so many miles away

чес щёлкает ди на мосту — ловит кадр, пока взгляд серых глаз еще расфокусирован, и ди почти сразу же просит: — давай заново, я не подготовился. чес улыбается, мол, давай, конечно, но одним лёгким нажатием добавлена «избранное» будет только та первая фотография. где ветер перекидывает светлую прядь на лицо, а руки неряшливо-неловко торчат из карманов куртки. самая лучшая красота. будет ещё множество фоток: ди слишком смело перелезет через перила, будто это ему ничего не стоит, и сядет на бетон, свесив ноги и глядя в глубокую тёмную воду, пока чес будет морозить ладони о ледяное железо ограды и клацать по побитому стеклу смартфона. ди близко, только протяни руку да вплети её в светлые кудри — но он всегда недосягаем, как точка на линии горизонта. ди рвано тянет носом холодный воздух и смотрит на речку под ногами. воздух кажется ему искусственно-горьким и отдающим машинными выхлопами. натягивает на голову капюшон и в повороте головы прячет от чеса дрожащие ресницы. дышать тяжело так, будто на голову надет пластиковый пакет. как в аквариуме. нет ни воздуха, ни голосов, ни света, ни людей — маленькое, душное «ничего». когда этот пакет с головы снимут — где ди окажется? кто он? он, собранный только из скудных завтраков на автопилоте, мешков под глазами и учебной литературы, он, по кусочкам собранный из веснушек, тёмных теней, опавших градом на щёки, дрожащих рук то ли от холода, то ли просто по своей сути, противоречиво желающий одновременно всего и абсолютно разочарованный во всем заранее. кто он среди людей, до которых нет дела, но без которых уже и нет себя самого? он, у которого вместо слов — неуютные, неродные фразы, будто бы вырванные из речи персонажей японских анимаций. они так искажённо-отчаянно звучат из его отвратительно реальных сухих губ. у ди каждое слово — как удар, пощёчина, как скрежет щебня об стекло, такой, что все вокруг морщатся, кривят лица, чуть не затыкают уши и обходят стороной. потому что ди отталкивает. и это — самая большая и важная истина. это — то, кем он стал. перед глазами уродливое серое, как разведенные в банке белила, марево, и ди думает: лишь бы дойти до кровати. лицом уткнуться в услужливо чистое, белое, заботливо-свежее, что-то со скрипящим холодом и лавандовыми полями. думает: хоть бы задохнуться ими. руки — в разные стороны, как будто распят. как приколоченный многотонными гвоздями мотылёк, лежать под чистый звон, зависший на противной частоте и застывший в голове, как холодец в алюминиевой миске. а чес то ли появляется рядом, то ли ди это только кажется. знакомый невесёлый образ, размазанный, как видео в слоумо, как движение на переферии, тонкое, неуловимое — но ощутимое, когда речь идет о венке из чужих рук на собственном лбу. — ну что такое, — просит, почти умоляет, и смотрит (пытается) прямо в глаза. они у чеса большие, грустные и почему-то виноватые. у ди нет сил ответить. нет сил в них смотреть. нет сил сглотнуть холодный ком из неотрефлексированных проблем и беспричинной боли. нет сил дышать. ди кажется, что он забыл, как это — дышать свободно, а не так, будто на груди лежит бетонная плита, арматуринами вросшая в рёбра. каким-то образом его голова уже покоится на чесовой груди, глаза сухие, как ответы на сообщения, а ком в горле переполз к сердцу и мертвенно прижал его к пустым лёгким. ди чувствует всплывающий на задворках стыд за то, что взрослый мужик возится с ним, как ребенком, чувствует злость, которая вяжет язык и скрипит на зубах, и ненависть с каждому своему вдоху. но больше всего — парадоксально огромное ни-че-го. губы дрожат по привычке. «завтра будет лучше» звучит как набор звуков, перемешанных в кучу и собранных обратно в бессмысленную нелепицу. а ди чертовски уверен в своей правоте, он привык жрать стекло, молча скулить у себя в голове и разрываться на части от того, как ему хреново, но вместе с этим чувствовать, как же это правильно. он чертовски уверен, что всё должно быть именно так, и менять ничего уже не хочет. возможно, просто не может — но никогда в этом не признается ни себе, ни чесу, и будет тонуть до тех пор, пока не достигнет пресловутого дна. чес распечатает все фотографии, на которых ди хоть немножко выглядит, как живой. распечатает, потому что так, по-старинке — по-настоящему. их можно потрогать, прикоснуться, держать в пальцах картинку как какое-то божество и удивляться её трепетной недолговечности. картинки привязывают к реальности крепче, чем любые сказанные когда-то слова. а люди привязывают к себе крепче, чем какие угодно картинки. картинки напоминают, что бывают и хорошие дни. когда ди не давится комом в горле с самого утра и не глотает слёзы, стоит ему открыть глаза. когда у ди в серости глаз не металл и не стекло, а что-то хрустальное и по-юношески живое, как весна. когда он может неожиданно для чеса криво улыбнуться, подколоть того за скрипящие колени и пошутить, что с чеса песок осыпается. но если говорить о психологическом возрасте, то ди едва ли не старик сам. песок-то сыпется из сердца и оседает камнями в желудке — и это происходит каждый день, и в плохой, и в хороший. это работает, как отменные песочные часы. у чеса от этого собственное, изнывшееся сердце останавливается, как ржавый мотор, и болит, будто бы по молодости. бывают дни, когда ди совсем открытый, и в эти дни за него почти не страшно. ди может обнять, ткнуться в щёку или широко лизнуть в шею, как щенок. он может звонко смеяться, будто рассыпают бисер по серебряному блюду, и отчаянно долго целоваться до горящих губ, кусаться, рвано дышать носом и прижиматься ближе. чес выбивает такие дни на подкорке, мысленно обводит красным маркером в воображаемом календаре и с замиранием сердца наблюдает за этим потрясающим, чудесным, болезненно-честным мальчиком. ди садится к нему на колени и стягивает с себя футболку, застревая головой в горловине, а потом взъерошено смотрит, смахивая мешающиеся волосы на спину — и чес, зажмуривая глаза лишь на миг, старается выпалить выражение юношеского лица на обратной стороне век. оно такое, каким оно должно быть у ребенка девятнадцати лет, который, вроде как, влюблен и даже капельку счастлив. которому, если что, есть, что терять. ди тягуче смотрит, замирает и дрожит, когда осторожно, почти как в первый раз, запускает ледяную руку чесу под футболку. в глазах такая отчаянная смесь уверенности и хорошо запрятанной боли, что эту боль почти не видно — но чес автоматически ищет её. гладит ди по плечам, запускает пятерню в волосы на затылке, а другой рукой ведёт по голому торсу вниз, ощупывая, осваиваясь. ди весь в мурашках, плечи зажатые, соски напряжены, руку он медленно, плавно и даже слишком невесомо ведёт вниз, за резинку штанов, а взгляд плывёт, будто не может найти точку опоры. и ди весь какой-то вздёрнутый, чесу хочется уложить его к себе на грудь и успокоить, как котёнка, но ди притирается своим пахом ближе, и обоих накрывает. поцелуи сухие и сорванные. привычные, но от этого даже лучше — увереннее, приятнее. как чувство, когда узнаешь знакомый мотив песни в уличном шуме или когда видишь в случайном расположении предметов какой-то тайный знак. как чувство, когда узнаешь в симметричной кляксе с листа бумаги лицо любимого человека. ди насаживается на чеса сам. тот только держит свои руки на его бёдрах и высматривает в глазах каждый новый оттенок. как внимательный зритель документального кино, ловит каждый всполох и блеск зрачков, следит, не появилось ли там что-нибудь тревожное. думает: «лишь бы не поторопить, не спугнуть» — хотя ди попробуй спугни. он совершенно не такой, как его сверстники, и совершенно не такой, как чес. он слишком сильно верит в правоту (зачастую, в свою), в науку и смысл. и день за днём не может найти последнего. кажется: ищет его в чесе, когда смотрит на него внезапно потемневшими глазами, когда льнёт ближе и теряется на глубоких толчках, когда кладёт мягкие ладони на колючие щёки. чес боится-знает: не найдёт. никто не нашёл. рядом с чесом всегда всё не на своих местах, все застыло в непотребном хаосе. дома у чеса всегда было много барахла, но найти что-то нужное было почти невозможно. и сейчас у чеса многое есть за плечами, что-то прожитое, выстраданное, уже хорошо изученное, но нет ничего, что пригодилось бы ему с ди. сам чес временами пугается густой тёмной пустоты и холода от взгляда в зеркале. но ради ди хочется крепиться. чес каждый день чувствует себя паршиво, потому что, вроде как, безмолвно пообещал ди что-то, что в итоге оказался не способен дать. а потом тянет косяк-другой, заливает в горло горячий виски и успокаивается до следующего раза. потому что после падений всегда наступают подъемы: и чес не только не сожалеет, а с замиранием сердца ценит и лелеет то, что у них есть. водит рукой в спутанных волосах, другую руку уместив где-то между ладоней ди на его животе, и чувствует, как взволнованно и живо поднимается грудная клетка с торчащими рёбрами. и всё щемяще-давящее, что прорастает в сердце, как вьюнок, выползает на его пресный и серый фасад лица улыбкой. грустно понимает, как же сильно он, всё-таки, его любит. печально думает, что ди, всё-таки, совершенно не хочет жить. потому что после подъемов их всегда настигают падения. чес хочет проснуться: вдруг там, наяву, тоже будет ди? и будет он таким же упёртым, резким, ласковым, но всё-таки обретшим то, чего ему так всегда не хватало. будет счастливым. ди рыдает в ванной, когда думает, что чес спит и не слышит. но у того уже выстроен внутренний шумометр и счётчик ночных подъёмов. если один раз — возможно, пошёл попить. два — ещё и в туалет. три... на третий стук в дверь ванной замок как-то печально щёлкает, и у чеса всё внутри схватывает от красных, зарёванных глаз, опухших век и расчёсанных до крови рук. он даже не знает, что ему сделать, кроме как обнять, исступленно водить по худому телу руками и гладить по голове, как маленького ребенка, уверяя, что уже всё, уже всё прошло. что завтра обязательно, непременно станет лучше. что завтра они пойдут гулять хоть на весь день, будут смотреть на солнце, пить дешевый кофе из автоматов и держаться за руки, или проведут весь день дома в кровати, залипнут в дурацкие ситкомы и будут отрываться друг от друга, только если надо сходить в туалет. что они зависнут вместе в музыкальном магазине до вечера, или будут лениво курить в разных концах комнаты и заниматься каждый своим делом, изредка перебрасываясь парой слов, а через недельку-другую он обязательно сводит ди на полноценное свидание. но завтра всё обязательно будет лучше. чес снова затягивается и курит-курит-курит, пока ди засыпает на его коленях. чес думает, что это, скорее всего, не просто «подростковое», что само не пройдет и так просто не рассосётся. но эгоистично надеется, что всё-таки так и произойдет. ди как маленький слепой котёнок, который шатается, тычется по углам, пищит надрывно, ищет свою кошку-маму и в конечном итоге не находит. чес видел таких котят сотню раз, голодных, худых, замёрзших, таскал им еду в подворотни, высыпал дешёвый корм на пластиковые крыши и знал, что зиму они всё равно не переживут. но домой, почему-то всегда боялся брать: думал, что не справится. и оказался прав. через месяц ди уезжает к родителям. он собирает вещи и почти ставит перед фактом, и взрослому, опытному, прожившему жизнь чесу, кажется, что квартира вокруг него расширяется с невероятной скоростью, а потом сжимается в крошечную точку, в которой он — подпирает плечом дверной косяк и лишается опоры. а поездке ди сухо отвечает чесу на смски, мол, где он, как он, поел ли, поспал ли, а потом в черных буквах чес отчётливо видит вину, стыд и горечь. «тут холоднее и часто дождь идёт», — пишет ему ди. отправляет фотографии соседских собак, которые жадно лакают из мисок, покоцанный подоконник с завядшим цветком и сонного подросшего хеви, лениво развалившегося на кровати ди, в одном сообщении. «Одевайся теплее, ок?» — отвечает ему чес. «ок обязательно», — отвечает, и потом не пишет целый день. чес слышит в своей голове интонации ди, говорит с собой его голосом, учится заново жить в пустой квартире, готовить еду на одного, спать одному и больше не видеть боли в серых глазах напротив. вместо этого он просто знает, что она всё ещё есть, но теперь просто-напросто где-то очень далеко. сообщений с каждым днём становится меньше и меньше. чес берет в руки гитару и держит её, как маленького ребёнка, часами, почти не выпуская из рук. заново учится собирать слова в стихотворные строчки и петь о больном, но ничего не выходит: по изломанному внезапным резким одиночеством горлу звуки не хотят идти, как вода не хочет течь по замерзшим трубам. и то, что от боли люди лучше творят — сущая глупость. вот он, чес, сидит на примятом диване, тоскующий настолько, что челюсть разжать невозможно, и ему не поётся совсем. будто музыка стала непонятна. будто узнав, что такое видеть в чужих глазах непонятную и незнакомую боль, он сам разучился чувствовать. а потом и творить разучился тоже. будто это «чувствовать и творить» просто померкло на фоне истины, которая ему открылась в юношеских, почти детских глазах, настолько неожиданно и лавинно, что на сорок втором году жизни он заново родился. чес выдыхает горький дым, закрывает глаза и смотрит на ди в своей голове. там ему снова шестнадцать, он язва и циник, за словом в карман не полезет и может дать в морду, если надо. там снова картинки из детства, где ди настолько мелкий, что чесу становится тошно и стыдно, насколько он конченный и неправильный. там снова девятнадцатилетний ди, разочарованный не-взрослый не-ребёнок, будто бродящий по льду и ожидая, когда же он наконец обвалится. «Ди, как ты?» — чес не выдерживает морального самоистязания и пишет. «я не знаю» «мне, вроде бы, лучше, но» «я боюсь, что это не так» чес вертит телефон в руках, как бесполезную игрушку. думает о том, как же вместо него хочется сжать чужую ладонь. не знает, что сказать, поэтому так и пишет: «Обнял бы тебя сейчас.» «я знаю. я тоже» чес в своей голове читает сообщение голосом ди. «хеви сегодня играл мне на гитаре, у него кстати неплохо получается» «ты начал что-нибудь?» чес с болью косится на гитару. понимает, что нет, не начал, и вряд ли сможет. просто почему-то хочется, чтобы ди не думал, что у чеса что-то не так. чтобы ни за что не догадался о том, как чес растерян. «Да, есть кое-что» «о чём она?» чес написал бы что-нибудь меланхолично-светлое. про надежду, про боль и про чувство колючего вихря в груди, который не получается выпустить, и поэтому он бродит внутри, заставляет вставать по утрам, дышать, творить, любить, и всё ещё почему-то жить. он хотел бы написать что-то такое, но не знал, с чего и как ему начать. «Приедешь — узнаешь», — чес грустно усмехается. и ждёт-ждёт-ждёт. ди почему-то очень долго набирает сообщение. «я не знаю, когда я приеду» в голове это звучит как-то очень пусто и надрывом. чесу хочется сказать, мол, ничего, ты главное вернись, хоть когда-нибудь. квартира безгранично пустая, в кровати холодно, а про то, насколько холодна сжирающая бездна внутри, и думать страшно. «Она дождется тебя обязательно» «передавай ей привет» «Обязательно передам.», — чес улыбается и откидывается спиной на диван, наконец выдыхая воздух из лёгких и вдыхая новый. часть тяжести с сердца отчего-то уходит. «а она красивая?», — где-то через минуту пишет ди. чес растерянно поднимает глаза к белому потолку. потом переводит взгляд на гитару, с неё ведёт по пустой стене в сторону рабочего стола. чес расфокусировано смотрит на бережно расклеенные им самим фотографии с ди, где тот криво усмехается, хмурится, сидит на кухне сонный, с синяками под глазами, уставший, в куртке на мосту, растерянный и где-то даже счастливый. все слова и мысли рассыпаются в труху, а глаза внезапно становятся очень горячими. «Да», — пишет он. «Очень красивая». в отражении зеркала чес только по косвенным признакам опознает самого себя, но больше — стремительно стареющего мужчину, у которого за душой — ничего, а в сердце — мучительно много. под впалыми и горячими глазами такие тёмные тени, что в них кисти бы макать, как в чернила. и как только глаза закрываются — перед ними объявляется черная-черная пустота, замершая в тревожном ожидании чего-то. чес сжимает сигарету между пальцев, пока уже несколько десятков минут пялится в окно. ди за тысячу километров спит, уткнувшись носом в подушку и поверхностно дыша. первый снег оседает пеплом. в голове рождается строка из несуразных слов, которые пеплом сидят на языке. а потом налетом облетают с него, срываются на бумагу, ползут по строчкам рядами, одеваются в кляксы и метафоры, пляшут на струнах и звучат в голове. слова льются огромным, тяжёлым потоком, наконец омывая больное сердце, сглаживая все углы и распрямляя сутулую спину. чес дышит. чес криво выводит слово за словом и не понимает, почему пишется так легко. будто бы это ничего не стоит — или наоборот, стоит абсолютно всего, и легко так только по той причине, что все строки — о самом родном, о самом больном. ди просыпается в десять от зимнего света за окном. весь двор — белый, маленькими цепочками следов соседские собаки вытоптали дорожки, с первого этажа слышны громкие разговоры, смех мамы, шум телевизора. ди лежит и вдыхает медленно, будто пробуя зиму на вкус. пробуя на вкус свою ежедневную и привычную боль. какая она сегодня? чес пишет: «Доброе утро». ди роняет голову в подушку. мысленно полустонет-полувоет; странное чувство ворочается внутри медленно, болезненно-тягуче, раздражающе, поднимаясь волной к горлу. требуется три минуты, чтобы унять ноющую пустоту в сердце и ответить: «доброе» дома ди много учится и работает: сидит в своей комнате за ноутбуком, старается осмысленно бить по клавиатуре и не смотреть сквозь экран. от света тошнит, от еды тошнит, от глупых учебных работ тошнит — но сильнее всего тошнит от тянущей осточертевшей темноты внутри. вместо комнаты — морок и дымка. время от времени на улицу вытягивает хеви, очень часто они всей семьёй сидят у телевизора и смотрят фантастику. ди просто сидит рядом, испытывая желание уйти (исчезнуть, пропасть, испариться, расщепиться на атомы сию секунду). а каждое сообщение чеса — надоедливое напоминание, что он ещё жив и кому-то нужен. за такие мысли хочется стянуть с себя кожу заживо. но хеви очень много улыбается и крутится вокруг ди, практически не оставляет его одного, в глазах у отца — засевшее беспокойство и тревога, а мама не сдерживается и обнимает, по долгу не отпуская, наглаживает по волосам, по тощим плечам, по напряженной и гудящей спине, что-то болтает почти что сорванным полушепотом, пока остальные на кухне и не видят их двоих. ди слушает, но не слышит. ди пытается — он кладёт руку на её круглое плечо и сжимает пальцы, но от этого только больнее. очень сильно хочется заплакать, но глаза сухие, собственное тело кажется кляксой на полях в чьей-то тетради, а чес пишет очень много и часто. чес не перестаёт писать вообще. и иногда, когда ди чувствует, как на огромной скорости падает в пропасть, он хватается за эти черные буквы с белого вырвиглазного экрана, и неосознанно держится за них. закрывает глаза и представляет тепло, которое запирает его в кокон, прячет и укачивает, от которого слёзы в уголках глаз, как от детского воспоминания, и которое вытягивает его на поверхность раз за разом. чес — как глоток воздуха в наполненные водой лёгкие. навряд ли спасёт, но попытаться хочется. робкое «хочется», «наверное», «возможно» — и ди напряжённо закусывает губу от щемящей неизвестности. можно попробовать? родители отпускать не хотят, но и против пойти не могут. хеви обнимает, поддерживает, но по глазам видно — волнуется. и ди едет домой. где-то между «сегодня» и «завтра» есть дом. есть маленькая-огромная квартира, фотографии над столом, завтраки на автопилоте, рубашки в уродливую клетку, полные пепельницы и сухие поцелуи в губы. есть знакомые песни, которые крошат тело изнутри уже знакомыми способами, и есть новые, которые пробирают абсолютно по-новому. — Она действительно красивая.