***
— Если родится девочка, то какое имя ты хотел ей дать? — женские пальцы бережно поглаживали пока ещё плоский животик, в котором три недели теплилась новая жизнь. — Катя. У меня бабушки по отцовской и материнской линии звались Екатеринами, и они были прекрасными женщинами, — Гриша всё ещё с неловкостью смотрел на живот своей будущей жены и не мог поверить, что скоро станет отцом. — А если родится сын. Какое имя ты ему дала бы? — Раз уж ты начал связывать имена с чем-то хорошим, то тогда сына будут звать Максимом. Дядя Максим – мой крёстный. Множество раз приходил мне на помощь, словно я была ему родным ребёнком. — Хорошее имя. Тогда договорились. Девочка — Катя. Мальчик – Макс. — Это всё ты хорошо придумал, но может, ты дотронешься до своего будущего ребёнка? — с укоризненной спросила Нателла, видя, как её муж опасается лишний раз задеть рукой живот. Увидев в его ответной реакции удивление, она рассмеялась. — Эх, мужчины, как малые дети. Стрельников осторожно, с предельной опаской положил ладонь на указанное место и почти был готов засиять от заполняющего счастья. Мужчина упёрся лбом о лоб Нателлы и по-мальчишески заулыбался.***
Она хотела ребёнка, желала больше всего на свете. Материнский инстинкт воспевал оды будущей матери, но Нателла пожалела об этом желании очень скоро. Наивность затмила разум, не показав всей картины мира, который до отказа забит серой швалью и маргиналами, загнивающей страной и процветающей коррупцией. Судьба крохи была предрешена с самого рождения. Нателла жалела не себя, а время, в котором предстоит жить сыну: мать заведующая шалашёвней и отец криминальный авторитет. В такой среде вырасти нормальным невозможно. Отправить четырнадцатилетнего подростка подальше от людского ужаса казалось лучшим решением.***
— Гриш, что тебе приготовить на ужин? Хотя дай угадаю, дай угадаю, — Нателла наигранно закатывала глаза в поисках неведомой истины. — Яичница, не так ли? Маленькая кухня в хрущёвке с типичной замызганной некогда приемлемой планировкой озаряется их беззаботным смехом пока на подсолнечном масле равномерно прожаривался белок с идеальными золотистыми краями. Гриша сидел за чехословацким столом на котором белая покраска давно облупилась и с лихвой уплетал шматы божественного блюда, а Ната сидела на против и не скрывала своей до наивности глупой улыбки от этого милого зрелища.***
Она готовится открыть дверь на кухню из какого-то дорого дуба, но пальцы до белых пятен на костяшках сжимаются на ручке не в силах повернуть. Такое нерешительное стояние могло продлиться сколько угодно времени, однако звук приближающихся шагов заставил отпрянуть подальше, дабы не зашибли по упиравшемуся в дерево лбу. Выходит приспешник. Как и всегда, по этому каменному лицу невозможно прочитать эмоции. Но Стрельниковой не надо читать, читают книги. — Успел хорошенько нажаловаться на несносную бандершу? — язвительно выдаёт Нателла не глядя на уходящего бандита. Он никогда не обращал внимание на её резкие выпады и сейчас не сделает исключение. Женщина заходит на кухню, готовая к бою. Из горла рвётся что-то не менее мерзкое по поводу запаха яичницы, но пока что рано плеваться ядом. Железный стоит спиной к своей супруги около плиты и ждёт пока прожарится белок, но Нателла знает, что у него никогда не получалось приготовить идеально. — Зачем жена, если я сам себе должен готовить? — Зачем муж, если мне приходится работать? Их взгляды встречаются, как два исполина желающих изничтожить друг друга, и Железный не выдерживает жёстких смоляных глаз, в которые невозможно погрузиться, а только увязнуть пока не начнёшь просить пощады.***
— Ещё пять минут, — сквозь зыбкую дрёму бормочет Гриша, пока в бок тычет короткий алый ноготок. — Никаких пять минут. Мы опоздаем на шашлыки с твоими бандитниками.— Нателла лежала рядом на скрипучей от каждого дуновения ветра кровати и подогнув локоть, упиралась кулаком о щёку, всё так же продолжая не менее сонно, но настойчиво говорить. – Как говорят твои американцы – кто рано встаёт тому Макдональд бургер подаёт. Почему-то от театральной пародии на свой же голос Стрельников продрал веки и первое что встретил – взор; нежный взгляд кофейного отлива, в котором хочется тонуть, пока не захлебнёшься в терпкой любви. — Что-то не так? — Нателла скромно отводит свой взгляд, безмерно алея. — Ты самая прекрасная и сладкая, моё кофейное зёрнышко. И он ухватывает девичье тело к себе под слабые охи возмущения и такие же неубедительные сопротивления с её стороны.***
— Ну объясняй, — Григорий возвращается к готовке всё с такой же выжидательностью смотря на своё неказистое произведение кулинарного искусства. — А что объяснять? Ты во всём виноват, муженёк,— последнее слово Нателла специально тянет высокой противной нотой,— Если бы не оттяпал половину моих обязанностей, то такого не случилось. Он знает, что сейчас лучше остановиться. Она понимает, что сейчас лучше замолчать. Но зачем? Они добровольно погрязают во взаимном всепоглощающем желании сделать больно друг другу. — Ты медленно справляешься со своим курятником. Очередной раз Григорий одаривает жену до одури спокойным взглядом. Та готова разорвать его тело на части, лишь бы хотя бы раз взглянул иначе, как в день их знакомства, как в день их первого свидания, как в день их свадьбы. Чёрный каблук делает шаг навстречу мужу. Она не знает зачем это делает, но так диктует последний кусочек не отбитого разума. — Мои девочки всегда пользовались отличным спросом и не резались после нескольких недель работы, потому что я всегда отбирала каждую индивидуально. Григорий полыхает от ещё нескольких шагов навстречу к нему в понимании, что задумала его жена, но не показывает это, продолжая непринуждённо заниматься готовкой. — Это бизнес. Нужно количество, а не качество. Глупых бестолковок много. Потеряли одну, найдём двух. Вот и всё. Она делает последний шаг и между ними остаётся жалкие десятки сантиметров. — И что же хочешь сделать? Дай угадаю, дай угадаю… Дать мне пощёчину? — увидев в резко обозлившихся глазах Нателлы ответ, губы насмешливо расплываются. Приходится выключить конфорку, повернуться к жене и с неким прискорбием добавить.— Из-за тебя у меня яичница подгорела. Нателла выполняет задуманное хлёсткой пощёчиной, следом второй, третьей; края ногтей сцарапывают кожу, мажут щёку, скулу. Стрельников не сопротивляется, молчит, понимает, что не смог уберечь Нателлу от этого кровавого мира. Сам затянул туда, вывернул девичью душу наизнанку, заставил смотреть на людские пороки вперемешку с их нутром. Его взбирание на преступный Олимп было долгим, осторожным, со скидыванием конкурентов при удобной возможности, массовыми перестрелками на отшибах города. Всё ради финансовой стабильности их семьи. Жена криминального авторитета не должна отставать от мужа и обязана соответствовать своей роли, следовать за супругом на сходки в блядушники и в гроб на пару, держать лицо не взирая на болезнь и настроения. Роль- превыше всего. Но не Нателла приняла роль, а роль приняла её: сожрала, прожевала мясо с костями и выплюнуло готовый маркированный продукт. Поэтому, когда Стрельникова начала выть волком в их особняке вместе с четырёхлетним сыном от вселенской скуки, Железный позволил ей найти развлечение под стать жене бандита. Периодическое руководство борделя под взором местной Матки оказался идеальным вариантом. Нателла впитывала в себя все тонкости уголовных деяний под чутким руководством Григория, что не могло его не радовать. Но когда эта радость сменилась на опасение? Когда её невинный живой интерес к неизведанному сменился желанием взять больше власти? С каждым ударом на глазах выступают предательские слёзы. С десятой, двадцатой, а может с тридцатой пощёчины настоящая Нателла прорывается через напудренную белую маску, чёрные тени смешиваются с солёным потоком. Стрельникова оседает на кафельному полу, говорит открыто, задыхаясь от компа омерзения к своей жизни. — Мне снятся их глаза! Я не помню их лиц, но глаза. Ох, сколько раз пыталась забыть, вытравить алкоголем, таблетками, но они въелись в меня проклятой печатью. Эти чёртовы глаза чёртовых девчонок видятся каждую ночь в жутких кошмарах. Но благодаря ним я понимаю, что ещё не потеряла себя в этом грёбаном городишке, — с последним словом Нателла спокойно вздыхает и впервые за долгие годы чувствует недолгое умиротворение с собой. Гриша понимает о чём она говорит и присаживается рядом, сумев лишь положить руки на сотрясающиеся плечи. Понимает, что настоящая Нателла всё ещё теплится в этом фиолетовом полушубке, что эти слёзы бьют по нему больнее, чем пощёчины, что её слова ранят хлеще ехидных слов. — Пойдём спать, — почти шёпотом произносит Стрельников, боковым зрением разглядывая профиль своей жены. Она успокаивается и молча соглашается.