Сага о маяках и скалах

Макс пропадает на неделю — берет больничный и вроде как уезжает в Москву. Поначалу Денис бесится про себя, накручивает, думает слишком много; но быстро доходит, что это неплохая передышка — у него есть время привести мысли в порядок и понять, в каком направлении он хочет двигаться дальше. Ожидания насчёт Кати оправдались: она отошла довольно быстро, и вечером того же дня, когда поссорились, удалось нормально поговорить. Она всё понимает, сходится с собой на том, что и осуждать-то Дениса не может — просто боится за него очень. К нему в голову не пришлось залезать — сам всё объяснил, разжевал; для них обоих, по сути, осталась только одна загадка — а у Макса-то что на уме? Если разобраться, Кольцов не умеет врать о чувствах, и когда до них дело доходит, он напрочь теряет способность мыслить здраво. Но он, тем не менее, не идиот, и тот вечер — не по глупости, а по желанию («по любви» говорить страшно). Да и какой ему, в конце концов, профит, если это было вынужденно? Денис ещё к этому добавляет: он чувствовал, что всё это не на топливе страсти, не попытка схватиться за прошлое, это… это по-новому, то — они отпустили. Страшно. А кому не страшно? Титов до трясучки боится, что доверится, а потом окажется, что снова зря. Катя втрое больше боится, потому что смотрит на всё со стороны. Но надо жить, надо принимать решения, надо быть взрослым и рассудительным. Денис впервые чувствует, что по-настоящему к этому готов — как бы тяжело ни было, вечно бегать от ответственности хотя бы за самого себя не выйдет, и пора сдвигаться с мёртвой точки и идти дальше, и всё такое. Засидевшись в кабинете живописи допоздна с очередным чертежом для диплома, Денис понимает две важных вещи. Первая — ему больше не больно, и прошлое с Максом он воспринимает как бесценный опыт, которого не нужно шугаться, но на которое нужно опереться, чтобы принять правильное решение. Вторая — помимо прошлого, у него есть настоящее, и его тоже необходимо проанализировать, по косточкам разложить, а потом сопоставить с тем самым опытом — и тогда решение будет в разы правильнее. Макс возвращается в среду, когда живопись стоит последней парой и кончается в шесть десять. Денис ждал этого дня — не так, чтобы с нетерпением и поминутно сверяясь с часами, но спокойно и не торопя события и время. Ждал — но он как-то упустил момент, что Кольцов был в Москве, что наверняка виделся там с Ариной, и что вряд ли рассказал ей о случившемся. Титов целый час бурлит, приближаясь к температуре кипения, гоняя в голове эту мысль и подливая масла в огонь ревности. Они друг другу ничего не обещали, не решали, ни о чем не договаривались, но… Какого, собственно, хуя Денис поступил честно, сразу расставшись после того вечера с Никитой, а Макс просто молча съебал в Москву к своей Арине? Решив, что это вопрос, требующий немедленного ответа, Денис остаётся после пары в кабинете, изображая из себя само равнодушие, мол, «мне вообще поебать, что ты здесь, я просто работу дописываю, и я остался не из-за тебя, больно ты нужен», дожидается, пока уйдут остальные и в коридорах совсем стихнет гул голосов, и только тогда встаёт из-за мольберта. — Чё, пососались — и я тебе неинтересен снова стал? Денис улыбается хищно, язвительно: чтобы и словами, и тоном — сразу в лоб. Он подходит, сунув руки в карманы узких джинс, к чужому столу и опирается на него задницей, скрестив руки на груди. — Я на больничном был, — Макс хмурится непонимающе — охуеть ты, парень, замахнулся. — Свежо предание, да верится с трудом. — Мы «сосались» у открытого окна в минус двадцать на улице — меня как бы продуло, не? Звучит железобетонно, даже не поспоришь, особенно если учесть, что Макса и правда на раз-два продувает, да и голос у него всё ещё хриплый, как от боли в горле, но Денис уже как-то настроился бычить: ревность — штука такая. — А че ты тогда опять рубашку до пупа расстегнул? Ты ещё, бля, ширинку расстегни. Кольцов ржет, вскидывая брови, — не понимает, откуда вся эта спесь взялась так вдруг. Вроде недавно совсем — «как же с тобой охуенно» и «поцелуй меня ещё раз», а теперь, вот, получите и распишитесь. В любом случае, от ударов так-то защищаться надо, и Макс шутливо ощетинивается: — Только на уровне твоего рта. У Дениса в глазах читается что-то среднее между «ты охуел, что ли?» и «ни хуя себе». — Это типа призыв к действию? — Понимай, как хочешь. А Денис-то поймёт — поймёт настолько по-своему, что охуевать придётся Максу. Он ухмыляется, отталкивается от стола, подходит почти вплотную — Кольцов дышать перестаёт, — всматривается в его лицо с внимательным прищуром: «К Аринке, значит, бегаешь, да? Тогда смотри, от кого бегаешь». Титов вдруг смеется, запрокидывая голову, ядовито лыбится, в глаза смотрит — в собственных черти пляшут: — Да пошёл ты, блять. …и рывком опускается на колени. Пусть смотрит, кого проебал однажды, и кого рискует проебать и сейчас, а потом ещё несколько раз подумает, прежде чем с места двинуться. — Ты чё задумал?.. — Идиотом не прикидывайся. Теперь твоя ширинка на уровне моего рта, хули стоишь-то? Максу хочется проснуться, потому что это какой-то ебучий сюр. И это было бы вполне серьезным желанием, если бы не привычность к тому, что Денис может вытворить что угодно в самый неожиданный и неподходящий для этого момент. И к тому, что Денис нетерпеливый до ужаса — ему всё и сразу надо, и чтобы в этом «всём» захлебнуться. Ему бы эти ручонки шаловливые, парой выверенных движений справившиеся и с ремнём, и с несчастной ширинкой, связать от греха подальше. Нечем только. Титов облизывает член через ткань трусов — широко, мокро, — и улыбается, показывая клыки, смотрит снизу-вверх из-под ресниц своих длиннющих. Макс запрокидывает голову, зажмуривается — нет, зрительный контакт — это ему сейчас вообще не по силам. Он и стыд — вещи несовместимые, но именно это чувство заставляет пальцы дрожать, когда те вплетаются в чужие волосы. А Денису вообще не стыдно — его сжирает азарт, мазохистское «доказать, показать». Ему нравится, как ладонь Макса властно на затылок давит, как пальцы за волосы тянут — бери, бери, бери, потому что это для тебя всё, только для тебя; ему нравится слышать, как глухо и хрипло стонет Макс, когда он ртом на член насаживается сразу до половины; ему нравится, что Макс так завёлся буквально с пол-оборота, и нравится думать, что дело вовсе не в животном желании. Он берет глубже, сжимая член горлом, смотрит исподлобья. Макс — тоже, в глаза ему, и понимает: этот говнюк совершенно точно знает, что творит с ним. Слюны становится больше, щеки краснеют, взгляд туманится до неузнаваемости, и Денис уже вытворяет самое пошлое, что приходит в голову: совсем вынимает член изо рта, облизывает по всей длине, снова сосет, втягивая щеки, приоткрывает рот, пропуская ещё дальше в глотку, давится, хрипит, и с нижних ресниц слёзы по щекам скатываются. — Не бери… так глубоко, — сипло говорит Макс и тянет его за волосы немного назад. Денис поднимает глаза, отстраняется — какой же он охуенный с этой ниточкой слюны от распухших влажных губ, с дорожками слез на красных щеках… Всё, точно клиника, тушите свет, зовите санитаров. — Не командуй, — у него тоже голос севший, глухой, но взгляд — уверенности и наглости хоть отбавляй, да ещё навалом останется. — Давишься же, блять. — Не командуй, говорю. — Сука… И Денис ведь тоже больной на всю голову, уступать в этом он точно не собирается — ему нравится, как его силой, за волосы, поднимают с колен и грубо нагибают над столом, впечатывая грудью в гладкую поверхность, руками забираются под тонкую чёрную водолазку, ожогами хаотичных прикосновений усыпая кожу, пальцами впиваются в бёдра через ткань широких брюк со стрелами: так ему и надо — огрызаться ещё будет. — Ты чё как мешок какой-то на себя нацепил? — Тебя забыл спросить, как мне одеваться. — Не забывай больше. Титов показательно ёрзает, задницей виляет, вжимается в чужой пах, дразнится в ответку за саркастичные смешки — Максу крышу конкретно сносит. Этим дурацким штанам на Денисе чудом удаётся избежать печальной участи оторванной пуговицы и слетевшей молнии ширинки — руки-то у Макса охуительно-сильные, и им, резко дёрнувшим брюки вниз, ничего бы не стоило и швы порвать — спасает только титовская нездоровая худоба. Как хорошо, оказывается, что у Кольцова руки зимой всегда сохнут и приходится все время держать при себе крем с уродски лыбящимся с упаковки авокадо. — Да на хуй ты… Заебёшь, давай без этой хуйни. — «Без этой хуйни» тебе неприятно будет. — С-сука, — Денис шипит, чувствуя внутри сразу два пальца, выгибается, бёдрами подаётся назад, сам насаживается — да, вот так, ещё, ещё, ещё, пожалуйста! Макс гладит его по спине, по рёбрам, пересчитывая волны, — господи, какой же он худой, — смотрит — он ртом воздух хватает, руками цепляется за край стола, локти переставляет — болят. Дениса трясёт всего, по животу то и дело пробегает дрожь наплывами возбуждения, когда пальцы глубже проскальзывают, давят, ножницами разводятся в стороны, растягивая податливые горячие стенки — Макс это всё под своими ладонями чувствует. Титов сейчас как глина, только волшебная какая-то: лепи что угодно, как угодно, и всё равно выйдет красиво до одури. Он матерится, хрипит что-то неразборчивое, до побелевших костяшек, перекатывающихся под кожей, край стола сжимает — тот сейчас треснет, кажется. Макс понятия не имеет, что Денис с ним творит, но хочется до потери рассудка, от одной крайности до другой: и грубо, и жестко, и чтобы его заставить стонать во весь голос со срывами в фальцет, и тогда же — и медленно, и нежно, и касаниями-бабочками губ зацеловать всё тело. То и другое смешивается крышесносной противоречивостью, когда Макс входит резко, почти до основания, целуя куда-то в чувствительное до ужаса место за ухом и поглаживая большими пальцами охуительные ямочки над задницей. Денис всхлипывает в столешницу, лбом об нее трется на каждом толчке, больно кусает нижнюю губу, сжимается вокруг члена — так тесно, узко, и от этого просто пиздато. С Никитой по-другому всё было — он любил растягивать прелюдии, доводя до ручки, любил долго-долго целоваться и целовать шею, потом осторожничал, медлил, и всё так приторно-сладко, нежно, ласково; а Денис под ним скулил не от желания, а от недостаточности, от ни хуя не сладкой истомы — он погрубее любит, чтобы до звёзд в глазах и боли во время и после, чтобы ломало от избытка всего, чтобы воздуха не хватало и лёгкие сжимались, чтобы потом колени ещё долго не гнулись и дрожали, чтобы потом даже покурить ни сил, ни желания не было. И это не просто вкусы — дело в том, что так может быть только с Максом. — Ч-чё ты, сука… остановился-то, блять? Кольцов тихо смеется ему на ухо, прикусывает мочку, проходится кончиком языка по солоноватой коже шеи под выступающим уголком челюсти, выходит из него совсем и выпрямляется, ловя в ответ разочарованное сопение. — Перевернись. И Денис слушается — податливый такой, послушный, даром, что взгляд злобный и почти обиженный, — всё равно ведь видно, что хочет. Макс обхватывает его под коленями — острыми, сука, как верхушки горы (в деревню бы его да откармливать домашними салатами и шашлыком и отпаивать парным молоком), — закидывает его ноги себе на поясницу и толкается внутрь снова, так же жестко, точно, в первые секунды больно даже. В голове мыслей не остаётся совсем — задушенными стонами, застрявшими в глотке комком горячего воздуха, звонкими шлепками тела о тело, руками крепкой хваткой на бёдрах. — С-сука, да! Макс-с, сука… Сука, М-Макс, пожалуйста… — хриплый шёпот на ухо пробирается под кожу электричеством, оплетает кости-вены-мышцы ломаными линиями, само сжимает пальцы на коже до болезненных красных отметин, возвращается к владельцу — бьёт в шею через язык, материализуясь укусами, засосами, мокрыми следами. Денис накручивает кудри на пальцы, мнёт, оттягивает, прижимает за затылок: больше, больше, больше — непроизносимой мольбой. Кольцов его чувствует так, что охуеть можно: ловит каждый сдержанный и задавленный в грудной клетке стон — мне с тобой так хорошо, каждый мазок губами по своему виску и щекам — ты мне нужен, ты не представляешь, насколько, впивающиеся ногтями в кожу на спине пальцы — быстрее-ближе-глубже-сильнее, сцелованные с чужих скул слёзы — пожалуйста, не останавливайся, отрывистые, короткие, мокрые прикосновения к губам — я люблю тебя, я так тебя люблю. Они съедают это «я люблю тебя» бесчестно-горькой коньячной конфетой, одну на двоих, целуясь наконец долго — сколько надо. И так и проглатывают, не поморщившись. Денис весь взмок, как будто водой облили, и Макс цепляет пальцами одной руки край его водолазки, чтобы снять, но останавливается тихим: — Не снимай. Н-не надо. Он не понимает, но и не настаивает — гонять в голове мысль о том, что Денис не позволяет, потому что стыдится своей худобы, не хочется. И тем более о том, что худоба эта, возможно, изначально была достигнута намерено. Денис кончает — совершенно бесславно, без рук даже, — громко всхлипнув впервые за всё это время, пачкая чужой живот с тысячей кубиков пресса (пиздец, ты когда так накачаться успел, Шварцнеггер?); Макс кончает в него — извините, презиков на работе не держим, как-то и не думалось, что пригодится. Титов дышит тяжело, сбито, загнанно, через рот, весь расслабляется, обмякает — видно, что сил вообще нет. В кабинете внезапно слишком жарко, но открывать окно с учетом проведённой на больничном недели — так себе идея, при морозе-то в пятнадцать градусов, так что Макс ограничивается только ненадетой рубашкой. — Ты как? — он подходит к уже сидящему на столе Денису, становится между разведённых коленей и кладёт руку на голое горячее бедро. — Да заебись вообще. Он улыбается, чуть опустив подбородок, — и на ангела похож. Не-не-не, Макса не наебёшь — он же знает, что именно это существо под ним только что скулило. Ну, если и наебёшь, то только чуть-чуть, совсем капельку — он лишь секунду сомневается в своей адекватности. Денис тянет руки к нему, обвивает шею, утыкается носом куда-то в обнажённое плечо, губами в кожу впечатывается — и так и остается; Макс обеими руками его обхватывает за талию и чуть повыше, осторожно по спине гладит, целует в виски, щеки, лоб, подолгу прижимаясь губами к одному и тому же месту. Титов в его руках дрожит. Надо поговорить, да, обязательно, но не здесь и не сейчас. Здесь и сейчас — они наслаждаются близостью, друг другом, запоминают. А серьезные разговоры — это вообще не для этого момента, и поэтому Макс говорит только: — Мне с тобой так хорошо. А Денис только и отвечает: — И мне. С тобой.