Семья

Цзян Ваньинь переводит взгляд со своего шисюна на вьющегося рядом с ним ребёнка: первый удивительным образом сочетает в себе черты тёмной твари и нашкодившего котёнка, у второго взгляд дикого зверёныша. Что делать с ними обоими и как вообще реагировать, он понятия не имеет. Не прийти на место встречи и пропасть без следа — даже в стиле Вэй Усяня. Вернуться спустя три месяца, виртуозно освоив Тёмный Путь и почти превратившись в ночную тварь, — уже не очень, но всё ещё на него похоже. Притащить же за собой уличного сироту с глазами злобного волчонка, назвав того своим учеником, — что-то совсем выходящее за рамки привычных представлений об этом раздолбае. А Вэй Усянь смотрит — этими чужими алыми глазами, в которых не осталось ни единого клочка знакомого предгрозового неба, — и будто бы ждёт одобрения. Не только жестокого убийства вэньских псов, ему-то молодой глава Цзян более чем рад, но и того, что Вэй Усянь решил взять на воспитание ребёнка. — И ты собираешься учить его Тёмному Пути? — Цзян Ваньинь даже не знает, должны ли эти слова звучать с недовольством или со смирением. Тёмный Путь опасен. Но если и есть во всей Поднебесной человек, способный пройти по нему и не рухнуть в бездну, — это Вэй Усянь из Юньмэн Цзян. Но мальчишка, которого тот подобрал, — не старше самого Усяня на момент его появления в Пристани Лотоса... — Я уверен, что он справится, — с такой непривычной холодной усмешкой отвечает шисюн. — А если оступится — я всегда успею его убить, чтобы чего лишнего не натворил. И эта хладнокровная жестокость в исполнении того, кто всегда представлялся образцом света и веселья, — пугает не на шутку. Потом Цзян Ваньинь вспоминает, что и тот юный и невинный наследник Цзян, ещё не видевший падения собственного ордена, не переживший потерю и возвращение Золотого Ядра — тоже не смог бы наслаждаться жестокой смертью своих врагов. Он — может. Так может, и в случае Усяня дело вовсе не в Тёмном Пути? А мальчишка не пугается — что там, даже не удивляется этим словам. Лишь смотрит злобно и упрямо, всем своим видом показывая, что справится. Что не подведёт учителя, не предаст его доверия. Только и остаётся, что ответить: — Под твою ответственность. Хотя, казалось бы, какая там ответственность у Вэй Усяня, который даже обязанности первого ученика ордена всегда сводил к сплошным развлечениям. Но, вопреки опасениям, пользы от мальчишки — Сюэ Яна — гораздо больше, чем вреда. В девятилетнем ребёнке даже самый отъявленный параноик из Вэней не заподозрит цзянского разведчика, а приобретённых за время жизни на улице навыков ему с лихвой хватает, чтобы не светиться самому и не светить слишком приметную левую руку. И это даже без навыков Тёмного Пути. Подумать бы о репутации ордена, что позволяет своим адептам запретные практики, — но эффективность своего шисюна и его ученика Цзян Ваньинь ставит много выше. К тому же, за яркой и приметной фигурой Вэй Усяня никому нет дела до того, что текущий состав Юньмэн Цзян представлен не только и не столько честными бродячими заклинателями, сколько откровенными наёмниками, — и не то чтобы самого Цзян Ваньиня это хоть сколько-нибудь напрягало. Цзян Чи бродячим рыцарем называют лишь из мнимой вежливости, да чтобы не смущать всё тех же благородных господ из Ланей и Цзиней, что сейчас кривят губы на армию мертвых. История же великого ордена Юньмэн Цзян всё ещё построена на крови и берёт своё начало от такого же заклинателя-наёмника. Цзян Ваньинь в глубине души этим даже гордится. Пока эти отморозки признают его своим главой, пока Саньду в его руках поёт от вкуса вэньской крови, а песня Чэньцин означает победу для его людей и мучительную смерть для его врагов, — остальным праведным заклинателем остаётся только заткнуться. Потому что западный фронт держат Юньмэн Цзян. Самая сложная задача — заткнуть человека, обычно к разговорам не склонного. Потому что пока Ханьгуан-цзюнь молчит, Вэй Усянь почти счастлив от одного только его вида, но когда начинаются уже привычные монологи на тему опасности Тёмного Пути... Цзян Ваньинь втайне надеется, что однажды шисюн всё же сорвётся на Ханьгуан-цзюня, и до того таки дойдёт вся бессмысленность этих увещеваний. Наивно, конечно: после встречи на почтовой станции Вэй Усянь не позволяет себе демонстрировать свою кровожадную сторону перед этим Ланем в полной мере. Он улыбается, смеётся — почти светло, почти как прежде. Он привычно заигрывает с Лань Ванцзи и шутит даже нормально, а не про вэньские потроха. Ну, хотя бы четыре раза из пяти. А Ханьгуан-цзюнь — бесчувственное бревно, если не замечает этой яркой и всеобъемлющей любви. Которая теперь, на фоне смертей и трупов, кажется, сияет лишь сильнее. От того, чтобы тихо прирезать второго молодого господина Лань в глухом лесу, Цзян Ваньиня останавливает не полезность того в кампании Низвержения Солнца, не теоретические проблемы для ордена, если факт убийства всё же вскроется, нет. Лишь понимание того, что Вэй Усяню смерть возлюбленного сделает лишь хуже. И ладно бы повторять это только самому себе — приходится объяснять и злобному волчонку Сюэ Яну, что убивать союзников не надо. Да, даже если очень хочется, а они какие-то мудаки. Да, даже если объективного вреда от таких «союзников» как-то подозрительно много. Даже если с Лань Ванцзи Вэй Усянь ласков и приветлив — по меркам себя нынешнего, но всё же, — то когда тот покидает расположение войск Юньмэн Цзян, весь орден имеет сомнительное удовольствие видеть своего штатного тёмного заклинателя на грани потери контроля. В эти минуты он не похож на человека вовсе: и так бледная кожа приобретает какой-то почти сероватый отлив, глаза горят кровавым пламенем, волосы клубятся на концах тьмой, — а привычные уже жестокость и жажда крови приобретают какой-то совершенно нечеловеческий размах. Когда Лань Ванцзи заявился в расположение войск его ордена впервые после встречи на почтовой станции, Цзян Ваньиня не было рядом — возможно, зря. Но тогда у него стояла задача допросить пленного вэньского командира, и она была куда важнее защиты нервов шисюна от его же объекта любви. Кто бы хотя бы год назад сказал тогда ещё наследнику Цзян, что хруст пальцев под сапогом может стать привычен, — получил бы в морду немедля. Теперь же крики боли, перемежаемые оскорблениями, не вызывают ничего кроме скуки да лёгкого сожаления, что лекции об акупунктуре раньше казались такими скучными и бесполезными. Или что пыточное дело в Юньмэн Цзян никогда не было в чести. Приглашенным заклинателям Цишань Вэнь обычно хватает пары раздробленных костей, пинков по почкам, может быть, — щепок под ногтями. А вот что делать с кем покрепче, Цзян Ваньинь не очень представляет. Вэй Усянь вваливается в импровизированную допросную с какой-то нечеловеческой грацией, пугая безумным отчаянием в алых глазах даже его самого. — Молчит? — а голос хриплый, будто Усянь до этого пару часов непрерывно кричал. — Ничего, сейчас заговорит. Он не идёт — скользит, будто перетекает из одного положения в другое. Плавно опускается на колени перед пленником, будто в танце. Эта опасная, хищная, нечеловеческая красота — завораживает. Волосы, ханьфу — кажется, даже сама кожа распадается чёрным туманом, обвивая пленника. Верёвки опадают, более ненужные, но теперь тот не то что шевельнутся, даже закричать не может. А Вэй Усянь почти нежно берёт в свои ладони правую кисть Вэня — и та буквально на глазах начинает покрываться кровоточащими трещинами. Лопается кожа, будто сами собой разрываются мышцы и связки. Трещины ширятся, поднимаются выше по предплечью, и через пару фэней вся плоть с кисти пленника опадает в ладони Усяня горкой окровавленного мяса, оставляя красивую чистую кость. Обычно от подобного люди, даже тренированные заклинатели, теряют сознание — но тёмная энергия способна на многое, и вэньский пёс наблюдает за происходящим с возрастающим ужасом, лишь мечтая о забвении. Когда к нему возвращается возможность говорить, он моментально выдаёт всё, что знает, и ещё немного сверх того — моля лишь о быстрой смерти. Цзян Ваньиню ублюдка всё ещё не жалко, но его причитания начинают раздражать — и Саньду сносит слишком говорливую голову одним движением. А взгляд Вэй Усяня всё ещё алый, почти пьяный. Испачканные в крови пальцы касаются губ, язык скользит по ним, собирая алые капли, — слишком откровенно. Потеки крови разбегаются по запястьям, чертят линии на предплечьях, и в голове мелькает мысль попробовать их на вкус самому. Лишь на мгновение, но и его Вэй Усяню хватает, чтобы заметить, чтобы переключить своё внимание на кого-то ещё, — и Цзян Ваньинь с удивлением чувствует окровавленный язык меж своих губ. Этот поцелуй не был его в жизни ни первым, ни вторым. Будь он первым — наверное, опьянение от вкуса крови можно было бы спутать с плотским желанием. Они и правда чем-то похожи. А желания нет вовсе — но нет и отвращения. Лишь кровь на языке, лишь тёмная энергия, имеющая привкус той же крови. Нет никакой разницы между тем, чтобы оттолкнуть Усяня или прижать к себе сильнее. А Вэй Усянь прижимается ближе, и есть всё же в этом что-то не то. Что-то, что, несмотря на отсутствие отвращения, заставляет прервать поцелуй. Пока не произошло чего-то, чего происходить не должно. — Тебе противно? — почти обиженно тянет тот, но уж больно эта обида наигранная. — Нет, — и это истинная правда. — Но и не приятно. Просто никак. Вэй Усянь слушает как-то слишком внимательно — и в его глазах медленно расцветает понимание. — Если ты хочешь, если тебе надо, — продолжает Цзян Ваньинь, — мы вполне можем возлечь на ложе вдвоём, я от этого даже получу удовольствие. Но если тебе нужен именно чувственный отклик... Я тебя, кажется, в этом плане вообще не воспринимаю. Только как брата. Мысль о том, чтобы переспать с Вэй Усянем просто для того, чтобы успокоить его тёмную сущность, хотя и ощущается странной — на удивление, и правда не вызывает отторжения. Наверное, в близости с тёмным заклинателем, в ощущении ласкающей тело тёмной энергии должно быть что-то... Но Вэй Усянь смотрит уже совсем осмысленно, алое пламя превратилось лишь в отдельные искры на сером небе. — Я и сам не знаю, что мне надо, — отвечает тот, утыкаясь в плечо уже как-то иначе. Без малейшего следа той порочной чувственности. — Ты тёплый. И свой. И не отталкиваешь. «Тёплый». Наверное, только в этот момент Цзян Ваньинь окончательно понимает, что с Вэй Усянем что-то очень сильно не так, — но что-то делать сейчас уже поздно. Разве что полоснуть Саньду ещё и ему по шее, но кто же тогда будет выигрывать войну? Не говоря уж о том, что разбрасываться семьёй в это время — самое неблагодарное занятие. В голову внезапно приходит давняя, давно же признанная совершенно дурацкой, идея — и рука будто сама тянется к мечу, но уже совсем с другой целью. Неглубокий разрез поперёк ладони, тут же набухающий кровью. Удивление во взгляде напротив: «Ты уверен? Правда-правда? Правда — хочешь этого?» И такой же ответ — взглядом. Кожа на ладони Усяня расходится и без клинка — и сейчас это не выглядит ужасающе. Ладонь к ладони, кровь к крови. Слова клятвы — давно продуманной и заброшенной в дальний угол памяти — срываются с губ будто сами собой и возвращаются эхом. Обнимая теперь уже по-настоящему брата, Цзян Ваньинь с приятным удивлением замечает, как расслабляется и будто бы даже теплеет тело под его руками. И не сразу чувствует на своём плече слёзы — горячие, человеческие. Ни всхлипов, ни дрожащей спины — и он даже не знает, надо ли как-то утешить или поддержать Вэй Усяня в этот момент. Лишь садится на землю, обнимая крепче, согревая своей ци в попытке окончательно прогнать этот могильный холод. Слова — тихий шёпот куда-то в основание шеи — доходят до совершенно не готового к ним разума не сразу. Но когда доходят, Цзян Ваньиню стоит многих сил удержать первый порыв и не вскочить, не начать привычно кричать на шисюна — брата — и обвинять того в беспечности. Каким-то глубинным чувством он понимает, что любое неверно сказанное сейчас слово может обрушить это хрупкое братское доверие в Бездну. Не было никакой Баошань-санжень, зато была Вэнь Цин, молодая и наглая. Неприятно быть в долгу перед кем-то из вэньских псов, неприятно в принципе быть хоть перед кем-то в таком бескрайнем и неоплатном долгу — но это хотя бы объясняет многое из происходящего с Усянем. — Я ни о чём не жалею, слышишь? — Вэй Усянь всё же поднимает голову, чтобы посмотреть прямо в глаза. На его губах играет совершенно незнакомая ни по этой войне, ни по прошлой мирной жизни тихая и светлая улыбка. — Сейчас — тем более не жалею. Алые искры кружатся в серых глазах, и почему-то Цзян Ваньинь точно уверен, что сейчас они означают вовсе не потерю контроля, а очень даже наоборот. — И не смей даже думать, что ты мне что-то должен! — резкий вскрик поднимает откуда-то из глубины волну негодования — но Вэй Усянь внезапно осекается и продолжает уже куда спокойнее: — Нет, не так. Будь моим братом. Будь тем, рядом с кем я смогу быть человеком — этого будет более чем достаточно.