ещё один день.

завтра опять — Шаст, ну не кури ты на кухне, когда ветер в ту сторону, ну дует же, и пахнет этим потом неприятно! Ну так сложно? — он задумчиво трет переносицу, облизывая пересохшие губы, а потом отводит взгляд от чужой спины у подоконника в сторону гарнитура. Серые шкафчики, все, как на подбор, напоминают ему надоедливые многоэтажки Москвы и пустые пачки из-под сигарет, которые его непутевый муженёк зачем-то собирает. Сложно назвать утро добрым, но это уже однозначно добрее, чем было несколько недель назад. Последнее время у Попова все не клеится и норовит развалиться, как песочное печенье: крошка за крошкой, его терпение и желание что-либо делать начинает угасать. Может, это просто кризис среднего возраста? Ему уже, все-таки, без пяти минут сорок, может, это как-то сказывается?.. Как ни странно, корчить веселого и залихватски юморить у него все еще получается отменно, и, не будь они так близко знакомы с Антоном в прямом смысле, он бы тоже вряд ли догадался, что что-то не так. А это "что-то" определенно было. Арсу что-то мешало спать, что-то мешало есть, что-то мешало улыбаться на фотографии, что-то мешало просто существовать так, как было раньше, и он не мог ничего сделать с этим. нас еле разбудит А про подъем с утра на съемки даже говорить не стоит: вместо пробежки или какой-нибудь элементарной зарядки — лишние полчаса поспать, а потом душ, чашка кофе и бутерброд. Стало настолько тяжело, что даже привычные нежности, вроде утренних объятий и бесконечного обсуждения планов на день и будущего в целом, начинали приносить невероятный дискомфорт и раздражали просто неимоверно. Ему вообще показалось, что раздражать его стало слишком много. Все еще можно списать на старческий маразм или злободневный кризис? — Тебе всегда все не нравится, то тебе не нравится, это тебе не нравится. Где хочу, там и курю, и курю, когда захочу, — шутливо показав язык, Шастун отворачивается обратно к окну и торопливо затягивается, стряхивая пепел в литровую банку чуть поодаль. Она немного нарушала всю эстетику момента, зато была тем, что показывало все несовершенство их жизни и выворачивало наизнанку, выставляя души их двоих совсем голыми и беззащитными. Странно звучит такой монолог из мыслей о банке с окурками? Арс давно перестал удивляться. ещё один день ещё один день ещё один день — Да ты изо дня в день на этом самом месте куришь, и ветер изо дня в день один и тот же, и мне дует! И воняет куревом твоим, я же говорил… — Недовольно поджав губы, он тянется к чашке и делает несколько глотков: горло неприятно обжигает, но это дает хотя бы какие-то ощущения от этого утреннего ритуала. А так… Даже чай зелёный бодрит больше. Да и на работе он у Серого энергетиков все равно наклюкается, а потом вечером спать не захочет. В таких случаях делать было нечего и приходилось снова быть социально активным вне работы: выходить куда-то, с кем-то разговаривать, чтобы совсем не было так тоскливо и одиноко, будто кошки на душе наскребли перечеркнутого человечка. Будто знак, что одиночество — это нормально. Ненормально немного другое. Нормально ли то, что в отношениях с самым прекрасным и приятным молодым человеком он чувствует себя настолько пустым и бесконечно бессмысленным? Вряд ли. Но все еще можно списать на кризис. Или на что еще там обычно такое списывают? На выгорание, на плохое настроение, на недостаток витаминов, на луну в третьей фазе четвертого цикла козерога… но ты должен знать

что?

так не всегда будет — Да иди ты вообще. Может, и я тебя раздражаю? Хули ты так общаешься-то? — режим «Воронежская интеллигенция, епта» был выключен, и проснулся тот самый настоящий Шастун, который может выпить в одно лицо три бутылки пива и, почти трезвым, продолжать играть в одиннадцатый Mortal Kombat. — Заебал, ну честно. Как ребенок маленький, это не так, то не так, убери-принеси-подай-отойди. Может мне съехать сразу, а? — Антон, успокойся… — Нет, это ты успокойся! Хватит делать из меня виновника всех твоих проблем. Он почти превратился в стервозную истеричку, если бы не одно но: целовал все еще нежно в нос по вечерам и гладил по холодному после улицы затылку. Но чтобы такое произошло и примирило их на спокойный ночной сон в обнимку, должен был как минимум пройти весь день до часов восьми, а то и десяти. Ну и, собственно, терпения ждать не всегда хватало. Шастун действительно был капризным, но раньше это не было так заметно, как стало заметно сейчас. Любой просчет и элементарная ошибка могли завести его с полтычка, похлеще, чем любую стиральную машину. Да и сказать честно, Арсению чаще всего было просто неважно, выведет ли тот или иной поступок, пост или провокация чего-угодно кем-либо его из себя. Просто надоело нянчиться с этим тридцатилетним ребенком, который сам его выводил. Может быть, играла свою роль их большая разница в возрасте. Десять лет это, все-таки, немало, к тому же между двумя людьми, находящимися в отношениях, к тому же, между коллегами. Но ведь однажды они все равно придут к общему знаменателю и найдут то самое единственное, что снова вернет все, как было? Если честно, хочется как раньше: любить, радоваться жизни, и быть любимым. мы однажды проснёмся нигде — Ты сам себя им делаешь, ты это понимаешь? — спорить нет никакого желания, но, видимо, придется: Арс поднимается из-за стола, делая несколько несмелых шагов к раковине и включая воду. Холодно, но настроить погорячее вряд ли получится. — Каждый раз, каждый раз ты устраиваешь скандалы, что я тебя не ценю и не уважаю… — одной рукой перехватив кружку за ручку, он тянется взять губку с маленькой сушилки недалеко от шкафчика, — но ты ведь и сам этого не делаешь. — Капли с грохотом рассыпаются на маленькие-маленькие осколки, приветливо журчащие уже где-то в раковине. — Ты хочешь, чтоб я не делал из тебя виноватого. Так, может, сначала это перестанешь делать ты? Из раза в раз одинаковые скандалы повторяются, только меняются реплики и соотношения между сторонами. И это порядком раздражает, потому что время, когда они просто могут спокойно побыть вместе, не бросаясь каждую секунду колкими и едкими фразами или даже обзывательствами, становятся все меньше и меньше: остаются только вечера, но и они все больше и больше не похожи на то, что было раньше. среди мертвых идей, мертвых людей. видишь похожих (очень) на амеб людей, что ботинками месят говно? На холодной улице стоять ему совершенно не нравится, впрочем, как и не нравится то, зачем он здесь стоит. Луна пугливо скрывается где-то в многоэтажках, пока сам Арсений так же пугливо, подражая ей, прячется в широком вороте куртки. Замок неприятно цепляет ему подбородок, и кажется, будто это карма за то, о чем он думал уже несколько дней, и сейчас собирается сделать. Чувствует он себя паршивее некуда, будем откровенны — несколько дней не мытая голова, больше прежних мешки под глазами, под уставшими и вечно сонными глазами, из-за которых он так похож на панду. — Давно ждешь? Приторно довольная улыбка на чужом лице с зажатой сигаретой меж зубов — последнее, что Арс хотел бы увидеть в жизни, но сейчас, кажется, другого выбора нет. Это все так по-ужасному похоже на глупый сериал с первого канала, где главный герой, страдая от непрописанного сценария, изменяет своей второй половинке с первым встречным, а потом сожалеет о содеянном и раскаивается. Попов тоже надеется, что раскается. Ему так осточертело видеть эти однообразные скандалы, терпеть крики и странные претензии, берущиеся из воздуха, а еще так надоели эти вечные подстрекательства… Антон целенаправленно выводит, пилит голову похлеще, чем гильотина, оставляет на видном месте телефон и открытые переписки. Арс не читает, но примерно представляет себе, зачем. Но ведь он… Любит? Вот так вот мерзко и грязно поступать не хочется. Как можно искать утешение собственных проблем в отношениях в другом человеке, вместо того, чтобы решить их? Он не знает. Это довольно трудно и в собственной психологии предпочел бы не копаться. — Неважно… — Это все теперь правда неважно. Дорога назад есть всегда, но Арсений сам себе перерезал все канатные дороги и выломал в них дощечки. Голос едва дрожит от легкого холода и волнения. — Ну, что? Долго еще стоять будем, или тебе хочется потешить свое самолюбие? это значит — ещё один день снова сменит ночь за окном Утром делать вид, что вчера ночью он никуда не уходил, и что ничего не было, получается весьма и весьма скверно. Холодный ветер из приоткрытого окна пробирается под теплое одеяло и вырывает из спасительного сна слишком грубо и неприлично. Примерно теми же словами можно описать и события прошлой ночи. С кровати удается встать только через полчаса. Соседняя половина, как обычно, уже пустая, а на кухне слышно какие-то шорохи и отдаленный шум. Арс лениво зевает, потягивается, буднично проверяет ленту… В горле стоит противный комок, и, наверное, он знает как его распутать: логика сулит просто пообщаться, потому что вчера он кое-что осознал. Не в самом удачном положении, но все-таки. Холодный душ, до которого он плетется еще минут пятнадцать, заставляет мыслительные процессы в голове проснуться, и до затуманенного ото сна разума наконец доходит, что вчера было. Изменил. Предал. Вот так вот, из-за собственного «кризиса» и необъяснимой тяги к разрушению. Из-за ревности, из-за желания отвлечься, уйти, не слушать скандалов и не общаться. Глупо ли это? Просто невероятно. Уперевшись лбом в холодный кафель, Арс еще раз прокручивает шестеренки в собственной голове и мысленно пытается оправдаться. Почему изменил? Надоело терпеть ссоры и крики, хотелось побыть любимым и обласканным хотя бы на какое-то время. И это даже помогло — вчера совесть не подсовывала ему картинки с собирающим свои вещи Шастуном, как это делает сейчас. Вчера было. И было… Было лучше, чем обычно. Хорошо. И отрицать бесполезно. Обосновывает и оправдывает ли это измену? А можно ли ее вообще оправдать? Арсений сам всегда считал и всех уверял, что это низко, что это предательство, что любящий человек никогда не поступит так со своей второй половинкой и никогда не оставит ее в трудной ситуации. Но с другой стороны… Антон же не пытается выяснить, что с ним, а просто пилит? Это ведь похоже на что-то, что могло бы стать весомым поводом? Ну, безразличие? Вода стекает по макушке и почти заливает глаза. Он вытирает лицо ладонями, подставляя его же следом под горячую воду. Хочется отключить голову хоть ненадолго, хоть на секундочку, просто перестать думать, и… Наконец-то смыть с себя эту грязь. Хотя, кажется, она теперь накрепко впилась в кожу татуированными пальцами и не собирается отпускать его в ночь, потому что «уебешься еще по дороге, хто тебя будет лечить, дурачок?» я тоже, качаясь, еле иду, вздыхая на ходу, я догораю, как бычок — О, доброе утро. — Антон выглядит довольно счастливым, даже улыбается, пока готовит что-то шипящее на сковороде и вытирает руки вафельным полотенцем. От тошноты в горле не спасает ни одна мысль, потому что и после душа Арс чувствует себя по-настоящему грязным, противным и мерзким, чем-то скользким и безнадежно увязнувшем в трясине. Может быть, еще можно как-то исправить это? Может, Шастун будет благоразумнее него? — Ты какой-то… Все в порядке? Земля уходит из-под ног: утерев с носа каплю воды, Попов мотает головой, натягивая непринужденную улыбку. Ему не хочется играть в этот цирк, но и признавать, что он поступил как скотина, без преувеличения, ему тоже не хочется. Он ведь уйдет! И, несмотря на то, что он бесит и раздражает, Арс его любит какой-то особенной, странной нежностью, которую еще ни к кому не испытывал. Как же можно было так облажаться, господи? Как? О чем он вообще думал? Может, вчера он выпил, и сам не понял этого? Или что-то было в том кофе, что он купил по дороге до чужого дома? Боже, а о чем сам Выграновский думал?! Наверное, его мотивы можно понять. Но вот почему сам Арсений поступил так ничтожно и бесчеловечно — ему бы самому хотелось знать на этот вопрос хоть какой-то вразумительный ответ. В попытках объясниться с самим собой начали проходить долгие дни. Один медленно перетекал в другой, они сменялись неделями, а внутри становилось только противнее. В целом, ничего не поменялось, но теперь Попов превратился в того, кто искал оправдание своей измене во всем: в ревности, неоправданной и безнадежной, в чужом трудном характере, во внешних влияниях… Он даже залез в Антоновы переписки, в надежде отыскать там свое спасение, потому что ему давно что-то подсказывало, что повод там как раз-таки был. Только вот ни в одной не оказалось ничего. Ни единого слова, даже намека на то, что Шастун собирался согрешить и претворить в жизнь то, что его непутевый спутник, в тайне, претворил сам. Вот тогда стало по-настоящему стыдно и мерзко. Несмотря на трудности, что испытывали они оба, Антон, судя по всему, оставлял телефон без присмотра не потому что хотел намекнуть на собственные поступки, которые положили бы их отношениям конец, а потому что доверял. Ругался, капризничал, часто-часто делал глупости, но, оказывается, доверял. И это доверие, неоправданное и необоснованное, било по печени сильнее, чем если бы Попов в одного за день выпил ящик чего-то крепкого. Или он его сам оправдывает? Антон –редкостный упертый козел, который может вывести из себя за считанные минуты, так может… Может это и есть оправдание? Эд хоть и тоже довольно трудный «подросток», но хотя бы понимает, что Арсений ему ничего не должен. Что это просто игра — глупая, странная, противная, но игра. Они там ничего не должны друг другу в принципе, когда находятся за пределами кровати… Господи, как же это мерзко звучит. Алло? Это совесть? Может быть, пора проснуться? Когда Антон снова стоит и курит у окна, а дым залетает в квартиру и разносится неприятным запахом, Арс больше не просит его отойти. я ни под чем, ты ни при чём — Это правда поможет. Ты не волнуйся, я не собираюсь превращать тебя в торчка или курильщика, — сиплый голос доносится все с того же места, из-за спины, где Выграновский совсем безответственно и открыто лежит, почти что голый. У него в руках тот самый косяк, а сам он при этом почему-то курит не его, а сигарету, которая дымит на всю комнату, и поэтому Арсу приходится стоять у окна в одних джинсах, глядя куда-то вниз и мысленно возвращаясь назад на пару недель. Давно ли он зачастил к Эду с визитам? Давно ли он перестал так остро ощущать это мерзкое чувство вины? Давно ли он стал вот таким вот, типичным мужем, у которого есть любовница на стороне? — Ты меня ваще слушаешь или нахуя я тут распинаюсь? — Нет-нет, я слушаю, я просто… — Задумался. — Попов оборачивается и наблюдает за тем, как Эд усаживается в смятых покрывалах и трет свободной ладонью лоб. — Иди сюда, хули мерзнуть будешь. Это было чертовски странным. Они никогда не были даже друзьями толком, просто когда-то общались, пересекались с общими знакомыми… Но то, что спустя столько времени прекрасной совместной жизни с лучшим импровизационным комиком в России другой лучший импровизационный комик — и, на секундочку, актер — будет трахаться с, как он сам выразился, «опилками от Blackstar’а», предположить не мог никто. Не сказать, что это все можно было назвать какими-то отношениями, на Эда даже сам ярлык «любовника» с трудом натягивался. — Ты мне еще раз вот че скажи. — В свете одинокой лампы в углу у него поблескивают глаза, будто бы пьяные: пальцы в татуировках стряхивают пепел с сигареты куда-то в банку с водой у кровати. — Вот ты почему снова приехал? У него такое невинное личико, будто бы он спрашивает что-то совершенно обыденное, а не пытается снова читать Попову нравоучения. Это вообще какой-то новый вид буллинга, когда тебе твой собственный любовник толкует о том, что нужно помириться со второй половинкой и снова жить, как прежде. Не, Эдик не тупой, конечно, но иногда выдает вот такие вот интересные вещи, на которые даже слов, чтоб ответить, не находится. Да Арс и сам не знает ответа на этот вопрос. — Потому что запутался. — Он делает еще одну затяжку, отложив отвергнутый косяк куда-то в сторону — откуда он у него вообще? — а потом неуверенно кидает еще один взгляд на Арсения, придвинувшись ближе. Пальцы сплетаются почти что неловко, будто они дети какие-то, а не только что еще раз переспали. — Тогда хули ты не пойдешь и не распутаешься? Ты же эту хуйню сам начал, ты и сможешь разгрести. Не, мне, типа, никакого резона нет, ты клевый и трахаешься классно, но мужика твоего жалко. Он, получается, не заслужил, а ты с ним так. — Погоди, то есть, ты мне щас это серьезно говоришь? — У Арсения в голове не укладывается, чем вообще думает этот человек, на что он рассчитывает и почему он так наивен. — То есть… Блять, а то что мы с тобой спим, это ничего? — Нет, ну, просто, ты так про него рассказываешь, типа, что любишь и вся хуйня. Я понимаю, что может тебя заебало просто и ты так оттягиваешься, но все-таки, может ну нахуй? Выграновский все еще смотрит прямо ему в глаза, параллельно делая затяжку и выдыхая дым куда-то в потолок: Попов снова морщится и недовольничает, но не решается что-то ответить. Может быть, он и прав? Может, в этом во всем еще есть хоть какой-то смысл? Только вот почему он сам это предлагает, несмотря на то, что лишится «любовничка», с которым можно переспать где-нибудь в собственной квартире и получить порцию ласки сполна, как он сам же и говорил. Откуда у него это сопереживание к Антону, с которым они не так хорошо знакомы? прочитай мои буквы, сука! пока не стало слишком поздно — Антон, мне нужно… Мне нужно с тобой поговорить. В привычном месте их сбора, на кухне, снова пахнет чем-то жареным вперемешку со слабыми отголосками то ли сигарет, то ли чего-то, что тянет из вентиляции от соседей. Решиться было очень непросто: понадобился не один день, чтобы окончательно уверить самого себя в том, что Шастун заслуживает хотя бы не быть в неведении. — Че такое? Че-то случилось? — Ничего не подозревающий и даже вроде улыбчивый, он жует какой-то салат, усевшись за барной стойкой. Рядом стоят две чашки чая, и уже даже от этого жеста маленькой заботы у Арсения кошки на душе скребутся снова, с удвоенной силой. — Ты есть будешь? В горло сейчас даже кусок не полезет, так что Арс отрицательно машет головой и усаживается рядом, поджимая губы. У него немного дрожат руки, а еще в голове совершенно не остается ни одной мысли, хотя сейчас ему предстоит толкать долгую и пламенную речь. Хотя разжечь она сможет разве что ненависть, и то, к нему самому. — Нет, ничего не случилось, ну, смотря с какой стороны посмотреть, конечно… — в горле пересыхает, а сердце бьется так, что прямо сейчас оттуда и выпрыгнет. — Только не бей меня, ладно? Я не… — Ты меня пугаешь, если честно. — Немного нахмурившись, Шастун чешет затылок и пододвигает к нему чашку, отпивая из собственной, характерно серпая. Он все еще улыбается, и от этой улыбки у Арса внутри что-то так мерзко трескается и рвется, что никаких слов не хватит, чтобы описать это ощущение пустоты. — Говори сразу, че мнешься, не покусаю же я тебя, ну серьезно? Долгие секунды под пристальным взглядом зеленых глаз не дают собрать растекшиеся по стенкам черепа мысли, Попов еще какое-то время мнется и следом шумно выдыхает. — Я тебе изменил. ведь я точно знаю — ты умеешь читать не в пример другим пёздам — Да тебя вообще не надо никогда слушать! Выглядит Эд невероятно помятым, будто бы только проснулся, хотя на часах уже почти час дня: кто знает вообще, какой у него график? Весь его вид говорит о том, что он абсолютно спокойно воспринимает вот уже пятнадцать минут криков на себя любимого, попивая кофе три в одном из огроменной кружки, куда высыпал два пакетика. — Ты все испортил! Зачем я только тебе поверил, блять?! Он сказал собрать вещи и валить, сука, каким я был придурком! — со стола на пол летит какая-то коробка, кажется, это бумажные салфетки, Попов не очень разбирается в том, что тут Выграновский складирует. Хочется рвать и метать, раскидывать вообще все его вещи, потому что больше раскидывать их ему негде — Антон, вполне ожидаемо, выставил все вещи Арса в нескольких чемоданах, предварительно выпроводив и их владельца. — На что я вообще рассчитывал?! — И ты мне это говоришь? — недоверчиво и немного раздраженно выгнув бровь, парень кутается поплотнее в одеяло и вздыхает, отставляя кружку на тумбочку и потирая переносицу пальцами. ­­– Ты сам приехал, сам предложил переспать. А я потом виноват в твоих гуляниях? Чи шо? Головой-то подумай. Впутав обе ладони в волосы, Арс оттягивает пряди назад, глубоко и устало вздыхая, на секунду прикрывает глаза и снова пялится на Выграновского. Внутри будто извергается вулкан, растекаясь лавой в тысячу градусов по груди, сжигая до тла все то, что Попов собрался тут высказать, все, что собрался разбить или скинуть… До него, с глазами, затянутыми поволокой злости, не сразу доходит, что он сам был виноват в собственной измене, нежелании разговаривать и обсуждать проблемы, возникшие из-за разногласий и некой усталости в отношениях, сам просто повел себя как придурок, все разрушил, а теперь пришел кричать на того, кто посоветовал ему доломать лодку и утопиться. По сути, конечно, рано или поздно все тайное становится явным и однажды Арсений все равно кому-нибудь что-нибудь сказал, так что не факт, что такой расклад является лучшим… — Успокойся, а. Будешь чай? Будничный тон и спокойная интонация режут слух и добивают. Убрав со лба темную прядь, виновник торжества усаживается на одну из сумок, которые затащил сюда, в гостиную чужой квартиры, просто потому что больше ему идти некуда. Стыд низводит до атомов какое-либо желание оправдываться и откровенничать, поэтому даже Сереже рассказать Попов не решается. Может быть, у него еще есть возможность как-то исправить ситуацию? Может быть все это просто страшный сон, сейчас он снова проснется с Шастуном в обнимку и все будет так, как раньше? Пожалуйста, пусть это будет просто сон… Но нет. Чужая рука в татуировках, немного меньше, чем лапа у Антона, осторожно гладит по плечу, будто успокаивая. — Надо просто подумать и обо всем поразмыслить. Не начинай кипятиться, ну реально, ты ж не чайник. — Вот щас ваще не время для шуток, если ты думаешь, что это мне как-то поможет. — Грозно вскинув бровь, Арс поднимает на парня глаза, но даже не успевает зацепиться за его лицо: тот сгребает ближе к себе, вынуждая ткнуться куда-то в бок носом. Глаза жжет подступающая влага. В эту самую секунду Попов ощущает себя крохотным, совсем маленьким и беспомощным, потому что все желания сосредотачиваются на том, что ощутить спокойствие и умиротворение и, желательно, проснуться в теплых руках. Но не того, кто с ним рядом сейчас. В линиях тату есть свой шарм и эстетика, которые, безусловно, делают Выграновскому добрую службу и превращают его в совершенно невозможной красоты человека, но это все не то. Эти руки — не руки Антона. На них нет украшений. Они не обнимают лицо за щеки и не подтягивают выше, чтобы не его губы коснулись лба. Не гладят по плечам с той нежностью, не греют пальцы, когда холодно. Не его. И этим все сказано. Всё это чужое, потому что Арсению здесь совершенно не место. — Давай просто успокоимся, лады? Ну, не, ты, конечно, мудак редкостный, даже спорить не буду, но, наверное, всё еще можно исправить? — голос у него тихий и немного сонный, отчего даже такие речи становятся по-своему убаюкивающими. — Ты просто… Ну, оступился? Да, именно так и есть. Арс оступился и хочет все исправить. Только оступился он не раз, и не два: с момента начала его похождений прошло слишком много времени, а осознание всего собственного бессилия и бесхарактерности пришло слишком поздно. Он ведь не задумывался о том, что будет сидеть у Эда в квартире на собственных сумках, когда спал с ним? Ни о чем он тогда вообще не задумывался. А сейчас почему-то понял. Самого себя немного жалко, но еще жальче Антона, и даже немного Выграновского. Его вообще сюда непонятно как впутали, пусть он и сам согласился… Это ведь должен был быть секс на одну ночь, никакого продолжения не должно было последовать, потому что Арс бы отвлекся, понял, что ошибся, что лучше своего собственного парня для него в мире не существует. И куда его это привело? Почему это осознание не пришло на следующее же утро? Почему мозг не распорядился его телодвижениями и позволили поехать еще раз? И еще раз? Почему?.. — Я не философ нихуя, ты и сам, в целом, знаешь, но… — Арс кивает, хоть Эду и точно видно сверху, что Арсений совсем его не слушает и витает где-то в собственных мыслях. — Бля, короче. Хотя бы извинись, что ли, перед ним, ну, типа, вы столько вместе были, а тут… Если б со мной так, я б ебало снес. Такая реплика неудавшегося любовника не особенно успокаивает болящее сердце в груди и не особенно притупляет это ощущение, когда ты совсем один, когда ты так запутался в клубке капроновых ниток, что проще сжечь его, чем просить кого-то вытащить тебя оттуда. Да и вряд ли это поможет надолго: совесть не спит, и Попову от неё уже никуда не сбежать. Даже спрятавшись в чужих объятиях. вдыхай мой дым — задержи, выдыхай мой дым — докажи, что у нас всё серьезно. — Чувствуешь? Прислонив ладонь к месту на чужой футболке, под которым, где-то внутри, должно было быть сердце, Арс выгибает бровь, недоверчиво оглядываясь. Пасмурное небо все еще светит, но не греет и только скользит в комнату через распахнутые шторы, заставляя Выграновского по-ужасному смешно морщиться от яркости. — Не чувствую. А что-то должен? — ясно, что стук должен быть ощутимым, если достаточно сильно прижать ладонь, но желания не хватает даже на это. Пепел с кончика сигареты, никем не останавливаемый, скатывается вниз, прямо на место рядом с банкой окурков: опять придется все это оттирать от линолеума, что, будем честны, совсем никому не нравится. — Давай без этих ребусов твоих ебаных, а? — Ну, в смысле не чувствуешь?.. Тьфу ты! Я думал, я не романтичный, а оказалось наоборот. Ты ваще на кочергу похож. — Насупившийся и несколько обиженный Эд вырывает улыбку-усмешку, и Попов ведет выше по его груди, до самого плеча, осторожно заваливая обратно на лопатки. — Железка настоящая, от тебя ничего не добьешься… Губы застывают, немного искривившись от того, что Арс перестает их контролировать, навалившись сверху на надувшегося, как уточка, Выграновского. В голове настойчиво бегают строчки о том, что он и правда похож на кочергу. Ну, а что? Жизнь его по-всякому изогнула и теперь сует в горящие угли, чтобы пошевелить их. — Слезь, ты тяжелый… — Почему ты так сказал? На чужом лице неподдельное замешательство, но Попову нужно быть уверенным на сто процентов, что Эд не имел ввиду ничего, кроме ассоциаций кочерги с чем-то металлическим. Хотя, с таким же успехом он мог вспомнить и лом, монтировку, что-нибудь еще… — Про кочергу что ли? — Ага. Почему? — все-таки соскользнув на скомканное одеяло рядом, Арс подпирает голову рукой, второй поднося сигарету сначала к чужим губам, чуть измазанным в пепле, а потом к собственным, торопливо и неглубоко затягиваясь. — Да не знаю, просто ляпнул… Зачем ты это спрашиваешь ваще? — сам парень точно не понял, что Арсений, со своей тягой с анализу поступков и слов, нашел смысл там, где его, кажется, совсем нет. Пепел с окурка снова непроизвольно падает, только уже на открытую часть подушки. — Блять, Арс, смотри куда стряхиваешь!.. Интересная получается ситуация. И мысли тоже, правда, больше похожи на шизофренические. Арсений — кочерга. Кочергой мешают горящие угли в бане или печи, или еще где-то. Но тогда что же это получается, что Выграновский — это и есть уголь?.. Тогда возникает другой вопрос: почему он уголь и кто его сжег? А как Попов стал этой самой закорючкой из металла, которую жизнь гнула не один год, и вот, наконец-то, доломала? — Ты меня совсем не слушаешь? Тон сменяется с рассерженного на совсем печальный. Глядя на усевшегося в позу лотоса Эда, который разглядывает чужое лицо в клубах сизого дыма, становится почему-то совестно за такое неподобающее поведение. — Нет-нет, я просто немного задумался, прости еще раз, я постараюсь аккуратнее в следующий раз. — Окурок наконец-то летит в злополучную банку с оторванной этикеткой «6 соток», в которой плещется еще с десяток таких же. На белой наволочке красуется неровное пятно с размазанными контурами, а подушечки пальцев у Эда все в пыли и сером пепле какого-то грязного оттенка. Получается, что Антон и есть огонь?