Фея с душой ливня

— Твою мать! — раздовалось в холле с самого утра. Громкое и настойчивое. Шутта наводила порядок: гремела, двигала мебель и нескромно материлась каждые две минуты. — Что. Ты. Делаешь? — спросила Херба раздраженно. — Сегодня же День Розы, мамулечка-роднюлечка приедет. — За что мне все это? — спросила тихо травница, глядя в потолок. — Какого лешего? — Иди в баню. Вы каждое, я подчеркиваю, каждое долбанное утро, встаете с первыми петухами, и я ни слова вам не говорю. — Просто интересно почему именно сегодня? Зефир просит тебя помыть чашку каждый, я подчеркиваю, — она передразнила соседку противным голосом, — день. — Ешкин дрын! Чашки! Сегодня я все помою, чем ты недовольна? — Тем, что шуму много, а толку мало. Они начали говорить все громче и громче и, в конце концов, просто поругались. Как обычно. Не было и дня, чтобы среди девочек не возникло конфликта на бытовой почве. Мне вставать не хотелось. День розы… Здесь, в Магиксе, это особенный праздник. Для всех, у кого хорошие отношения с матерью. Я не из их числа. Надеятся было не на что, но я все равно поглядывала из окна на толпу приезжающих. Быстро, будто ненароком. — Ждешь маму? — спросила Чинмоку, заметив, что я стою у окна. — Нет, она не приедет. Наверное, у неё дела. А твоя приедет? — уточнила я не подумав. — Надеюсь, нет. — Вы поссорились? — Дело не в этом, — увидев моё встревоженное лицо она нехотя продолжила, — не все могут путешествовать с планеты на планету. — Да, я понимаю. — Поэтому это нецелесообразно. — Да, но, наверное, любая мама бы хотела приехать… — Чинмоку ничего не ответила. Я была рада: ещё слово и я бы расплакалась. «Наверное, я слишком глупая, » — подумала я все еще пялясь в окна. — «На что именно ты расчитываешь?» Но все равно продолжила смотреть, в каждой седовласой короткостриженной женщине пытаясь разглядеть знакомую солдатскую походку. Люди все прибывали и прибывали. Вскоре я увидела женщину в кроваво-красном капоре: — Чинмоку! Чинмоку! Там кто-то такой же одежде! — Что? Не может быть, — впервые она была такой энергичной, быстро подошла к окну. — Вон, видишь? — соседка уже не слушала. Я не побежала за ней, просто наблюдала через окно, как Чинмоку протискивается через толпу. Да, та Чинмоку, которая ненавидит шум и людей, сейчас находилась в эпицентре человеческого роя. Наблюдать дальше было больно. В квартире уже давно никого не было. В коридоре наоборот, всех было слишком много. Я столкнулась с высокой женщиной с серой кожей и плавниками: — Ой! Извините, — взглянув на нее, я сразу все поняла, — Вы похожи на мою одноклассницу. — Пегги? Я мама Пегги! — Здравствуйте, я с ней учусь. — Ох, какая радость, наконец-то я нашла хоть кого-то! Моя рыбка такая рассеяная забыла сказать номер комнаты. — И-извините, может нужна помощь? — предложила я, глядя огромные сумки и рюкзак. — Да, да очень нужна. Какая хорошая рыбка, надеюсь вы с Пегги подружитесь, — женщина передала мне большую авоську с массажными валиками, ортопедическими стельками, корсетами и подушками. — Моя девочка ходит к вам в гости? — Нет, мэм. Мы с ней только пару раз говорили. — Ну все равно, возьми аптечку. Там все самое неободимое: уколы, лекарства, бинты… — Простите, мэм, я не умею ставить уколы… — Ну это ничего, главное, что ты уже читала инструкцию от Пегги, — словив мой удивленный взгляд, она переспросила. — Ты же читала? — Нет, мэм… Простите, но я даже не знаю о чем вы. — Она не давала никому такие книжечки в первый день? Там все написано. Я специально ходила в типографию, чтобы их сделать. Такие инструкции о первой помощи. — Пегги нужна первая помощь? — Да, — женщина потерла лоб, — понимаешь, моя крошка родилась очень… особенной. У нее много на что аллергия, слабое сердце, слабое зрение, суставы, хрупкие кости… Если, не дай Пойсейдон, она случайно что-то не то съест или ее ужалит медуза или, как же это… такая летающая земная медуза в тельняшке… А! Оса или пчела, то будет отек. — В Алфее есть врач, мэм, — я постаралась успокоить ее. — Боюсь, медсестра может не успеть. Я очень переживаю за мою девочку, но она так хотела учиться здесь, со всеми. Знаешь, она у меня такая хорошая, любит рыбок, всегда помогает убирать море… — женщина долго перечисляла, а потом стала говорить, как переживает, что у «ее Пегги» и то и это, что она вообще каждый день места себе не находит, но очень старается не беспокоить дочь. — Наверное, вы очень переживаете… — Да, да, именно так! Хотя у нее есть эти умные часы и я каждые полчаса проверяю пульс и уровень кислорода… Спасибо тебе. — Не за что, мэм. Женщина вошла в квартиру и громко позвала Пегги. Я решила поскорее выйти и закрыть дверь. Сцена воссоединения выбесила бы еще больше, но вместо радостных возгласов я услышала: «Зачем ты приехала?! Зачем привезла это барахло?! Уходи-уходи!» Ее мать постаралась что-то ласково ответить, но маленький истеричный монстр начал выталкивать гостью за дверь. Я пыталась сдержаться, но от злости застыла на месте. Поверни я дверную ручку точно сломала бы. Почему у нее, непослушной избалованной болезненной, такая мама? Такая, которая постоянно заботится, тащит на своем горбу тяжеленные сумки, печатает всем одноклассникам инструкции в типографии, чтобы раздать их совершенно незнакомым людям? Почему она до сих пор говорит с орущим, толкающим за дверь, ребенком, ласково, почему взрослая женщина извиняется перед Пегги? — Ты такая неблагодарная дочь, — вдруг сказала я тихо-тихо, впившись взглядом в однокурсницу. — Лучше бы твоя мама приехала ко мне, — и хлопнула дверью. Не знаю отчего я плакала: от злости, от зависти, от несправедливости, — но слезы текли рекой. Я пыталась взять себя в руки, но мысли шумели: «Каэр, почему тебя не любят? Что ты за ребенок такой? Почему мама Пегги любит дочь, а тебя, послушную, твоя собственная ненавидит? Да у тебя и в мыслях не было никогда орать, тем более трогать ее!» Все вокруг делали больно: счастливые семьи, дочери, которые говорят: «Ну, мам!» — и вырываются из объятий, какие-то неразговорчивые родственники, любя смотревшие друг на друга. Все. Я уселась обедать, за колонной, отгородившись от всех, чтоб никто не нашел, не увидел. Из всего нашего класса одиноко сидела в столовой только Симба. Я знала, что с ее родителями что-то случилось, вроде их и нет. Она говорила об этом вчера соседке, а я услышала. Сидя за столом я просто запихивала в себя все, что было к полу не приколочено. Суп, тефтели, острое мясо, рыба, овощи, тушеная картошка, сладкие тарталетки, — неважно. Вдруг к моему столу подошли Чинмоку с мамой: — Здраствуй, ты Каэр? — ее лица не было видно, голова была опущена, но голос… Голос звучал, как звонкий горный ручеек. От неожиданности я аж подавидась. — Здравст.кхе-кхе… — Ты впорядке? — спросила она, ласково и звеняще. Неужели это мама тиховатой и молчаливой Чинмоку? Я даже слышу в ее голосе смешинки. Нет никаких сомнений — под маской она улыбается. — Да-да. — Минерва. Так приятно познакомится с тобой. Скажи, вы дружите? — я покосилась на соседку, стоящую за спиной. На бледном лице проступал, еле заметный, пыльно-розовый румянец. Она едва кивнула. — Да-а-а, — протянула я неуверенно, взглядом спрашивая: «Ты убьешь за это сейчас или позже?» — Какое счастье! Пожалуйста, позаботься о Чинмоку. — Хорошо, — отчеканила я на панике, совершенно не понимая, что значит «позаботься». — Она очень хорошая девочка, — прошептала женщина доверительно. — Просто неразговорчивая. — Да, я знаю, — ответила я негромко. «Да мне и не больно вовсе, — повторяла в голове я, жуя кусок румяного тоста. Хорошо, что обед такой длинный. Санрайс, сидящая на другом конце столовой рассказывала своей маме, как две капли воды похожей на дочь, про нас, соседок. То и дело доносилось какие мы замечательные, а она слушала и слушала. Тут, что все всех любят и уважают? Будто бы наши отношения с матерью ненормальные. Конечно, она меня никогда не била, максимум могла отвесить затрещину по затылку или сжать запястье в руке, а пальцы у нее были сильные, но всегда казалось, что все в порядке. У всех так. Казалось, что все вокруг одинаково счастливые, но… Был все-таки один человек несчастнее. Пока я весь обед гоняла в голове злые, неприятные мысли, мол, «меня обидели, я такая несчастная», в столовой никого не осталось, кроме Симбы. Она сидела у окна, спиной ко всем. Никто не видел ее лица, но, на самом деле, не обращал внимания. Все отражалось в окне. Девушка уперлась лбом в ладонь, склонила голову над тарелкой, в которой ковырялась. Красноватые глаза блестели, а розовый носик дергался. Она плакала. Молча. Потом обернулась и, не найдя никого, полезла в карман. Она достала белоснежный платочек, развернула, а из него достала маленькую фотокарточку. Старую, замызганую. Она развернула картинку осторожно, не дыша, чтобы не порвать по залому. На фотографии был незамысловатый сюжет: маленькая девочка, Симба, задувала свечи на тортике, в окружении семьи, родителей. Ничего теперь не осталось от того счастливого, игривого котенка. Она поднесла карточку к губам и легко-легко поцеловала каждого, погладила подушечкой пальцев нежно-нежно, боясь испортить. На этих местах карточка уже потерлась. Аккуратно сложив фотографию пополам, она спрятала ее обратно, в платочек. Потом вытерла слезы, громко, как слон, высморкалась в салфетку и ушла уносить посуду. Я вжалась в калону, боясь шевельнуться. И плакала. Не знаю. Всего на секунду, на мгновение я представила, будто мама умерла. Совсем. Прямо сейчас. Я никогда ее больше не увижу, она не приготовит мне омлет и не испечет имбирное печенье зимой. В форме елочек. Я как-то совсем забыла про него. Оно же было чем-то, что происходило всегда, само собой. Каждую неделю зимы, вплоть до января, мама вставала рано утром, делая вид, что это не для меня, это она хочет что-нибудь к чаю. Однако, я поняла это только сейчас, печенье всегда было фигурным, с белой глазурью. И она всегда говорила, что опять переборщила с сахаром или со специями, что совершенно не может его есть. Нам с папой доставалось все. Весь поднос! Потом оно заветривалось, становилось твердым. Всегда оставалось штучки три, которых никто не ест. Они валяются, уже не на подносе, а где-нибудь в тарелочке. Мы ждем свежее, ведь оно непременно будет. Тогда мама садится пить чай, доедает старые сухарики, а мы, непременно, набрасываемся на свежее, горячее, румяное. Она снова берет парочку новых и говорит, что не хочет больше, как бы мы не делились. Однако, все то хорошее, что я так старательно берегла в душе, то что помогало справляться раньше, сегодня не работало. Наверное, оно держалось на святой, неприкосновенной иллюзии, что все нормально. Не хорошо, а нормально. Когда я пробудила силы все изменилось. Не я изменилась, а она. Будто то, что она любила сломалось. Дочка оказалось бракованная, не такая как ожидалось. Смотря на меня, мать расстраивалась, а потом подумала, что можно «починить». Как она хочет. Выбросить жалко, столько лет вместе. Но жить было можно. Не так и уж и больно, все так наверное, существуют. Тогда я поняла, что можно и по-другому. Обида была слишком велика, она росла во мне десять лет. Теперь, когда мама не могла все контролировать, подавить, негатив расцветал. Всю ночь снились тревожные сны, где я кричу на Дайхарт, но она, как каменная стена, не отвечает. Я снова плачу и, будто бы случайно, сильно бьюсь головой о стену. Один раз. Потом о рукой о решетку кровати. Второй раз. Тело болит, но это больше не помогает. Ничего больше не помогает. Утром я ушла на озеро. Лес еще спал. До этого я никогда не кричала, но тогда, даже птицы покинули свои гнезда. я запомнила этот гнев на всю жизнь. Потом я злилась так лишь дважды. Второй раз и вовсе осатанела. Но тогда это было впервые и я запомнила, как кричу без остановки. Так сильно, что горло болит, кружится голова. Так громко, что уши начинают болеть. И пинаю. Пинаю все, что под ноги попадется: бревна, камни, топчу кем-то отломанный рогоз, с таким остервенением, будто он что-то сделал. Лично мне. Я справлялась с этим так долго. Одна. Но больше я не в силах. Я наконец-то злюсь! Я не могу простить тебя, мама!