончил медленнее и неуверенно: - Ему еще больнее, если шевелить... Обычно... Потому что Мейт уже поднял с носилок совсем легкое, почти бесплотное для нормального мальчишки, тело на руки, и прижал к груди, успокаивающе поглаживая по голове и щекой ощущая выкатывающиеся из глаз слезы. А рукой и телом затухающие спазмы внутренностей ребенка. Чуть переместил удобнее, устраивая голову своего государя на плече. И расслышал его тихий шепот: - Ужасно тошнит... Горло жжется... Больно... Везде болит... Перекрываемый обеспокоенно-деловым тоном Этле: - Его наверно опять вырвать не можется. Сейчас доктор будет и желудок прочистит. Если это опять изжога, то после рвоты ему всегда легчает. Но обычно, если мы трогали - хуже. - Парень с видом растерянным, виноватым и даже вроде обиженным пожал крепкими плечами. Доктор - очень молодой мужчина, почти юноша, в когда-то синем, а сейчас скорее желтовато-сером, изысканного покроя платье и скромном дорожном клетчатом плаще - появился и вправду очень быстро. Спрыгнул с коренастого выносливого конька, как обвешенного седельными сумками и вьючками, что всаднику должно было едва хвать места. Подошел и спросил с непочтительной бодростью и веселостью в голосе: - Ну-с, Ваше императорское, на что сильнее всего жалуетесь прямо сейчас. Тошнит? Пучит? Давит? Жжет? Где болит и как сильно? Доброго дня, господин Мейт, если вы брезгливы и дорожите чистотой костюма вам лучше очень бережно вернуть Его Императорское Величество на носилки и проследовать к регентскому совету. Их сиятельства обо всем осведомлены и поставят вас в известность обо всех деталях. Болтая, он требовательным жестом заставил Мейта присесть и заглянул мальчику в глаза и рот, прощупал пульс, надолго замер, прижавшись ухом к животу. Его Величество повторил свои жалобы, он комкал в пальцах Мейтов плащ и рукав, и Этле пришлось разжимать его кулачки, чтобы вернуть ребенка на носилки, повинуясь жестам доктора. - Напрасно вы так кричите, Ваше Величество, - все так же радостно продолжал он, - у вас всего лишь небольшое несварение, а еще вас немного укачало в дороге. И еще, не стесняйтесь, окажите милость, и пукните, испортить воздух сильнее, после того как тут уже прошла пехота и кавалерия вам не удастся. - Я умираю, - заглядывая в глаза и хватая Мейта за руку, проскулил мальчик, когда доктор отошел к своим вьюкам - Это так больно и страшно! Пожалуйста! Не бросай маня одно! Мейт! Будь рядом пока я умираю! Мне страшно! Очень страшно одному! - Глупости! - громко прервал его вернувшийся доктор, - Совершенные глупости не позволительные столь разумному отроку ваших лет, Ваше Величество! Сейчас вы выпьете теплой воды, много теплой воды и рвотного, наполните благородным содержимым своего императорского желудка для меня этот замечательный таз, смотрите какой он красивый и блестящий! Затем вы выпьете немного мятной воды и лекарство, вам полегчает и мы продолжим путь. Нам еще преизрядно надо проехать до того, как встанем лагерем. Меж тем впереди по тракту, там, где должна была двигаться основная часть войска уже слышался сигнал рожка "вставать лагерем". До темноты времени оставалось много, да и фуражиры называли Мейту другое место ночной стоянки. А кроме того, если у Мейта еще оставались какие-то надежды или сомнения о состоянии Митлайса, то их убил взгляд доктора. Никак не подходящий его шутовски-веселому тону и обхождению с сановным пациентом. Когда он смотрел не на юного императора, а на Этле или Мейта, его лицо выражало болезненную жалость, особенно острую в сочетании с веселой беззаботной улыбкой и бодрыми словами.