Ожидаемое

      Поначалу я искала спасение в избегании мыслей о прошлом. Если тонула, то в беспамятстве. Этому было свое место и время, и я могла дышать ровно, без давящей тяжести. Мне снились пустые, серые сны, а когда снилось иное, я просыпалась усилием воли. Я жила в пустоте мыслей, где все было сведено к существованию здесь и сейчас — к ложке супа, стакану киселя, двум синим таблеткам, сумке-сетке, пятнадцати минутам до и от магазина.       Теперь не вспоминать невозможно. Здесь все кричит о моем прошлом. Даже в этой комнате, в которой я никогда не бывала прежде, с моим появлением все стало таким узнаваемым. Не сразу. Это случилось в несколько этапов — дней, а может, недель. Это он позаботился: наполнил мою комнату мной прошлой, такой, какой я была с ним. Какой он меня знал. Какой я когда-то знала себя.       Мне было приятно, что он помнил. Пусть некоторая информация и устарела: например, после рождения Хел я резко изменила свое отношение к ракушкам. Однажды она схватила привезенную отцом из Австралии перламутровую раковину и перешла от рассматривания к поглощению быстрее, чем я успела отреагировать. В больнице сделали рентген и уверили, что все обойдется, но я избавилась от своей коллекции песен морей и океанов, поскольку теперь они вызывали у меня исключительно тревогу. Здесь все не так — здесь ракушка размером с кулак, не проглотишь. Да и детей в доме нет.       Детей нет. Ужасно вспоминать, что я здесь, чтобы это изменить.       Только не так, не таким образом должны появляться дети. Год я прожила — просуществовала — в другой семье, у них когда-то были свои дети, и я не понимаю, как они могли допустить такое столь далекое от любви зачатие. Они были матерью и отцом. Она рожала в муках. Неужели тридцати лет достаточно, чтобы забыть, каково это?       Если я забуду, каково быть матерью Хел, я умру. С первого дня ее жизни я поняла, что все теперь иначе, ничего уже не будет по-старому. Что есть я и она, мы связаны чудом рождения и той невероятной любовью, что привела ее в этот мир.       Мою мать звали Пола. Я всегда считала ее имя очень красивым, мягким, летящим: Пола Андерсон. Отличное имя для ее времени, совсем неподходящее для нынешнего. Когда я думала, как назвать дочь, мне хотелось, чтобы ее имя было сильным, чтобы оно защищало ее и давало опору. Я не знала, что мир, в котором ей предстоит взрослеть, окажется значительно жестче. Теперь ее и зовут иначе. Наверняка как-нибудь беззащитно и безвольно. Они это отлично умеют — лишать тебя воли и защиты.       Честнее было назвать ее Андерсон-Доу, но это породнило бы ее с тысячами неопознанных тел, убийц, анонимных свидетелей и пациентов. Да, именно анонимным свидетелем и хотел быть ее отец, и я позволила ему занять эту позицию. Но с одним условием: она никогда не будет частью его семьи, и ее фамилия будет моей. Смит я взяла с потолка больничной палаты, как и Хелен. Ее имя пришло ко мне, пока я кормила ее грудью впервые в наших жизнях. И я вручила его, как оберег. Прошептала на ухо, а затем прогремела на всю палату, чтобы все знали, как зовут мою дочь. Мою. Без остатка.       Я верю, что имя, данное матерью, не перекроешь ничем. Если Хел никогда и не вспомнит, как был подписан ее шкафчик в детском саду, имя все равно будет с ней. Пока я жива, оно будет в моих мыслях, я буду подпитывать его защитные свойства, бессильная защищать иначе.       Хелен Андерсон-Смит. Девочка моя, Господи. Я бы убила их всех, всех бы убила, только бы защитить тебя. Но пока ты мала, с ними тебе безопаснее, чем со мной. Вот о чем я теперь думаю, просто глядя на ракушку. На ракушку размером с кулак, мертвую и бесполезную, потому что в ней не звучит море. Я бы ее разбила — но здесь опасно быть неблагодарной. Даже с ним.       Я не знаю о нем ничего. Я тут примерно полтора месяца, и все это время в основном пялюсь в потолок. На вторые сутки — вероятно, от потрясения встречей — я свалилась с пневмонией, которая только неделю назад снова начала выпускать меня в реальность. Сейчас я уже отчетливо осознаю огромность промежутков между посещениями врача и подносами, что приносит марфа. Я даже не знаю, как её зовут.       Я даже не знаю, как зовут его жену.       Но она есть, я помню ее сквозь флёр лихорадки. Её тонкие, совсем не как у меня, запястья, изящный острый нос и жесткие пшеничные волосы, попросту неспособные держаться в какой-либо укладке. Я ощутила её полевой медсестрой, когда она склонилась над моей постелью, внимательно глядя на покрытое испариной лицо. Я ощутила её готовой вынести мне смертный приговор, сказать: «Она безнадежна». Я ощутила себя готовой такой приговор принять.       Но она ничего такого не сказала. Интересно, знает ли она?       С завтрака еще остался апельсиновый сок. Если у него есть апельсины, жена с лицом лани и я, мне точно следует его опасаться. В этом мире такие вещи не достаются просто так. Как бы там ни было, мы оба уже не те, что прежде. Я не люблю ракушки, а он убивает людей.       Я поняла, что я здесь около полутора месяцев, потому что сегодня Церемония. Вернее, она будет, если врач сочтет мое состояние надлежащим. Помню, состояние моей прошлой напарницы сочли надлежащим на следующий день после удаления кисти — поймали за чтением. Руки, как и легкие, не имеют никакого отношения к матке. Государство интересует только эта часть нашего тела. И хорошо ещё, если мы находимся в сознании. Но это не для нас хорошо, а для них — не у всякого стоит на покинутое разумом тело, кто бы что не говорил. Страх, ненависть, отвращение, боль, обида, тоска, отчаяние, смирение — все лучше, чем пустота.       Я сегодня в полном сознании и матка моя в порядке.       Я никогда не занималась сексом с бывшими. Меня вообще жизнь не пересекала вновь с теми, кто однажды её покинул. До этого дома.       Как это будет? Узнаю ли я, как зовут его жену прежде, чем она возьмет меня за запястья? В прежнем мире мне порой не было важно, как зовут того, с кем я делю постель. Сейчас все иначе. Мы обе — жертвы. Но мы не заодно.       Куда он будет смотреть? На меня, как Майкл, мой прошлый Командор, или на жену, как и подобает? Или вовсе закроет глаза? Интересно, мужчины вообще могут в такой ситуации закрыть глаза? Могут разделить с нами, женщинами, хоть немного нашей боли?       Мои мысли мне надоедают. Мой голос, уже давно звучащий вслух только при враче, слабый и хриплый, растерял всякий вес и расселялся в своей значимости. Я устала думать своим голосом. Устала и чужими голосами. Устала вспоминать. Устала. Просто устала.       Когда устаешь — спи. Так говорила мне мама. Но есть сорт усталости, от которого это не помогает.       Я устала спать. Мне нужно проснуться.