Постельные игры

      Гуанъяо, устало наблюдая за тем, как Сичэнь, преисполненный глубоким, живительным чувством справедливости и благородства, путается в рукавах собственного ханьфу, отчаянно пытаясь одеться и скандируя стихи мыслителей древности, не знал плакать ему или смеяться. Потому и сидел себе тихо-мирно на кровати, сложив ноги по-турецки и подперев голову рукой, и с умным видом размышлял о страдании людей, о несправедливости жизни в этом мире, о кратковременности человеческого существования, его незначительном вкладе в бесконечный поток времени. Потом правда пришлось поднять с пола свой смятый халат и накинуть на плечи – сидеть голышом в покоях главы Лань чревато простудой, а того и гляди воспалением легких; воздух здесь был очень холодным, можно даже сказать морозным – а потом и вовсе завернуться в одеяло, ворча что-то об алкоголе, испорченном (в какой-то степени) вечере и дураке-Сичэне, который слишком мягок, чтобы отказать в невинной просьбе поиграть а какую-нибудь незамысловатую игру, в которой бы фигурировало спиртное для пущего веселья, а после заняться чем-то несколько более пикантным и приятным.       Только вот Яо не учел того факта, что благородному господину Ланю хватит всего пары глотков, чтобы распрощаться с ясностью сознания. В самом начале все складывалось очень даже недурно: Сичэнь после недолгого молчания с несвойственной его характеру напористостью притянул к себе Гуанъяо, обнял, уткнулся носом в изгиб шеи, тихо шепча что-то о подвигах и торжестве любви, потом неожиданно выпрямился, с детским восторгом разглядывая лицо побратима, и страстно прильнул губами к его губам; как они оказались в постели – вопрос довольно занятный и совершенно неинтересный, однако то, с каким животным вожделением добронравный глава Ордена Гусу, славившегося умением его воспитанников подавлять свои низменные желания, ласкал тело любимого брата, просто поражало воображение, поскольку обыкновенно каждое прикосновение сопровождалось тысячью вопросов о том, желает ли Яо продолжить, хорошо ли он себя чувствует, готов ли он, хочет ли он чего-то еще, что, конечно, безумно приятно, но жуть как отвлекает от дела.       Потому подобная перемена была весьма кстати – она добавляла некой остроты ощущениям, – поскольку Гуанъяо впервые в жизни не нужно было ничего делать. Все, что от него требовалось – это лежать и получать удовольствие, полностью доверившись своему благоверному и соблазнительно извиваясь в его руках, словно ядовитая змея, брошенная на раскаленные угли. Сичень в свою очередь, одурманенный вином и похотью, охотно пользовался предоставленной ему свободой. Он с какой-то неистовой жадностью целовал брата: длинную жилистую шею, сильную грудь, крепкий живот, стройные гибкие ноги, – и судорожно сжимал меж пальцев тугие мышцы, чуть ли не рыча от переполнявшего его страсти. Ведь ему было все мало, хотелось еще, ближе, глубже, жарче – кожа к коже, плоть к плоти. И Яо тонко чувствовал все это: чувства, желания, одержимость – на каком-то ином, можно даже сказать первородном, уровне, на котором нет места ни слову, ни речи, ни трезвой человеческой мысли, только дикому и необузданному стремлению обладать, стать единым целым.       Гуанъяо, будто в бреду, потянулся к лицу любимого, целомудренно коснувшись губами его лба, умоляя о чем-то еще, о чем-то большем, о чем-то постыдном и интимном, понятном только им. Сичэнь кивнул почти не раздумывая, его глаза заискрились поразительной живостью и озорством, таким чужим и незнакомым, что Яо невольно подумал, что тот одержим каким-нибудь древним злым духом рисового вина, которое они совсем недавно распили. Однако все его сомнения рассыпались прахом, стоило Сичэню войти в него, резко, с размаху, до самого конца, так сильно и быстро, что у Гуанъяо на мгновение перехватило дыхание. Он выгнулся дугой, взвыл, хватая ртом воздух, осовело всматриваясь в лицо раззадоренного любовника и шепча что-то почти на границе слышимости. Блаженная нега медленно растеклась по всему его телу: лениво окутало горячие внутренности, омыла сжавшееся сердце, наполнила собой легкие, мешая вдохнуть полной грудью.       Сичэнь положил ладонь на напряженную грудь побратима, надавил – Яо выдохнул, ровно, спокойно, стало легче, вдохнул – хорошо и свободно. Улыбка сама собой расплылась на лице Гуанъяо, он прикрыл глаза, расслабился, а потом потянул любовника на себя, требуя поцелуй. Сичэнь отвечал ему пылко и страстно, кусая губы и с каким-то непонятным наслаждением вылизывая чужой рот, а потом вдруг застыл и уткнулся лицом в плечо. А посоле, когда Яо настороженно сжался, неожиданно выпрямился, отпустил брата, вскочил с кровати и принялся одеваться.       И вот они здесь: Гуанъяо – злой и неудовлетворенный, сидит завернутый в одеяло и грустит, и Сичэнь – чересчур торжественный и воодушевленный, пытается привести себя в более или менее цивильный вид, читая стихи. Почему? – выяснилось чуть позже, когда благороднейший глава Ордена Лань стал отчаянно натягивать штаны, пряча стоящий колом член.       – Я должен сообщить об этом всеми миру, Яо!       Гуанъяо потер переносицу пальцами и тяжело вздохнул.       – Жители Поднебесной обязаны узнать о силе моей любви к тебе!       Гуанъяо страдальчески скривил лицо.       – Уверен, они будут рады! Ведь это будет песнь о страсти! О желании быть вместе до скончания веков!       – О, всевидящие Боги, за что мне это?..       – Любимый, ты что-то сказал?! – радостно воскликнул Сичэнь, подлетев к кислому любовнику и взяв его лицо в свои руки. – О, Яо, любовь моя, не стоит так стесняться наших чувств! Мы честны перед Небесами, уверен, они не будут разгневаны, узнав подробности о нашей любви друг к другу!       Гуанъяо долго смотрел в глаза Сичэня. Долго. Очень долго. Потом устало провел рукой по лицу, пытаясь сдержать рвущиеся наружу ругательства, и спокойно (ну, почти спокойно) сказал:       – Сичэнь, любимый, дорогой, милый, – он положил свои руки на плечи брата. – Ради всего святого… сядь, пожалуйста.