Тёмные хроники: Становление

      8 193 год от Звездопада, первый месяц зимы.       Его руки дрожали так, будто сердце, не выдержав боли и обезумев, позабыло, где должно находиться, и покинуло грудь, переместилось в пальцы, судорожно сжимавшие холодное древко факела.       Шаг. Ещё шаг. Сколько ещё шагов нужно сделать, чтобы умереть самому? А сколько — чтобы окунуться в бессознательное сумасшествие и не увидеть, чем закончится эта растянутая в мгновении вечность? Под сапогами Наратзула хрустел выпавший поутру снег, его голая шея немела под порывами студеного ветра, и он не знал — не знал ответа ни на один вопрос. В его голове было пусто. В его голову змеиным шипением, хрустом хвороста у изножья столба, шелестом пыльных юбок Мириам, звоном колокола, созывавшего верующих на утреннюю службу в Великий Собор, врывались шепотки собравшихся на казни паладинов.       — Чего он медлит? Зло должно быть изничтожено!..       — Не будь столь суров. Я согласен с тобой, но все же… Не кажется ли тебе, что это слишком жестоко? Разве это правильно, чтобы именно он?..       — Так он докажет свою преданность Богам и решимость. Быть может, это и жестоко, но мудро. Захария прав.       Жестоко, но мудро?       Наратзул сбился с шага и остановился. Медленно повернулся в сторону говорящих, зачем-то выискивая среди мигом ставших чужими, незнакомыми лиц того, чей голос был полон сочувствия. Он надеялся — так глупо, так наивно, — что хоть кто-то из них объяснит ему, что происходит, как это могло произойти вовсе. Но паладины лишь отводили глаза, боясь встретиться с ним взглядом.       Наверное, не один он ничего не понимал.       — Не стоит тянуть время, ученик. Все собравшиеся здесь понимают, что это хоть и испытание для духа, но пытка для человека. Так зачем же продлевать её, зачем истязать себя сверх меры?       Захария пропустил в свой голос сочувствующую вежливость, но небрежно — даже дурак мог услышать, что он холоднее зимней стужи, обрушившейся на Эрофин за день до Испытаний. И лицо у неримского главнокомандующего такое, что впору писать его на фресках с изображениями святых, но Наратзул знал, сколько затаённой спеси и коварства было в этом человеке — ни образ праведника, ни сияющие доспехи паладина не могли скрыть его нутро. Наратзул помнил об этом где-то глубоко, под толщей удушающего оцепенения, и там же свирепствовал. Отголоски злых, отчаянных мыслей — «Как далеко ты способен зайти, прикрываясь своим статусом?», «Да что же я тебе в этой жизни сделал?» — подняли в пучине его сознания тёмные волны, пустили гнев, запрятанный в них, по венам.       Его прошибло дрожью, и лишь это привело Наратзула в чувство. С трудом протолкнув в лёгкие воздух, он крепче сжал факел в ладони. Пусть лучше ему отрубят руку, чем он выпустит его. Пусть лучше его убьют, ведь это будет правильно, справедливо, но…       Что даст его смерть?       Сегодня ночью, ежась на сыром, холодном полу в тюремной камере, он понял — ничего.       — Ну же, молодой господин Арантэаль, — Захария стоял впереди всех паладинов, и лишь Наратзул мог видеть, как трепетали его губы, едва сдерживая издевательскую улыбку, — приступайте. И не забудьте молиться Богам о прощении души этой дикой ведьмы и… вашей собственной. — У самого него души не было, Наратзул знал это наверняка. А если она когда-то и была, то он продал ее за пост, что занимал, и чьими привилегиями пользовался ради ублажения своего эго. — Мы же, — добавил главнокомандующий и взмахнул рукой в сторону притихшей толпы, — помолимся о том, чтобы Они услышали вас и смилостивились.       Смилостивились…       Еще вчера Наратзул умолял о милости: сначала — эту змею, пав перед ним на колени, потом — Мириам, обеими руками вцепившись в поржавевшие прутья тюремной решетки. Он до последнего мгновения надеялся, что вот-вот появится отец и отведет беду от их семьи. Чуда не произошло, и все, что ему оставалось — срывать горло, крича о своей вине. Однако его как будто не слышали. Захария, сидя в кресле главнокомандующего с идеально ровной спиной, вел рукой по чернильным строкам приказа о казни Мириам и с притворным сочувствием говорил о неуместности благородных, самоубийственных порывов. Мириам же холодными, чуть дрожащими ладонями стирала слезы со щек Наратзула и приказывала жить без оглядки на то, что с ней произойдет.       Если уж люди не смилостивились над ним, то смогут ли это сделать беспристрастные Боги?       Будь он уверен, что его смерть подарит Мириам жизнь, то он безо всяких раздумий, прямо сейчас вспорол бы себе горло собственным мечом. Однако Наратзул знал: тогда Захария, не меняясь в лице, поднимет оброненный на землю, испачканный в горячей крови факел и закончит то, чего не смог совершить молодой «благородный» идиот; тогда сердце Мириам разобьется быстрее, чем она почувствует огонь на своей коже, и ее жертва окажется напрасной.       «Будьте вы прокляты, — в исступлении подумал Наратзул, поднимая взгляд с лица Захарии на Башню Паладинов, гигантским, безобразно серым изваянием подпиравшую низкое, свинцовое небо. Сегодняшняя казнь — пятно на репутации Ордена — проводилась не на главной площади Эрофина, а внутри замковых стен. Поначалу, потаенной частью себя, уже принявшей неизбежное, Наратзул был рад, что никакая мразь из праздной толпы не освищет дикую ведьму, не кинет в нее камень, не восславит Богов и их паладинов за неустанную защиту от проклятой магии, но теперь… Теперь ему было жаль, что он не может сказать в лицо Богам, серафимам, паладинам, толпе и себе: — Будьте прокляты — все вы, до единого!».       Нет, нет. Что это он себе надумал? Как он позволил этим проклятым святошам вскружить себе голову? Как он мог поверить, что ему не оставили выхода? Он не выпустит из рук чертов факел. Никогда в жизни, никогда не…       — Наратзул, — тихий, чуть хриплый голос отрезвил его и вместе с тем — заставил его лоб покрыться холодной испариной.       Все это время, с того самого мига, когда он не помня себя вышел во внутренний двор у Башни Паладинов, Наратзул не смотрел в сторону столба. Он не мог. Не смел. Не решался. Он не был уверен, что не потеряет рассудок лишь от одного взгляда, поэтому разглядывал мерзлую землю под ногами, латную перчатку на руке паладина, протянувшего ему факел — все, что угодно, лишь бы не Мириам, привязанную к проклятому столбу по рукам и ногам. Неужели она не понимала? Отчего она была к нему так жестока?       — Наратзул, — повторила Мириам, и остальные паладины и священник, приглашенный из Великого Собора на казнь, замерли, не сводя с дикой ведьмы испуганных, настороженных глаз.       Пожалуйста, взмолился про себя Наратзул, с трудом ворочая шеей.       Пронзительный зимний ветер играл плотной тканью флагов, установленных по краям глухой стены вокруг Башни Паладинов, знаки Ордена и всех семерых Богов резали глаз нестерпимой, кричащей яркостью. Мелкий снег путался в растрепанных, темных волосах Мириам, таял на ее бледных щеках.       Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, зачастил Наратзул, а его сердце, прыгнув к самому горлу, вдруг замерло и рухнуло куда-то вниз.       Он не знал, кого он молил и о чем.       Мириам была так близко — только руку протяни. Она дрожала всем телом, кусала губы, удерживая слезы, ее брови были надломлены в гримасе ужаса, но когда Наратзул наконец посмотрел на нее, она улыбнулась. Улыбнулась и взглянула на него так знакомо — как в те ночи, когда ласковым взглядом карих глаз и нежностью объятий прогоняла остатки леденящих душу кошмаров. Против нее ни у каких страшных видений не было и шанса. Наратзул отдал бы все, чтобы поверить, будто происходящее с ним сейчас — очередной дурной сон, и Мириам, как всегда, спасет его.       — Пожалуйста, — мягко прошептала она обветренными, потрескавшимися до крови губами.       Однако теперь он должен был спасти ее и — не мог.       Мириам отдавала ему всю себя с первого дня их знакомства. Никогда не бросала в беде. Переступала через себя. Любила беззаветно, всем сердцем, словно была его кровной, родной матерью. Умирала ради него и, храбрясь до последнего, не показывала страха смерти — огненной, невыносимо мучительной.       Наратзул же не дал ей ничего взамен. Он принимал ее заботу с радостью, любил так же нежно, словно был ей кровным, родным сыном, но в глубине души воспринимал все как должное. И теперь мог лишь стоять окаменелым, тупым, послушным чужой воле истуканом и растягивать ее предсмертные муки, купаясь в собственной боли и позабыв о ее страхе.       — Пожалуйста, — повторила Мириам, и —       Факел выпал из онемевшей руки Наратзула. Прямиком в хворост. Улыбка Мириам стала еще шире, и с тихим, облегченным вздохом она закрыла глаза. Ее губы задрожали, заблестели от брызнувших из глаз слез.       «Вот так, — услышал он ее голос самим сознанием. Ушами он слышал лишь треск разгорающегося костра. — Вот так. Молодец».       Молодец?       В этот же миг вязкая пелена спала со всех чувств Наратзула. Мир стал четче, ярче, он увидел первые всполохи огня, потянувшиеся к ногам Мириам. В нос ударил запах морозной сырости и йода с залива, и горчащая вонь смолы, щедрым слоем покрывшей столб, повела его голову.       Что он наделал?       Что он натворил?       Внутри него что-то отозвалось на животный ужас, захлестнувший его с головой, дрогнуло и ударило о ребра вместо сердца — так, словно Море Вероятностей, обернувшись ядовитой тьмой, воззвало к нему через Связь, а не наоборот. Напомнило, что совсем недавно бескорыстно помогло ему — стоило лишь дать согласие на помощь, — и вместе они справились так, как он никогда не справился бы в одиночку.       Успеет ли он потушить огонь и сбежать с Мириам так далеко, как того позволят силы? Сможет ли он спрятать ее и защитить?       Нет, — издевательски ответил огонь, на пробу лизнув полы синих юбок. Мириам опустила голову и, вторя священнику, срывающимся голосом начала молитву Семерым. – Ты — один ты, — как и всегда, слишком слаб.       Ребра вновь сотрясло ударом — ну же! Наратзул, стиснув зубы, согнулся пополам от нестерпимой боли и прижал руки к груди в последней попытке сдержать себя — их, его и Море. Но пространство вокруг него наполнилось глухим стоном — его? Мириам? Он не мог разобрать, слепо озираясь по сторонам и видя лишь размытые очертания.       Стон повторился, превратился в исступленный вой, и Наратзул…       Мириам!       …не нашел в себе ни сил, ни желания больше терпеть.       Следующий удар прошел сквозь его ребра и вырвался наружу бессвязным, бессловесным желанием. Однако Море поняло — Оно всегда понимало — и претворило его в реальность чем-то. Чем-то, переполненным нерастраченной нежностью и невысказанными словами благодарности за годы безусловной любви и поддержки. Чем-то, дробящим кости бессильной злобой и виной. Чем-то, сотрясающим сами небеса в смертельном проклятии и разбивающим каменные, слепые глаза Богов в храмах по всему миру. Чем-то, похожим и на вопль, и на плач, и на последнюю мольбу о помощи.       Небо и земля поменялись местами, однако даже сквозь охватившее его с головы до пят чернильно-черное неистовство Наратзул увидел вспышку света, вдруг поглотившую фигуру на столбе. То было молния или раскаленный добела огонь — неважно. Не думая больше ни о чем, он бросился вперед, протянул руки к Мириам, и тогда — на него обрушился шторм.       Его кидало из стороны в сторону, рвало на куски, оплетало по рукам и ногам, било прямиком в грудную клетку, где заходилась в рычании — словно отзвук самой Преисподней — тьма. Наратзул, ослепленный и обезумевший, не знал, сколько времени прошло — мгновение? час? вечность? — прежде чем он рухнул на землю опустошенной, безвольной оболочкой.       Он вновь ничего не понимал и не чувствовал, не мог вздохнуть или шевельнуть пальцем, но мог смотреть и слышать. Смотреть на верхушку столба, обсыпающуюся вниз черным пеплом, на обугленное нечто, отдаленно напоминающее фигуру человека, сжавшегося в последнем испуге, но наверняка умершего мгновенно, не успев почувствовать боли. Слышать рокот голосов паладинов, заикающийся лепет священника, размеренные, четко выверенные шаги в его сторону и шелест тяжелых полов плаща по тонкому слою снега.       Чья-то прохладная ладонь, пахнущая сталью, грушевым вином и еловой, горьковатой свежестью, коснулась его щеки и отвернула его лицо от столба. Наратзул не успел увидеть того, кому она принадлежала. Лишь краем глаза уловил взметнувшиеся на ветру длинные пряди темных волос и белый мех на капюшоне зимней мантии, и — тут же позабыл об этом. Уставился на хоровод снежинок, то ли оседавших на землю, то ли воспаривших к серому небу.       — Владыка?..       Задушенный, полный самого искреннего изумления и страха голос Захарии доносился до Наратзула словно через толщу воды. Однако голос ответившего, высокий, спокойный и если только немного насмешливый, прорвался из самых темных пучин к сердцевине его мозга.       — Глаза не подводят вас, главнокомандующий. А теперь — не затруднитесь ли вы объяснить мне, что означает весь этот невообразимый фарс?       Наратзул потянулся за ним всем сознанием — если бы мог, то потянулся бы и телом, но руки, ноги, сами кости придавили его к земле парализующей тяжестью. Все, на что он был способен, так это скосить глаза и — увидеть высокую фигуру, стоявшую к нему величаво распрямленной спиной. Будто бы почувствовав его взгляд, человек оглянулся. Нижняя часть его лица спряталась в уже знакомом белом мехе на капюшоне мантии, и Наратзул разглядел лишь острое ухо, проглядывающее между темными прядями длинных волос, и синие, ярко сияющие на чуть загорелом лице глаза. Но этого хватило, чтобы он узнал Его.       Он никогда не видел Его даже мельком, но узнал.       Каменные, слепые глаза шестерых Богов в храмах по всему миру бились от мощи его проклятий, его злобы и ненависти. Седьмой же во плоти стоял перед ним — между ним и оторопелой толпой паладинов.       То был Эродан.       ***       Что было потом, Наратзул помнил плохо. Он не знал, сколько времени провел в удушливой лихорадке. Сознание возвращалось к нему урывками: он выныривал на поверхность реальности лишь для того, чтобы в следующее же мгновение захлебнуться новой, тяжелой волной забытья.       Его поместили в незнакомую комнату, похожую на тюремную, но тюрьмой не являвшуюся. Затуманенным взглядом Наратзул выхватывал из полумрака пустые каменные стены, узкое длинное окно.       Чаще всего что-то держало его по рукам и ногам — скорее, заклинание, чем цепи или другие путы, иначе Море, бушующее внутри него, давно прорвалось бы наружу, сметая и уничтожая все на своем пути. Наратзул так боялся этого и одновременно — нестерпимо этого желал.       Чья-то ладонь касалась его горящего лба, чьи-то пальцы давили на его подбородок, заставляя разжимать зубы, и в его рот вливалась холодная, вязкая горечь. Тогда Море стихало, оставляя Наратзула в нестерпимом, больном одиночестве. Поначалу он пугался, всем существом ища во тьме и пустоте хоть что-то, что восполнит потерю, но потом понял: Оно, затаившись, лишь выжидало момент, чтобы вернуться и вновь заключить его в шумящие воспоминаниями объятья.       Иногда он слышал чьи-то разговоры, видел размытые тени фигур. Ни один голос, ни одна фигура не принадлежали отцу — несмотря ни на что, надежда на то, что тот наконец придет, продолжала теплиться в самом укромном уголке души. Но Теалор Арантэаль не появлялся, и в какой-то момент воспаленное сознание Наратзула озарило страшной догадкой: он больше никогда не увидит его. Как никогда не увидит и Мириам.       Он остался совсем один. И если так, то — зачем ему это всё? Пусть Море заберет его, сольет с вероятностями, где все как прежде или даже лучше.       — Пожалуйста, — сказал Наратзул однажды, едва ворочая языком. С него сняли все печати заклинаний, предварительно накачав амброзией и заглушив шум Моря в голове, чтобы бесцеремонно вытряхнуть из пропитавшейся потом одежды и залить в пересохшую глотку наваристый бульон. Щуря как будто ослепшие глаза, он попытался рассмотреть в полумраке человека, зачем-то поддерживавшего в его бесполезном теле жизнь, но видел лишь темно-рыжие пряди, обрамляющие его лицо. — Позвольте мне умереть.       — Размечтался, — безжалостно усмехнулся человек ему в ответ — хлестнул кнутом по самому сердцу.       И, одним движением запихнув его в свежую рубашку, толкнул обратно на кровать. Воздух вокруг них загустел, затрещал от восстановления магических плетений, но в ту же секунду со стороны окна раздались громкие хлопки крыльев и хриплый вороний крик. Рыжеволосый человек мигом прервал претворение, будто и сам услышал в этом крике ехидный смех, и Наратзул перекатил голову по подушкам, желая увидеть воплощение свободы — никто не может сказать птице, куда ей лететь, жить ей или умереть.       Однако вместо пернатого черного силуэта он увидел высокую человеческую фигуру и — вздрогнул, опасаясь, что больное, разгоряченное сознание совместило события двух дней в одно мгновение. Тени клубились вокруг этой фигуры, ластились к ее очертаниям, словно преданные питомцы, и не давали никакой возможности рассмотреть их хозяина.       Внезапно человек с легкостью оттолкнулся от подоконника и двинулся в сторону Наратзула. Мальчик не видел его взгляда, но точно знал — он внимательно изучает его с ног до головы. Внимательно и насмешливо. Его насмешка колола руки и ноги и точку между бровей.       — Неблагодарный слабак, — протянул незнакомец, и Наратзулу даже хватило сил, чтобы растерянно нахмуриться. Он слышал голос, но одновременно с этим — нет. Он был уверен, что не узнает его, если столкнется с его хозяином когда-либо еще. — Надеюсь, в будущем ты окажешься полезен. Не разочаруй меня, иначе за мою помощь ты заплатишь двойную цену.       С этими словами окруженный тенями человек протянул руку к лицу Наратзула, прижал палец к его потному лбу. И в тот же миг мир вокруг мальчика дрогнул и рассыпался осколками.       ***       Поздняя весна всегда делала Эрофин чуточку красивее. Еще не палящее, нежное солнце играло золотом в стеклах окон, и даже серый стылый камень, из которого были сделаны дома, казался теплее, ярче, насыщеннее. Не успевшая зацвести вода в столичных каналах отражала высокое пронзительно-голубое небо, ветер играл со свежей зеленью на кронах деревьев, воздух сладко пах садовыми цветами.       И люди — люди оживали вместе с природой. Их глаза ярко сверкали в предвкушении первых в году масштабных ярмарок, куда заморские купцы привезут свои диковинки, детвора наперегонки неслась в порт — встречать корабли под флагами Киле и Тирматраля. Эрофинцы светились изнутри, внезапно вспомнив о любви к тем, кто шагает вместе с ними по одной земле, и даже бродячим труппам аэтерна с куда большей легкостью разрешалось выступать в черте города. Стражники огрызались на них почти благодушно, а ближе к вечеру влюбленные парочки заполоняли залу какой-то из таверн, чтобы послушать пронзительно-нежную, такую непривычную для здешних людей мелодию флейты.       Наратзул любил это благое время и из года в год с нетерпением ждал его — для него свобода всегда пахла весной. С началом обучения в Ордене почти каждый его день был расписан до секунды, но в выходные дни ученикам из столицы и близ лежащих поселений дозволялось покинуть стены Башни Паладинов и навестить свои семьи. Арантэаль был одним из тех, кто первым поутру вырывался из-за тяжелых кованых ворот. Ноги несли его по давно изученному пути. Первым делом он спешил в порт, зная, что некоторые из купцов не прочь расстаться со своим товаром прямо в доках по цене ниже ярмарочной. А потом с руками, полными гостинцев для Мириам (килейские ткани для юбок, которые она шила сама, ее любимое неролиевое эфирное масло с нотками орхидеи, тирматральское варенье из еловых шишек) он возвращался в город, уверенный, что дома его с нетерпением ждут. Мириам была ему рада — всегда. Она никогда не показывала, но Наратзул знал, как ей сделалось одиноко и неловко в эрофинской резиденции Арантэалей после того, как ее воспитанник отправился на обучение в Орден. С ней были и кухарка, и горничные, и дворецкий с садовником и его маленьким помощником, и относились они к ней неизменно тепло, без предубеждений, несмотря на острые уши, — с уважением, как к настоящей хозяйке дома. Однако и Мириам, и Наратзул так прикипели друг к другу — с самого первого дня их встречи, — что по отдельности им все было не то и не так.       Чтобы увидеть ее счастливую улыбку, Наратзул был готов сбегать из Башни хоть каждый день и скупать все магазины, ярмарочные ряды и доки подчистую. Побеги, к сожалению, были если не невозможной, то трудноисполнимой идеей, поэтому мальчик с невероятным рвением пытался восполнить свое отсутствие подарками. Мириам смешно закатывала карие глаза и бранилась на него, едва ли не требуя, чтобы Наратзул тратил присланные ему отцом деньги на что-то полезное для себя. Но Наратзулу, кроме книг, для себя было нужно мало. Он со смехом обещал, что это — в последний раз, а на следующие выходные, естественно, ни о каких своих обещаниях не помнил.       Вот и в этот день Наратзул едва ли не насильно впихнул Мириам дары, изловил ее руки, чтобы лично капнуть на запястья ароматное масло, и, страшно довольный собой, уселся за стол на кухне. В первый день его возвращения домой кухарка всегда уступала им свои владения, и Мириам хлопотала сама, готовя свой наивкуснейший пирог и отбирая засушенные травы для любимого чая воспитанника.       Наратзул болтал без умолку, прерываясь лишь на бесплодные попытки навязать свою помощь. Мириам утихомиривала порывы мальчика прицельным щелчком по носу и возвращала его к разговору. На его рассказы об учебных буднях и тренировках она отвечала радостной улыбкой и ворохом вопросов, но когда речь зашла о том, как Наратзул вновь ввязался в спор с любимчиками Захарии и обставил их в условиях их же игры, она недовольно поджала губы.       — Ну не злись, — рассмеялся Наратзул, зная все тревоги Мириам наизусть. — Что этот Баффор сделает мне? Он слабее, только и может из-за угла выкрикивать: «Мерзкий аэтерна!», — словно какая собачонка плешивая. Ах, ради его растерянной рожи я готов хоть каждый день…       — Он тоже из знатного рода, мой милый, и главнокомандующий Захария души в нем не чает, — вздохнула Мириам, ошпаривая кипятком травы, сложенные в чайник. Кухня наполнилась запахом чабреца и малины, и Наратзул блаженно зажмурил глаза. — Вы молодые, головы у вас горячие, и в один день кто-нибудь из вас может ненароком переступить черту.       — Он мне безразличен, но если он продолжит донимать меня, то получит по заслугам.       — Ты должен быть мудрее, — расстроенно покачала головой Мириам и накинула на исходящийся паром чайник полотенце.       — Я ничего ему не должен, — тонко улыбнулся Наратзул. — Всё это ерунда, зря я заговорил об этом. Не переживай, что бы ни случилось, я справлюсь.       С этими словами он оглянулся на распахнутое окно, привлеченный гомоном детских голосов снаружи. На ступеньках, ведущих к водам канала, возились трое мальчишек. Наратзул мигом узнал их: то был младший отпрыск семьи Росситан, его нареченный брат из семьи Стеллар и сын их горничной, Давид. Оба этих дворянских рода отличались прогрессивными для Эрофина взглядами: социальный класс они привечали с незаурядной гибкостью — с одинаковой теплотой и уважением относились как к равным себе, так и к тем, кто торговал хлебом или работал на них в качестве прислуги. Дружба между этой закадычной троицей не возбранялась.       В руках мальчишек обнаружились промасленные бумажные кораблики. Только-только отгремела теплая гроза, воды в канале, блестящие золотом и серебром в свете лучей солнца, выглянувшего из-за туч, шумели больше обычного, и друзья решили устроить состязание: чье творение быстрее достигнет решетки в сток у здания Суда. Наратзул, подумав немного, мысленно поставил на кораблик Давида. Просто так. Мальчонка наверняка старался не отстать от своих друзей даже в этой мелочи. Пусть же будет ему счастье.       Мириам обогнула стол и ласковой рукой провела по светлым волосам Наратзула.       — Конечно, справишься. Я ни капли в тебе не сомневаюсь. Просто… будь осторожнее.       — Если ты так просишь, — легкомысленно фыркнул Наратзул, и в тот же миг до его ушей донесся звон колоколов в Великом Соборе, собирая верующих на службу.       Такой же пронзительный и настойчивый, как… когда? Вчера? Позавчера? Неделю назад?       Холод окольцевал голову Наратзула, сокрушительной волной пронесся вниз по позвоночнику и парализовал ноги. Если бы он стоял, то непременно упал бы.       Как давно он лежит, прикованный к постели в комнате, которая не является темницей, но так похожа на нее? Как долго незнакомец, чьего лица никак не разглядеть во тьме, держит палец на его лбу и помогает ему занырнуть в самые глубины подсознания? Как скоро мираж счастливых дней покинет его, и он вернется в звенящую скорбью и виной действительность?       Мириам продолжала с нежностью перебирать его волосы на затылке, и Наратзул задрожал всем телом, с трудом заставил себя медленно обернуться. Страх пропитал его плоть и кровь, проник в кости и отравил разум. Он боялся и — сам не знал чего. Возможно, того, что, оглянувшись, разрушит одну хрупкую иллюзию и перенесется в другую — в воспоминание о сером, промозглом дне, жаре костра и ещё не исчезнувшей фантомной тяжести факела в ладони. Или того, что резкое движение пробудит его ото сна, и он больше никогда не увидит Мириам так осознанно, зная, сколько всего ей хочется сказать, за сколько всего хочется попросить прощения.       Ни один из его страхов не воплотился в жизнь, когда Наратзул заглянул в теплые, наполненные жизнью глаза Мириам. Мальчишки под окном продолжали радостно голосить, пытаясь переспорить друг друга, шумели воды канала. Воздух пах весной, тихой радостью и чаем с малиной и чабрецом. Не было ни дыма, ни треска костра, ни снежного холода. Лишь перезвон колоколов в Великом Соборе.       Не выдержав, Наратзул с коротким стоном вжался лицом в живот Мириам, и та с легким понимающим вздохом заключила его в объятья.       — Это ложь, — глухо произнес он, впитывая ее тепло и тонкий запах орхидей от ее запястий. Под его зажмуренными веками вскипели слезы. — Я не справлюсь. Ни с чем не справлюсь. Уже не справляюсь.       — Это всего лишь скорбь, — в голосе Мириам чувствовалась улыбка. — Пройдет время, и все наладится, вот увидишь.       — Ничего не наладится, — зашипел Наратзул. Как и ожидалось, иллюзия, порожденная его сознанием и воздействием магии того незнакомца, мгновенно перестроилась под его пробудившиеся воспоминания. Теперь он отчасти понимал, что ведет разговор с самим собой, но отчаянно цеплялся за минимальный шанс, что в какой-нибудь из самых дальних вероятностей этот разговор мог произойти с настоящей Мириам. — Я все испортил, разрушил. Я убил тебя. Что время может сделать с этим?       — Однажды ты поймешь, что иначе произойти не могло… что я не могла поступить иначе. И смиришься с моим решением.       Клокочущий, нервный смех вырвался из груди Наратзула. Не могло произойти иначе? Какая чушь.       Он мечтал о чуде — о возможности вернуться в прошлое и кулаками стереть надменную улыбку с лица юного Арантэаля, который не только считал себя исключительным, но и заявлял об этом на каждом шагу. Растолковать ему, этому зарвавшемуся сосунку, что будет, если он продолжит кичиться своими талантами, смеяться в лицо тех, кто видит в нем лишь острые уши и дурную аэтернийскую кровь, и наживать себе врагов. Что будет, если он продолжит мнить, будто полностью владеет своей магией и знает ее особенности, потому что он, мать его, юное дарование, гений, новая звезда на небосклоне.       Все могло быть иначе, если бы Наратзул не велся на дурацкие подколки Баффора и его дружков и не задирал их в ответ, не высмеивал Захарию за его спиной, приговаривая, что тот пал столь низко, что, не сумев добраться до своего заклятого врага, принялся изводить его сына. Если бы допустил мысль, что терпение его недругов не безгранично, и что он может не справиться с их слепым гневом, и что однажды главнокомандующий неримских паладинов презрит то, чей он сын и внук, и изловчится, чтобы нанести сокрушительный удар. Если бы знал, что может стать тем, чей грех оправдает все поступки Баффора и Захарии, сделает их незначительными.       Он не понимал этого тогда. Наратзул не был уверен, что понимает это до конца даже сейчас, чувствуя, что где-то в закромах души продолжает находить себе оправдания — вплоть до того дня, когда все пошло наперекосяк. Когда тело Баффора с пробитым изнутри черепом грузно осело на землю, заливая только-только выпавший снег кровью. И когда он, Наратзул, еще не до конца пришедший в себя и не понявший, что натворил, упивался тем, как легко и просто Море разжало тугой узел у него в груди, как впервые за всю жизнь он чувствовал себя абсолютно свободным.       Так не должно было быть. Он стал убийцей и должен был понести наказание. Он — не Мириам, которой не посчастливилось оказаться в том же вместе и в то же время, когда ее воспитанник превратился в чудовище.       — Это я должен был гореть на костре, — сквозь спазм в горле прошептал Наратзул, еще сильнее обнимая ее в ответ. — Я, а не ты. Я бы не сопротивлялся, я это заслужил.       Он уже говорил ей об этом — там, в сырой темной темнице, за день до казни, умоляя отказаться от своих слов и дать восторжествовать справедливости, — и был готов повторить сколько угодно раз. Но Мириам, как тогда, так и сейчас, в его сознании, отступать была не намерена.       — Позволь мне побыть эгоистом в последний раз, — прошептала она. — Твоя смерть разбила бы мне сердце. В отличие от тебя я — слабый человек, я бы не смогла подняться с колен и жить дальше. Ты сможешь. У тебя большое будущее, Наратзул.       — Какое? Какое у меня будущее? — выдохнул он, захлебываясь разрывающим легкие смешком. — Я стану паладином — и что же? Как я могу смотреть в глаза тех, кого должен спасать, когда это от меня им нужно спасение? Вдруг я сорвусь? Вдруг я вновь убью кого-то своей магией? И кто следующий заплатит за мой грех? Твоя жертва была напрасна, я опорочу ее, я…       Оставив теплый поцелуй на его макушке, Мириам с трудом расцепила руки Наратзула, выбралась из его лихорадочных объятий и опустилась перед ним на колени. Она всегда делала так, чтобы суметь заглянуть ему в глаза и потрепать по щеке, словно милого, нашкодившего щенка.       — Теперь ты знаешь, как это бывает. И больше не повторишь этой ошибки.       — Ты всегда слишком верила в меня, — пробормотал Наратзул. Ему было страшно, и больно, и стыдно смотреть на нее, но он не находил в себе сил отвести взгляд. Он знал, что это — последний раз, когда сможет рассмотреть ее светлое, доброе лицо, которое за годы жизни стало для него едва ли не роднее лица отца. Мириам еще не раз приснится ему, но он никогда не запоминал ничего из своих снов. И он боялся того мига, когда поймет, что забывает ее черты, и хотел выжечь ее образ на подкорке мозга. — Ты всегда находила мне тысячи оправданий. И я никогда не оправдывал твоей веры, не был достоин этих оправданий. Особенно сейчас.       — Мой милый мальчик, — смешно наморщила нос Мириам, — такое патетичное самобичевание тебе совсем не подходит. Разве я смогла бы — хоть единожды — поступить по-другому?       Наратзулу ужасно хотелось заплакать, но слезы не находили выхода и продолжали печь под веками, словно раскаленный песок. И тогда он вновь рассмеялся, как последний дурак.       Конечно, она бы не смогла. Мириам всегда была на его стороне — даже когда ругала его за беспечность и излишнее высокомерие. Наратзул привык пользоваться этим, считал это само собой разумеющимся — ведь он всегда отвечал ей той же безусловной преданностью… И к чему это привело? Что он будет делать теперь, когда остался один? Мириам заменила ему и мать, и сестру, и друга. Без нее у него осталась лишь тень отца — где-то там, на горизонте, почти невидимая из-за окутывающего ее сияния Рожденных Светом, их, Наратзула и Теалора Арантэалей, бессмертных господ.       — Без тебя все будет не так, — пролепетал он, прижимаясь щекой к ее ласкающей его с материнской нежностью руке. — А я так не хочу. Не смогу.       — Сможешь, — с непоколебимой уверенностью ответила Мириам и невозможно ярко улыбнулась. — И все не так уж плохо, как ты успел себе придумать. Помнишь, о чем мы говорили тогда, на клеверном поле?       Наратзул, помедлив, кивнул. Этот разговор произошел девять лет тому назад. В середине зимы шестилетний отпрыск Арантэалей со всей серьезностью вознамерился ознакомиться со всеми вариациями Путей, распространенными в Цивилизованном мире, но имеющими отличия друг от друга в зависимости от земель и их божественных покровителей. Отец, узнав о его желании, лишь согласно кивнул, а уже к началу лета, когда Наратзул ознакомился с Путями от Эродана и Мальфаса, в неримскую резиденцию Арантэалей прибыл ларь, в котором были сложены все тома от имени других Богов. Наратзул прочел их от корки до корки, прерываясь лишь на сон и еду, и обнаружил, что после прочтения у него осталось больше вопросов, чем ответов на них.       Самым главным вопросом было: что происходит с человеком после смерти? Он хорошо понимал процедуру: страж Вечных путей, Мальфас, допускал до них праведный люд, и более не знали те ни печалей, ни горестей, ни лишений; души грешников отвергались Им и, навечно лишенные покоя, или возвращались в свои гниющие тела, превращаясь в заблудших, или оставались неприкаянно реять над местом своей смерти бесплотным, озлобленным сгустком энергии. К грешникам у Наратзула вопросов не было, но те, кто был достоин шагать по Вечным путям?.. Действительно ли они оставались там навечно? Были ли эти Вечные пути другим миром или же вероятностью, незримой для смертных людей, но плотно сплетенной с миллиардами других, из которых был соткан Вин? Кроме как Мириам, Наратзулу было больше некому задать эти вопросы. Отец находился на очередном задании, но даже будь он рядом, его вряд ли обрадовал бы странный интерес сына, ставящий под сомнения истины, о которых не нужно много думать — лишь принимать на слово.       В тот день, когда Наратзул более не мог держать эти вопросы в себе, они с Мириам гуляли за пределами Эрофина. Стоял жаркий денек, и в один момент, устав от палящего солнца, они спрятались в тени кленов на границе небольшого клеверного поля. Наратзул долго вглядывался в синее небо над головой, грызя твердую сливу, слушал звуки леса за спиной и шум прибоя где-то впереди, за зелеными холмами, и сам не заметил, как слова полились из его рта, подобно громкому горному ручью.       Мириам слушала его рассуждения, перекатывая стебелек клевера между губами, и чему-то тихо улыбалась. А потом, когда Наратзул уставился на нее в немом ожидании, хмыкнула и доверительно поведала ему свой секрет. Секрет, который истово, без оглядки верующие люди могли бы посчитать чистой воды богохульством и ересью.       — Ты сказала, что веришь совсем не в Вечные Пути, — едва слышно проговорил Наратзул. Он моргнул, отгоняя от себя уверенность, будто ему снова шесть лет и вокруг него простирается ароматная клеверная поляна. — А в то, что, умирая, мы возвращаемся в Море, которое нас породило, и на самом деле никогда не покидаем этот мир — лишь становимся чем-то другим, но близким к тем, кто еще дышит в человеческом теле.       — А ты сказал, что мое видение нравится тебе куда больше, чем то, что ты прочел в Путях, — улыбнулась Мириам, и Наратзул почувствовал, как начал задыхаться от осознания, что в спешке и безумии последних лет совсем забыл обо всем этом.       Сейчас же он вспомнил — словно это произошло вчера, — как Мириам, лежа на спине в окружении розоватых, пухлых головок клевера, рисовала пальцами по небу и оставляла в воздухе золотистые следы. Ее Связь с Морем была слаба — или слабо развита, — оттого от крох ее магических сил не было никакого толка. Но в то мгновение Наратзул думал, что не видел магии красивее и светлее этой.       «В каждом из нас есть Связь с Морем, — говорила Мириам. — Разница лишь в том, что кто-то понимает и чувствует это, а кто-то — нет. Но знаешь, даже фермеру из самого захудалого поселения может присниться вещий сон. Каждая мать наперед знает, что с ее ребенком может приключиться беда. Вдовцы говорят, что иногда чувствуют присутствие своих почивших супругов, и оттого им легчает на сердце. Уверена, это Море разговаривает с ними, оберегает их и направляет по тому пути, где спокойнее их душе. Необязательно быть великим магом, чтобы слышать его. А иногда Морю даже и не нужно, чтобы мы его слышали — оно просто есть, в нас и вокруг нас, и смерть этого не меняет».       — Я вспомнил, — всхлипнул Наратзул, и Мириам вновь легко потрепала его по щеке.       — Ну, вот и славно. Тогда ты должен понимать, что я по-прежнему рядом, и что не так уж окончательно потерял меня. Просто теперь всё будет немного по-другому.       Наратзул лишь надломленно кивнул ей в ответ. Он чуть было не сказал, что уже и не знает, чему верить, Путям или первостепенности Моря, но все же промолчал. Потому что понял: он готов поверить во что угодно, если об этом попросит Мириам, и если от этой веры ему станет хоть чуточку легче дышать.       Ему было так больно, так нестерпимо больно. И он никогда не простит себя, даже если его простит Мириам.       — Мне больно, — эхом его мыслей проговорила она, оглаживая его лицо ладонями, — видеть тебя таким. Ты коришь и наказываешь себя, но… Улыбнешься? Ради меня.       Лицо Наратзула страшно искривилось. Желание заплакать вновь обуяло его, но слез, чертовых слез, все так же не было.       — Прости, не думаю, что сумею, — выдавил он сквозь сухое рыдание, прижимая ее руки еще крепче к щекам.       — Однажды сумеешь, — голос Мириам был так спокоен, будто ничего страшного и непоправимого не произошло. Не было смерти Баффора, заключения в темницу под Башней Паладинов, снежного утра ее казни и зажженного факела в руках ее названного сына. — А я буду смотреть и ждать.       И слов не стало. Да и будь они, их было бы мало, они бы не выразили ничего. Горе и надежда, вина и смирение захлестнули Наратзула с головой, и он сполз со стула, обхватил Мириам за узкие плечи, уткнулся носом в ее густые темные волосы. Она с готовностью ответила на его объятья, делясь теплом, и вдруг тихонько запела ему на ухо.       Сердце Наратзула в который раз за столь короткое время остановилось.       Это была мелодия без слов. Мириам пела ее каждую ночь, когда Наратзула мучали кошмары. И сам Наратзул не знал ни одного лекарства, ни одного исцеляющего заклинания, которое смогло бы помочь ему — его сердцу и душе — так же, как этот незамысловатый, но полный чувствами мотив. Однако он так толком и не поблагодарил Мириам за то, что она из раза в раз спасала его от липкого, удушающего страха — лишь единожды сказал пустое, ничего не значащее «Спасибо». Каким же все-таки идиотом он был!       Даже сейчас, сидя на полу на кухне, образ которой создало его мечущееся в лихорадке сознание, обнимая Мириам, которая была жива лишь у него в голове, Наратзул мог только с жадностью вслушиваться в эту знакомую с детства, целительную для его души и сердца мелодию. И молчать, боясь даже вздохом нарушить строй нот и понять, что это — прощание.       Что-то разжималось в его груди, становилось легче и воздушнее. Тиски, оплетшие его виски и ребра, истончались. Мириам все пела и пела, поглаживая его по голове чуть дрожащей ладонью, а Наратзул впервые за все последние дни думал не о ее казни и не о своей вине. А о том, что раз она так хочет, чтобы он продолжал жить без оглядки на прошлое, то он не сможет отказать ей и будет стараться исполнить ее желание изо всех сил. И в тот же миг, когда это решение укоренилось в его сердце, он почувствовал, как там, в далекой реальности, незнакомец убрал руку от его лба.       Образ кухни в неримской резиденции Арантэалей перед глазами Наратзула, запах орхидей и чая, звук детского смеха за окном дрогнули, обратились в туман и вспорхнули прочь, словно гонимые нещадным ветром осенние листья.       — Нет! Нет, еще рано! — в отчаянии завопил он, хватаясь за плечи Мириам и мелодию, все срывающуюся с ее губ. — Я еще не готов!       И потянулся за рукой незнакомца всем телом, душой и сознанием. Тот не мог так жестоко поступить с ним, оборвав подаренный момент прощания столь внезапно.       Что произошло потом, Наратзул мог только гадать. Дотянулся ли он до пальцев незнакомца рукой или же настиг его всплеском магии, но вдруг его затянуло в вихрящуюся воронку, закружило, завертело, заставило потерять все ориентиры. И швырнуло спиной на жесткий, каменный пол. Удар вышиб весь воздух из его легких, и Наратзул, разевая рот, словно рыба, выброшенная на берег, уставился в высокий, теряющийся во тьме потолок зала. Сначала его настиг жар, как будто он находился в жерле вулкана, а потом — шум десятка голосов откуда-то сбоку. И чей-то надрывный, разбивающий сердце крик. Наратзул оглянулся на этот страшный звук и увидел сцену, которая навсегда отпечаталась в его памяти, хоть он и не знал, кто предстал перед ним, и не понял, что происходит.       Зал, в котором он очутился, был выбит людьми внутри горы, и своим изножьем действительно доходил до лавовых рек под землей — Наратзул видел алые всполохи на грубо обтесанных стенах, слышал шипение и глухой вой под плитами, на которых лежал. Сами плиты окольцовывали столп магического огня, бьющего в центр куполообразного, невообразимо высокого потолка. На них стояли столы и полки, уставленные рядами колб и реторт, заваленные рукотворными записями и чертежами, ветхими фолиантами и хрустящими новизной свитками. Но вовсе не они привлекли внимание Наратзула, а столпотворение фигур на небольшой смотровой площадке напротив него.       Длинные уши, красивые лица, но все разного роста. Аэтерна и звездники? Но почему они так одеты? Наратзул прежде не видел ничего подобного: ни вживую, ни на рисунках из книг. Одежды звездников ниспадали с них слоями ткани и цветного металла, их высокие головные уборы были украшены драгоценными камнями. Одни аэтерна были закутаны в струящиеся, белоснежные мантии с узорами волн из золота на плечах, другие — в похожие мантии, но черного цвета. Одинаково золотые тонкие цепочки тихо звенели в их длинных волосах.       Несколько фигур с напряженными плечами столпились у самого края площадки, вглядываясь во всполохи магического огня перед собой, но большая часть собравшихся в зале обступили мальчика лет двенадцати, лежащего в их ногах. Четыре пары рук прижимали его к плитам, но тот, извиваясь змеей, не оставлял попыток вырваться. Сдерживающие заклинания и физическая мощь его пленителей были ему нипочем.       Это его крик Наратзул услышал сквозь боль и растерянность. Черные волосы мальчика разметались по полу; аэтерна, пытавшиеся нейтрализовать его, то и дело наступали на блестящие шелковистые пряди — уже с хрустом раздавили золотую заколку, соскользнувшую вниз при падении или во время борьбы. Полы его черной мантии в беспорядке обвили брыкающиеся ноги; длинные широкие рукава стали путами и зафиксировали руки мальчика у него за спиной.       Он горько плакал и выл, словно смертельно раненый зверь, всё его тело сотрясалось как будто в конвульсиях. Затаив дыхание, Наратзул заглянул в его золотистые глаза и увидел там лишь осколки разбитого вдребезги мира.       — Юный мастер, — услышал он голос одного из удерживающего мальчика аэтерна в белой мантии, — пожалуйста, придите в себя! Мастер Алларос…       — Это я! — взревел мальчик так оглушительно громко, что своды зала вздрогнули как от испуга, а тени, окружившие смотровую площадку со всех сторон, зашевелились и бросились вперед, будто признали среди людских фигур хозяина. Наратзул, успевший за это время кое-как подняться на ноги, вцепился в горячие перила за собой, чтобы вновь не упасть. — Это должен был быть я! Моя жертва! Моя смерть! Кто просил его?! Кто?!       — Вероятно, мастер Алларос имел другие соображения, — через силу сказал второй аэтерна, мешая пленнику повернуть голову к столпу магического огня.       И тогда тот вновь завопил, зажмурив глаза в нестерпимой муке. Были в этом крике и скорбь, и гнев, и обида, и всепоглощающее чувство вины, и Наратзулу уже не нужно было объяснять, что произошло до его появления. Он узнал в этом мальчике себя, в его горе — свою боль, и слезы, наконец, брызнули из его глаз.       Наратзулу хотелось подползти к этому несчастному ребенку поближе и нашептать ему на ухо мудрость Мириам: те, кто любит их, никогда не покидают их по-настоящему — лишь возвращаются в Море и вместе с Ним продолжают поддерживать их в самые трудные моменты жизни. Но для этого он сам должен был верить в эти слова без остатка и освободиться от раздирающего чувства потери в груди. И…       — Заткните, наконец, ему рот, — услышал Наратзул холодный голос с края смотровой площадки. Статный величественный аэтерна в белой мантии на секунду оторвался от созерцания магического огня и оглянулся на толпу людей у себя за спиной. — Если дурацкое самопожертвование Аллароса не даст плодов, мы воспользуемся мальчишкой — как и планировали изначально.       — Кажется, в этом не будет нужды! — воскликнул звездник рядом с ним, утирая пот с высокого лба, и указал на странные очертания, возникшие в сердцевине столпа.       Приглядевшись, Наратзул понял, что то был меч, длинный, черный, с зазубренной сталью. Драгоценный камень на его эфесе втягивал в себя всполохи энергии, пульсировал, будто живое сердце, высвобожденное из клетки ребер. Величественное, но страшное зрелище — казалось, от него немела сама душа. Наратзул, промокнув слезы рукавом рубахи, подался ближе, и — в то же мгновение в его голове раздался еще один голос, насмешливый и хриплый от скрываемого с трудом изумления:       — Пожалуй, на этом закончим. Ты полон сюрпризов, щенок. А теперь — засыпай.       ***       Когда Наратзул проснулся, то обнаружил, что остался в комнате один. Не было рыжеволосого мужчины, присматривавшего за ним все то время, пока он метался в бреду, не было того таинственного незнакомца, который своей магией помог ему в последний раз увидеться с Мириам.       Ресницы Наратзула отяжелели от слез, пропитанные потом волосы липли к лицу и шее. Коротко, на пробу вздохнув, мальчик неловко приподнялся на слабых локтях и огляделся. За окном занималось морозное утро; от пиков гор на Перевале Смерти тянулись облака, похожие на разлитые по светлеющему небу, чуть выцветшие от старости чернила. Тусклый, рассеянный свет выхватывал из полумрака комнаты ее скудную обстановку: кровать, на которой лежал Наратзул, пару стульев, на одном из которых стоял медный таз с давно остывшей водой и брошенной на его краю тряпицей, и простой, грубо собранный шкаф. Рядом с ним приютилась дверь, наверняка, в уборную. Каменные, ничем не прикрытые стены иногда шли едва заметной рябью: кто-то снял с Арантэаля сдерживающие заклинания, но обезопасил от внезапных всплесков его нестабильной магии все пространство вокруг. Нестабильной магии? Наратзул, облизав пересохшие губы, осторожно прислушался к себе. Связь ответила ему умиротворенной тишиной, и Море более не билось в стены его сознания, требуя выхода. Неужели Ему хватило иллюзорного разговора с Мириам и тихой мелодии, сорвавшейся с ее губ в последний раз? Или же он, Наратзул, устал настолько, что более не мог быть проводником для Его разрушительной мощи, и Оно смилостивилось над ним на время?       Так глупо и так страшно, подумал мальчик, спуская босые ноги на пол и тотчас поджимая на них пальцы от холода. Его магия взбеленилась так, будто в его восемь лет над ним не провели ритуал, стабилизировавший его Связь с Морем Возможностей. Но ритуал все же был проведен, и представлять, что мог учинить Наратзул без его помощи, на самом деле совершенно не хотелось. Как ни смешно, но куда больше Арантэаля занимали нестерпимое чувство голода, терзающее его живот с каждой секундой все явственнее, и мысли, что ему делать дальше, когда в его рот таки попадет хотя бы крупица еды.       Встать на ноги у него получилось далеко не с первого раза: измученное магическим буйством тело долго отказывалось подчиняться Наратзулу как раньше. Но тот был упрям, и через некоторое время ему удалось добрести до уборной, а потом и до таза, чтобы умыться в ледяной воде. Отфыркиваясь и кашляя, он едва не пропустил звук открывающейся двери и вздрогнул всем телом, когда по ногам потянуло сквозняком.       В комнату вошел тот самый смутно узнаваемый рыжий мужчина. Теперь Наратзул мог хорошенько разглядеть его и удостовериться, что никогда раньше его не встречал. Тот не относился к неримским паладинам, а что служитель Богов «со стороны» мог забыть в Эрофине, и отчего именно он присматривал за обезумевшим от потрясения учеником Ордена, Арантэаль догадаться не смог.       — Очнулся, — констатировал факт мужчина и ухмыльнулся. Его карие с жутким красным отливом глаза сузились. — Извини меня за грубоватость, но ты — то еще бедствие. Заставил здешних паладинчиков суетиться со сжавшимися в ужасе яйцами. Не будь твое положение столь плачевно, я бы пожал тебе руку.       Наратзул растерянно моргнул. Крупные капли воды с противной щекоткой срывались с его подбородка и прядей у висков, и ему хотелось провести ладонью по лицу, собирая их излишки. Однако вместо этого он мог лишь следить за тем, как мужчина оправляет рукав черного, строгого сюртука и едва заметным движением ладони укрепляет сдерживающие заклинания на стенах. Те в то же мгновение стали казаться еще ближе и мрачнее, и мальчик непроизвольно поежился, почувствовав давление всем своим существом. Он был уверен, что не сможет разжечь даже крошечный язычок пламени на пальце.       Мужчина, что стоял перед ним, явно был магом куда выше среднего уровня, но на его одеждах не было ни намека на знаки принадлежности к Ордену. Наратзул знал, что король Эродан с самого начала своего правления держит при себе группу придворных магов, чья мощь ничем не уступает силам магов-паладинов. Они подчинялись лишь ему и к служителям Богов никакого отношения не имели, так быть может?..       — Сейчас ты приведешь себя в порядок и поешь, — продолжил мужчина. Называться он не спешил, хоть того и требовали элементарные правила приличия. — А после — примешь очередную порцию амброзии и отправишься на встречу с главнокомандующим. Он распорядился доставить тебя к нему, как только ты будешь готов.       Но Наратзул не был готов и никогда не будет. Чувствуя, как под ребрами сосет уже совсем не от голода, он наблюдал, как мужчина коротко стучит в дверь, и та распахивается, запуская в комнату вереницу слуг. В руках одного из них была объемная деревянная бочка, в руках трех других — ведра с горячей водой, купальные принадлежности, полотенца и свежий комплект одежды. От их суетливости мальчик окончательно осоловел и мог лишь мысленно представлять, на что будет похожа эта их встреча с Захарией. Наратзул всерьез опасался, что может заново ухнуть в марево гнева и лихорадки.       Рыжеволосый мужчина, отступивший к окну, дабы не мешать слугам, искоса поглядел на него и вновь усмехнулся. Видимо, все опасения мальчика явственно проступили на его лице.       — Ты бредил пять дней, — сказал он, заложив руки за спину. — За это время неримское подразделение хорошенько встряхнуло переменами. Многоуважаемый Захария снят с должности главнокомандующего. Не из-за тебя одного, конечно же, не обольщайся, но твой случай — его самонадеянное решение о твоем участии в казни — стал последней каплей в чаше терпения владыки.       Снят? Это меняло многое. Что-то окончательно разжалось в груди Наратзула, и он с легкостью вздохнул, наполняя легкие воздухом. Его воспоминания были размытыми и тусклыми, но мальчик помнил появление Эродана на казни и недовольство в его голосе, страх — в голосе Захарии. Еще задолго до этого по темным закуткам Башни Паладинов ходили слухи, что главнокомандующий отнюдь не чист на руку, но точных подтверждений его преступлений ни у кого не было. Вероятно, не было среди паладинов, а Эродану, создававшему видимость невовлеченности в дела неримских паладинов, и его доверенным людям удалось раздобыть на него компромат. Наратзул попытался удивиться, но не смог. Он всегда знал, что Захария — тот еще беспутный ублюдок. Он лишь хотел узнать подробности его свержения, чтобы на секунду-другую раствориться в злом веселье — позволено ему хотя бы это? — но спросить о них у рыжеволосого незнакомца не решился. В конце концов, если новый главнокомандующий согласится принять младшего Арантэаля в ряды своих паладинов, то совсем скоро он узнает эти самые подробности… где угодно и от кого угодно. Ему помогут всё те же сплетни и мозги, способные отделить надуманное от крупиц истины.       «Мириам, — обратился он к Морю, шумящему на краю его сознания, — кажется, ты была права. Всё не так плохо, как я успел надумать».       Конечно, всё было плохо, и свержение Захарии уже ничего не могло исправить. Оно не вернет тех, кто ушел из жизни, не обернется помощью, которую ждали затаив дыхание, и вместо которой получили лишь пустоту, не прогонит ледяное оцепенение, поселившееся там, где раньше билось мальчишеское, задорное сердце. Но для начала — этого хватит. Нечто внутри Наратзула щерилось в злорадном оскале и урчало от удовольствия. Чертов мудак наконец-то начал получать то, что заслуживал.       Удостоверившись, что теперь у Арантэаля есть все, чтобы привести себя в опрятный вид, рыжеволосый мужчина довольно кивнул и засобирался на выход. Его поведение все больше поражало Наратзула, но, глядя в его удаляющуюся спину, он вдруг понял, что и сам был ничем не лучше этого незнакомца. За всё то время, пока тот находился в комнате, мальчик, глубоко погруженный в себя и свои мысли, не проронил ни слова.       Откашлявшись, он произнес:       — Могу ли я узнать ваше имя, господин? — Мириам была бы им довольна. Она всегда бранила его за отсутствие вежливости в разговорах со старшими. Сегодня Наратзул вспомнил о ней еще до того, как стало слишком поздно. — Я знаю, что в эти дни вы присматривали за мной. Я бы хотел отблагодарить вас хоть как-то.       Мужчина, оглянувшись, громко, но необидно фыркнул.       — Научись отделять свои эмоции от Связи, и это более чем сойдет за благодарность. Не хочу однажды услышать, что светлейший паладин Наратзул Арантэаль в гневе и беспамятстве оставил от столицы Нерима лишь обугленные камни. А зовут меня Цилин. Большего обо мне тебе знать не нужно. Во всяком случае… пока.       И, взмахнув рукой на прощание, он ушел. Наратзул остался в обществе тревожно косящихся на него слуг и собственных мыслей о том, что прежде уже точно слышал акцент, проскальзывавший в речи Цилина, но не мог вспомнить, какому народу Вина тот принадлежит. Быть может, кто-то из заморских друзей-паладинов, навещавших Теалора Арантэаля в моменты его короткого присутствия в Нериме, говорил так же? Но кто?..       Мысли Наратзула прыгали в его голове, сменяли друг друга с невообразимой скоростью, словно его сознание лихорадочно придумывало, чем занять хозяина — лишь бы он не вспоминал то, о чем вспоминать было нестерпимо больно. Это действительно помогало отвлечься, но одновременно с этим выматывало сверх меры. Мальчик даже не заметил, как слуги покинули его, и не запомнил момента, как разделся и залез в бочку, наполненную горячей водой.       Он думал о Цилине, а в следующую секунду — о таинственном незнакомце, чье лицо скрывали тени. О том, как тот связан с мальчиком из внезапно обрушившихся на Наратзула видений. Чем вызваны эти видения. Сможет ли он понять, как управлять этим умением и использовать его в будущем. И о том, что если это псионика, то он позабудет о нем, как бы соблазнительно это умение ни выглядело. Ведь там, во сне, Наратзул решил исполнить волю Мириам и двигаться вперед, стараясь ни словом, ни делом не опорочить ее жертву, а темная магия именно это и сделает.       Он опомнился лишь тогда, когда вода в бочке совсем остыла. Солнце поднялось над горизонтом, и по небу словно разлили плавленое белое золото. Чайки, кружащие над портом, истошными криками встречали новый день, и Наратзул, испустив тяжелый вздох, потянулся за полотенцем. Мальчик понимал, что может провести в этой оцепенелой прострации еще долгие и долгие часы, но тянуть время не было смысла. Однажды хоровод посторонних мыслей в его голове утихнет, и тогда он останется один на один с сокрушительной реальностью. Чтобы не допустить этого, он должен действовать. Найти себе дело. А может быть, сразу несколько. Чем больше, тем лучше. Чтобы с наступлением ночи, не чувствуя собственного тела, рушиться на кровать и проваливаться в сон без сновидений. Чтобы это продолжалось так долго, пока то, что режет и колет внутри него острыми, рваными краями, омертвеет и больше никогда не побеспокоит нестерпимой болью.       Это виделось отличным планом.       И все же, как ни старался Наратзул взять себя в руки, несколько последующих дней прошли для него словно в тумане. Сил в нем хватало лишь на то, чтобы выполнять самые важные действия: держать спину прямо и придавать лицу хладнокровное выражение. Вышагивая по Башне паладинов, затылком он чувствовал обращенные на него взгляды, слышал шепотки, которые даже не пытались заглушить. В эти разговоры мальчик не вслушивался. Ему хватало ума, чтобы понять: неримские паладины разделились на два лагеря. Одни, испытывающие симпатию к Наратзулу, поверили в вину Мириам и сопереживали ее воспитаннику, на которого дикая ведьма навлекла несмываемый позор. Другие, друзья и семья Баффора и верные прихвостни Захарии, разносили слухи, в которых выставляли младшего Арантэаля чудовищем, переложившим ответственность за убийство члена Ордена на плечи своей гувернантки. Последние находились в меньшинстве, и это заставляло Наратзула горько кривить губы, когда его никто не видел. Хотел бы он посмотреть на лица тех, кто выгораживал его перед «злыми языками», узнай они, что в этих слухах куда больше правды, чем лжи.       Однако истинное расположение дел было никому не известно, а сам Наратзул молчал, не желая удобрить почву для новых сплетен хотя бы одним неловко сказанным словом. Ситуация и без того была паршивой — о том, что произошло в неримском подразделении паладинов зимой 8 193 года от Звездопада, будут помнить долго. Всякое бывало в Ордене, но Наратзул Арантэаль, бастард именитого рода и одаренный не по возрасту интеллектом и магией юноша, занял лидирующую позицию среди сенсаций, потрясших уютный и благопристойный мирок служителей Рожденных Светом. Он не только прошел Испытания даже до своих пятнадцати лет, но и в этот же день стал то ли убийцей своего же собрата, то ли свидетелем того самого убийства. Где такое видано? Кто еще мог хоть когда-либо похвастать подобным?       Наратзул был уверен, что никто не мог составить ему конкуренцию.       Когда он, еще совсем маленький и наивный, предавался мечтам о том, что не только продолжит дело отца, вступив в ряды служителей Богов, но и прославится куда больше, чем он, то и помыслить не мог, что его слава окажется такой. В планах малыша Наратзула были будоражащие кровь битвы с могущественными темными колдунами, разоблачение их коварных планов и уничтожение их смертельно опасных артефактов. О том, что он убьет зловредного сверстника вырвавшейся из-под контроля магией, но его оправдают, хоть и заставят поучаствовать в казни приемной матери, взявшей его вину на себя, а потом и присвоят звание младшего паладина и первый Сигил, в них речи не было.       Однако именно так и произошло.       Главнокомандующим неримским подразделением паладинов после отстранения Захарии и его взятии под стражу стал Долорес Вайсс. Его назначение было поспешным, однако его кандидатура была отнюдь не нова, поэтому не вызвала среди служителей Богов потрясения. Наоборот, они вздохнули с облегчением. Уже к концу того дня, когда стало известно имя нового главнокомандующего, укоренилось мнение, что Вайсс все-таки должен был получить эту должность давным-давно — вместо Захарии. Еще через день каждая сутулая псина в Эрофине знала историю, отчего всё сложилось наоборот.       На самом деле в истории этой не было ничего примечательного или экстравагантного. Наратзул даже назвал бы ситуацию, о которой шла речь, настолько классической, насколько ее только можно представить таковой. В то время, когда почил предыдущий глава неримских паладинов и встал вопрос о его преемнике, было названо три имени возможных кандидатов на пост: Долорес Вайсс, Захария Хаазе и Теалор Арантэаль. Все трое заслужили себе громкое имя, их послужной список сиял не хуже полуденного солнца. Однако Теалору Арантэалю, сыну грандмастера Святого Ордена Лореуса, был предложен выбор: командование паладинами в Нериме или служение в Инодане с повышением звания до серафима, — и он, недолго думая, присоединился к служителям Рожденных Светом в городе Богов. А род Хаазе служил Богам куда дольше семьи Вайсс, был богаче и именитее, и это — о, кто бы мог подумать! — пересилило все остальные факторы, которые определяют, подходит ли кандидат на пост главнокомандующего подразделением или нет.       Теалор Арантэаль никогда не скрывал, как ему претит «воцарение» Захарии в Башне Паладинов, однако громко перечить воле отца и Богов он не смел. К тому же, Долорес, с которым они были в крепких дружеских отношениях, заверил его, что совсем не огорчен тем, что не получил заветный пост — ему нравилось быть просто паладином, и он откровенно боялся, что управленческая должность заморит его до смерти. И вот теперь, спустя шестнадцать лет главнокомандующий Вайсс смотрел на сына своего доброго друга с примесью грусти и глубокой растерянности и, казалось, с трудом подбирал слова.       А Наратзул с трудом заставлял себя смотреть на него в ответ. Жгучий, темный стыд захлестывал его с головой и умолял опустить взгляд в пол, чтобы было проще переносить эти бесконечные минуты личного разговора. Долорес частенько гостил в эрофинской резиденции Арантэалей, был знаком с Мириам и знал: ни темная магия, ни склонность к убийству не были в природе этой мягкой, мудрой, человеколюбивой женщины. Не существовало ни малейшего шанса, что новый глава неримских паладинов поверил в ее вину и в справедливость ее казни. Оттого его взгляд был грустен и растерян. Наверняка Вайсс теперь и не знал, как относиться к Наратзулу. Сам Наратзул, будь он на его месте, чувствовал бы такое же смятение. Черт возьми, он и на своем месте не знал, как относиться к себе после всего, что случилось.       И все же, Долорес возобладал над чувствами в угоду делу, которому был верен душой и телом. Опустив взгляд, он свел густые, темные брови к переносице и сказал:       — В конце этой недели пройдет церемония присвоения Сигилов. На ней ты принесешь присягу и станешь полноценным членом Ордена в целом и Башни Паладинов Нерима в частности. Ты готов?       — Готов, — хрипло ответил Наратзул после секундной заминки.       Вайсс медленно кивнул. И нахмурился еще сильнее. Однако он совсем не злился. Он как будто что-то решал для себя.       — Род Арантэалей уже долгие века верой и правдой служит Рожденным Светом. С какими бы трудностями и невзгодами они ни сталкивались, это не отворачивало их от столь славного Пути. Уверен, ты не опорочишь имя своих отца и деда, своих предков, что бы ни говорили злопыхатели. Однако они будут говорить, ты знаешь это, как никто другой. Ты всегда был умным не по годам мальчиком. Кривотолки не должны заботить тебя больше положенного. Ты понимаешь меня?       — Понимаю, — послушным болванчиком качнул головой Наратзул. — Я не подведу вашу веру в меня.       — Хорошо, — прикрыл глаза Долорес и утомленно потер лоб затянутой в кольчужную перчатку ладонью. — Хорошо, — повторил он. — В данный момент твой отец находится на задании в южной части Киры. Двумя днями ранее он, наконец, смог ответить на извещение о… случившемся. Он не успеет прибыть в Нерим ко дню церемонии, однако обещал вернуться на следующей неделе. К официальному письму он приложил письмо лично тебе. — С этими словами главнокомандующий Вайсс опустил на стол свиток, скрепленный сургучной печатью с оттиском герба Арантэалей на ней, и подтолкнул его к Наратзулу. — Будь уверен, ни у кого не хватило наглости вскрывать его до тебя.       Наратзул отшатнулся от этого свитка, словно от ядовитой змеи, и лишь в последний момент совладал с собой — придержал его, готового свалиться с края стола на пол, дрогнувшим пальцем. Указательным пальцем правой руки, в который словно бы вросло родовое кольцо, и — герб на печати и герб на печатке ударили ему в самое сердце смертельной стрелой.       Отец не поспешил на помощь, но написал письмо. Вполне возможно, он и не знал, что случилось в Нериме в его отсутствие, потому что лишь Долоресу пришло в голову известить его о беде. Захария, ведомый открытой неприязнью к их семье, точно не стал бы делать этого — чтобы потом насладиться горечью в глазах ненавистного соперника. Теалору Арантэалю и бывшему главнокомандующему уже давно было нечего делить, но взращенную с юности злобу так просто из сердца не вытравить, верно?       Однако, пусть даже Захария не утрудил себя письмом, это наверняка сделал Лореус Арантэаль. Уж кого-кого, а грандмастера должны были уведомить о том, что произошло в неримском подразделении Святого Ордена. Он не мог пропустить мимо ушей, что в инциденте замешан его внук… Или же мог? Или даже Лореус не посчитал нужным беспокоить сына, исполнявшего очередное задание Инодана на юге Киры, раз уж вина причитается не отпрыску Арантэалей, а его гувернантке? Позором омыто их имя, но позором, который поблекнет, когда дикую ведьму предадут костру, а посему — не стоит забывать об их священном кредо: долг — превыше всего.       Превыше семьи. Превыше зова сердца, совести и обстоятельств.       Не сдержавшись, Наратзул коротко, горько хохотнул и краем глаза увидел, как обеспокоенно вздрогнули плечи главнокомандующего Вайсса.       — Спасибо, — поспешил сказать мальчик, не желая, чтобы посторонний человек ненароком заглянул ему в душу больше, чем тому уже способствовали обстоятельства. Он подхватил злосчастный свиток со стола и сунул его во внутренний карман ученического сюртука.       Долорес, хоть настороженности в его взгляде ни на йоту не убавилось, громко вздохнул и кивнул.       — И еще, — вдруг вновь заговорил он.       Наратзул, признаться, полагал, что разговор окончен: что еще Вайсс может сказать ему? Уж не собирается ли он приносить соболезнования или давать дружественные наставления? Это было лишним. Это нарушало субординацию, и…       Еще раз вздохнув, Долорес скрипнул дверцей тумбы под столом, наклонился в кресле и — в его руках оказался небольшой, грубый, глиняной сосуд с накрепко запечатанным горлышком. Лицо главнокомандующего сделалось еще печальнее, и внезапная догадка оглушила Наратзула.       — Ч-что это? — просипел он, зная ответ наперед.       — Прах. — Шум в его ушах заглушил голос Вайсса, но он с легкостью прочел по губам. — Прах Мириам.       Сомнений больше не осталось: Долорес знал, что она невиновна.       Прах грешников, попавших на костер, никогда не отдавался в руки родственников или, при отсутствии таковых, друзей. После сожжения их останки кое-как сдирали со столбов, на трупной повозке отвозили к отдельной печи в крематории, где те доводились до состояния золы, а потом… Черт знает, что с ними случалось потом. Скорее всего, после очистки печи эту золу смывали в стоки крематория, ведущие к подземным водам залива — с остальными отходами и мелким мусором. Что толку оказывать почести тем, кого Мальфас не пропустит на Вечные пути? Им и без того было оказано снисхождение. Святой огонь сжигал их бренные тела, не давая душе вернуться и обратиться заблудшими. Молитва же Семерым, читаемая во время казни, проливала на эту грешную душу божественный свет, что рассеивал её злую энергию, которая в последствии могла стать мелким магическим искажением в Море — темным призраком. Разве этого мало?       Долорес же подарил Наратзулу возможность почтить память Мириам, как подобает в Цивилизованном мире. В обход всех писаных и неписаных правил.       — Сохрани его, — подтвердил мысли мальчика Вайсс, — или захорони, или развей в месте, которое она любила больше всех прочих. Прочти нужные молитвы. Пусть и запоздало, но… Боги всеведущи, они поймут. Они знают. Все знают, понял Наратзул, на ватных ногах идя по пустынным коридорам Башни. Ему повезло: за окнами тихо шумело утро, и ученики с магистрами — единственные, кто оставался в стенах подразделения на постоянной основе, — находились в учебных классах. Редкие стражи не обращали на него внимания — то ли действительно слишком занятые бдением, то ли нарочно. Сосуд с прахом Мириам — о Солнце, с прахом Мириам! — мальчик запрятал за сюртуком, прижал к самому сердцу и вынул наружу только тогда, когда за ним закрылась дверь в комнату, которая не была тюрьмой, но которая так ее напоминала. В ученические спальни он подниматься не захотел. Там ему больше нечего делать — особенно сейчас.       Все знают, повторял про себя Наратзул, сгорбившись в углу кровати, на простынях, пропитанных его потом, слезами и выплеснувшейся наружу вместе с гневом Моря скорбью. Все, кто принимал решение, знают. Старшие и великие паладины неримского подразделения Ордена, коронер и сподручные ему в тот момент маги, которые изучали изувеченное тело Баффора. Всеведущие Боги. Знают — и, несмотря на это, позволили понести чужое наказание безвинной женщине. Лишь потому, что Мириам — горничная, маленький человек, да и еще аэтерна. А Наратзул — пусть и не законнорождённый, но сын славного рода Арантэалей, подающий великие надежды маг. Ну и что с того, что он убийца? Что у него тоже острые уши? Он — паладин, а паладины должны оставаться безгрешны в глазах простого народа. Паладины могут лишь оступиться, а всеведущие и милостивые Боги всегда простят тех, кто предан Им, стоя на коленях и целуя каменные полы мантий на Их статуях в соборах по всему миру.       Но чья вина первостепенна? Было бы проще ненавидеть их, Рожденных Светом, за эту несправедливость — как тогда, в момент безумства на месте казни. Презирать, проклинать, мечтать о мести. Однако вовсе не Боги убили Баффора, а без его смерти не было бы и смерти Мириам. Винить Наратзул мог только себя. И он винил, рыдая, прижавшись лбом к холодным стенам, закусив ладонь, чтобы никто не услышал ни всхлипа. И клялся, припав губами к сосуду с прахом, что, несмотря на эту вину, исполнит последнее желание Мириам — будет жить дальше, не сдастся, не опустит руки и обернет несправедливость во благо.       А в день принятия Сигила, шепча слова присяги, клянясь уже Богам, смотрел лишь на образ Эродана, наплевав на все правила и не замечая укоряющих взглядов Долореса и первосвященника Великого Собора. Пусть укоряют, пусть негодуют. И пусть Эродан, явившись на казнь, наверняка был движим не только сочувствием — или вовсе не был движим им, преследуя лишь свои интересы, — но Он спас обоих: и Наратзула, и Мириам. Мириам — подарив ей быструю, безболезненную смерть. Наратзула — дав ему шанс не сойти с ума от отчаяния, не окаменеть сердцем, но попытаться исправить хоть что-то. Из всех Богов лишь Он отозвался на их последнюю мольбу — и лишь Он заслужил верность младшего из Арантэалей.