Двадцатое марта

Больше всего на свете Нобара не любит расклеиваться. Когда от волнения не получается найти себе места, когда сердце постоянно срывается в слишком быстрый темп, когда подрагивают пальцы, когда подвисаешь в пространстве, пялясь в одну точку, а дерьмовые мысли жрут тебя заживо. Когда ожидание сворачивается в груди змеиными кольцами, а саму её мотает между жаром и холодом. Она будто ищет что-то, а жестокие боги то и дело подсказывают: тут совсем холодно, вон там теплее, а здесь уже совсем горячо. Когда Кугисаки подкипает окончательно, вдавливает ладони в свои плечи, что остаются следы-полумесяцы и на тёмной одежде, и потом на коже, рядом вырастает Секо-сан со стаканом воды и трогает за предплечье. — Тише. — говорит проникновенно и почему-то помогает лучше, чем если бы Иери пустилась в длинные витиеватые утешения. Нобара не любит расклеиваться, поэтому глубоко вздыхает и расправляет плечи. Убирает с лица волосы — корни уже отросли, но возможности покраситься как-то не представляется. Взгляд цепляется за красный бегунок на календаре. Здесь давно уже никто не считает дней, кроме Секо-сан, всё ещё черкающей время от времени маркером по числам. На дворе март. Стылый, противный, слякотный. Низкое свинцовое небо вместо солнца и жизнь по расписанию. Когда Нобара по вечерам заваривает чай для себя и Инумаки-семпая, то они неловко шутят про местный токийский апокалипсис. Вернее, Кугисаки шутит. И они долго-долго молчат, каждый о своём. — Если Мегуми не притащит его завтра, то я с ним больше не заговорю. — бормочет Нобара. — Секо-сан, могу я?.. Иери отрывается от сканирования взглядом какой-то бумажки и отстраненно кивает, не понимая, почему Кугисаки вдруг заинтересовалась календарем. Маркер толстоватый, иероглифы не вмещаются в одну маленькую клеточку. Нобара размашисто и ярко выводит на двадцатом марта «день рождения Юджи», обрисовывает в кружок и подрисовывает смайлик. Будто пытается заявить о таком важном дне всему миру, заставить саму Вселенную поверить, что именно в этот день, в это несчастное двадцатое марта всё непременно должно хоть немного наладиться. Под глазной повязкой покалывает и Кугисаки укладывает поверх ткани ладонь, глядя вдаль, на верхушки брошенных небоскребов Токио за деревьями. Если Фушигуро не притащит Юджи за шиворот завтра, то боги точно покинули их всех, навсегда отвернулись, бросив на растерзание безжалостному миру. Утром двадцатого марта волнение вгрызается в Нобару с силой матёрого волка. Оно то перерастает в хлесткое тяжёлое раздражение, то заставляет её покусывать ногти, бесконечно бросая взгляд вдаль. Не спасает ни вкрадчиво-заботливое «листогорчица» Инумаки-семпая, ни ненавязчивая забота Секо-сан, ни заваренный Пандой чай. Время ползёт ужасающе медленно, переваливается по минуте в час, будто вошло в поле действия Бесконечности Годжо-сенсея. Кугисаки находит успокоение в тишине больничной палаты Маки, когда присаживается на пошарпанный стул у окна и медленно выдыхает, приводя в порядок мысли. — Они точно должны сегодня вернуться. Вместе. — трёт лоб, заправляет прядь волос за ухо. Её каре уже не такое модное и ровное: неровно обрезанные руками Мегуми локоны то и дело лезут в глаза, не держатся в пучке. Нобара на него не злится: поначалу дрожь в пальцах была единственной константой в их переломившихся жизнях. Тишина кажется ей неправильной, но теперь тишины всегда много. Кугисаки медленно поднимается с места, чтобы уйти. Запах лекарств, мерное пиликанье приборов, тяжёлые остатки проклятой энергии Секо-сан в воздухе. Всё вокруг пропитано безысходностью и отчаянием. Тишина, пустота, расписанные по часам списки патрулей и зачисток. Вечер заставляет её кутаться в кофту, которую Нобара честно украла из комнаты Юджи. Она до глупого яркая под поседевшим тучами небом. — Нобара! — Секо-сан вся взмыленная и лицо у неё удивительно эмоциональное, приклеевшаяся апатия отступает в это мгновение. Кугисаки оборачивается, Иери кивает неопределенно в сторону главных ворот и в следующую секунду Нобара помнит только то, что она бежит. Никакие задания и проклятия не заставляли её так бежать, будто от скорости мясо слезает с костей, а колени выворачиваются в другую сторону. Тело в ответ просто сгорает, на ходу регенерирует по кусочкам и расщепляется заново. Ревёт в ушах от эмоций, в висках стучит. Нобара ненавидит расклеиваться и показывать слабости. Когда она видит Юджи — со шрамами, пересекшими лицо, с подсохшими огромными пятнами крови на одежде, наполовину опирающегося на Мегуми, слёзы проскальзывают по её щекам тяжелыми градинами. Фушигуро тормошит его, заставляя поднять взгляд. Уставший, тяжёлый. Взгляд того, кто не прошёл слишком многое, взгляд того, кого через многое насильно протащили. Юджи примерзает к месту, когда видит её. Его глаза удивлённо расширяются, у Нобары от сбитого дыхания грудь ходит ходуном. Ноги подкашиваются, не держат, не двигаются. Она поверженно валится на колени, Итадори подхватывает её, сжимая в объятиях — у него дрожащие вздохи и крепкая хватка мозолистых пальцев, зарывающихся в волосы. Нобара прижимается к нему, то ли смеётся, то ли воет в его плечо, перемешиваются тихие «ты живой», «ты жива, боже мой, ты жива», «ты в порядке», «ты вернулся к нам». Мегуми обхватывает их плечи, присоединяясь к объятию, и Нобаре не нужно смотреть на него, чтобы знать, как искажаются сдерживаемым плачем его губы. Слёзы, как же много слёз. Кугисаки ненавидит плакать: портится макияж, краснеют глаза, опухает лицо. Нобара сжимает чужие плечи ладонями, заходясь рыданиями. Больно и хорошо одновременно, но хотя бы не тихо, потому что тишина кажется неправильной. — У тебя, между прочим, день рождения сегодня, придурок. — заикаясь от слёз, говорит Кугисаки, и бьёт Юджи кулаком по груди, хотя по ощущениям скорее просто кладёт его на неё. — А ты пытался от нас куда-то свалить. Итадори издаёт смешок, тихий, но какой-то иррационально правильный. Фушигуро щёлкает его затылку: — Она обещала меня убить, если я не притащу тебя до твоего дня рождения. Так что моя сохранённая жизнь это подарок, другого не будет. — Ладно. Хорошо. Ладно. — только и выдыхает Юджи, обхватывая их обоих в объятии. — Вы мой подарок на день рождения, я готов с этим жить, это лучшее, что мне могло достаться. Поодаль довольно усмехается Чосо. Уровень его проклятой энергии, несмотря на залеченные раны, колеблется возле нуля. Но изнутри греет счастье Юджи, выстраданное за столько дней в руинах. Оккоцу переводит на него взгляд, приподняв брови: — Хочешь тоже объятие, большой парень? — Ты пытался убить меня пару часов назад. — Кто прошлое помянет, тому глаз вон. Не привыкший к людским поговоркам и количеству проклятой энергии, которую источает Юта, Чосо делает от него шаг вбок. В конце концов, на расстоянии безопаснее.