Соловушка.

Сибирь встречала путников непогодой — большими, белыми хлопьями ложился на покрытую льдом, тайгу, снег. Выли высокие, хвойные деревья, скрипя палыми ветками. Эта зима выдалась особенно холодной. Особенно серой, угрюмой. И лишь ощущение того, что вот-вот прибудут домой, согревало истосковавшиеся по родной, Иркутской губернии, сердце. Ибрагим молчаливо поглядывал на своего спутника, не снимая руки с острого, заточенного кинжала — так черкесу было спокойнее. Порой Прошку это забавляло; словно его верный друг не расставался с ножом, видя везде и во всем опасность. И сейчас, гляди, бдит, изредка оглядываясь по сторонам. Устремляя взор янтарных, зелено-карих глаз вдаль — в бескрайнюю, ледяную пустыню. Спросил бы, о чем печется, да все равно ведь не ответит. Только лихо усмехнется краем тонких губ, не раскрыв того, что таит за душой. « Ты меня не поймешь, джигит. Нет, не поймешь. Оно и к лучшему, Прошка. Не дай Всевышний тебе однажды взглянуть на мир моими глазами. Не дай Всевышний. Я небеса молить буду, что бы не познал печали, джигит. За тебя, за твоего отца, за хозяйку. « — Раздался глубокий, гортанный голос и мужчина перевел взгляд на паренька, что внимательно вглядывался в слегка загорелое под южным солнцем Кавказа лицо абрека. Сколько ему? Прошка помнил Ибрагима Оглы едва не с раннего детства, и с тех пор, кажется, прошло около пятнадцати лет, а он был все тот же. Разве что немного морщин появилось на смугловатом лице черкеса, но никогда не решался задать этот вопрос. Вечно угрюмый, неразговорчивый мужчина, должно быть, годился в отцы, но от чего-то называл его своим другом. Верным товарищем считал Ибрагима и Прошка — спавший ему жизнь, рискуя своей, собственной не раз, черкес доказал, что ему можно верить и не словами — поступками. Так, как это подобало мужчине. Суровый абрек, будто сумев прочитать в синих глазах русского вопрос, вздохнул, и глаза его — непонятного цвета, устремились куда-то вдаль… На синие горы с заснеженными вершинами, что величаво восходили над плоской, ледяной, бескрайней степью суровой матушки-Сибири. — Что? Гляди, и дырку взглядом просверлишь, джигит. — Произнес мужчина, все еще сжимая руку на кинжале. — Думаю о тебе, Ибрагим. Сколько лет моей семье служишь, а о тебе почти ничего не знаю. — Мягко улыбнулся парнишка в ответ. — Негоже так. — А ты спроси. Дорога дальняя, джигит. Поговорить успеем. — Черкес снисходительно взглянул на Прошку, не скрывая своего разочарования. «Ненадежный. Ох, ненадежный! Слабый, за каждой юбкой гонится. Остепениться бы пора, да жениться по-человечески. Мать бедная вся извелась. Что муж, что сын — два сапога пара!» — Пронеслось в мыслях, которые озвучить не спешил. И без того Прошка знал, что о нем Ибрагим думает. — У тебя, небось, жена да детишки на Кавказе остались. — Произнес парень, не зная, с чего начать диалог. Боялся, как бы не подумал о нем Ибрагим плохо. Вдруг, решит, что думает, будто он старый да немощный стал, хотя вздор же — статный, высокий мужчина. Не больше сорока, хотя и это, учитывая суровые условия Сибири, немолодой возраст. — Жена? — Вопрос, а скорее, утверждение, явно позабавил черкеса. Он рассмеялся в голос, заставив Прошку гадать над тем, что же сказал не так. — Разве отдаст кто дочь-то за разбойника? — С легким, кавказским акцентом произнес горец. — Нет, джигит. Отца моего на войне убили, как мне семь лет было, а мать в отчий дом вернулась. Забрали меня у нее. — Разве ж можно ребенка от матери отбирать? — Удивленно спросил русский, и его синие глаза округлились. — На моей Родине, так. — Вздохнул Ибрагим, не скрывая своей печали. — Мать моя из знатного рода была. Овдовев, снова замуж вышла. А точнее, выдали ее, джигит. Отец, дед мой, против воли, забрал и отдал тому, кто отдал наибольший калым. Уехала она, говорят, в Османскую империю. Там наши черкешенки, говорят, выше золота ценятся. Османы о их красоте песни слагают, в гаремы наших девчат воруют. — Мужчина помрачнел, опуская взор. — Я осиротел. Один остался. Дядька по отцу забрал меня к себе, да только с его женой не смог я ужиться. Вечно недовольна была мной, вот я и сбежал. Негоже черкесу жить по правилам женщины. В горы я ушел, и разбои устраивал. — Признался абрек, но в его голосе не читалось раскаянья. — За это и сослали в Сибирь… Я не грамотный. Писать, читать, не умею. И русский не знал. Тут уже выучил. Мне двадцать лет, говорят, от роду было, когда на каторгу попал. Болел очень. У нас, на Кавказе, тепло. Солнце светит, везде горы. И леса. Ручьи горные, чистые, песни напевают звонким голосом, а девушки… Какие у нас девушки! Ты бы только знал! Косы черные, глаза, карие, красивые, точно у горной серны! И сами ловкие, тоненькие! — Ибрагим усмехнулся, глядя на русского, который явно успел себе представить красоту черкешенок, и должно быть, в мечтах собрался ехать на Кавказ. — Гордые. Наши девушки очень гордые. Верные. Умеют любить. Мужа уважают, братьев, и отца. Нет, русский. Ни разу я не был женат в свои сорок. Не успел, да и не жалею, парень. Не по мне семейные хлопоты. Я — человек вольный. Как этот ветер, что свистит, завывая. Прошка, удовлетворенный ответом горца, улыбнулся. Выходит, черкес не так уж и стар. Кто знает? Может, сосватает кому-то его в благодарность за спасение жизни? Русские красавицы не хуже черкесских женщин. Их красота тоже воспета многими. Пусть и не имеют смоляной косы, да и кожа белее снега, но есть в их внешности что-то чарующее, притягивающее взгляд. Красота русских женщин в кротости; во нраве; в светлых глазах не скрыться злости и обиде. Простые, тихие, умеющие верить и ждать. Если такая полюбит — и коня на скаку ради любимого остановит, и в горящую избу войдет. — И что, не хотелось ни разу женской ласки? — Лукаво усмехаясь, спросил Прошка, снова вырывая Ибрагима из плена мыслей и опасений. — А чего ж не хотелось? Мужчина я. Как и каждому мужику, хочется женщины. Да только я, как ты, за каждой гнаться не собираюсь. И тебе, джигит, пора уж остановиться. — Ибрагим лукаво усмехнулся, вспоминая хозяйскую дочь, которая вскружила голову Прошке. — Найди себе красавицу да женись. Мать твоя, видать, внуков заждалась. Да и отец истосковался. Прохор вздохнул, понимая, что пора заканчивать этот разговор, пока он не перерос в очередное нравоучение, которое выслушивать от Ибрагима не желал. Только и думал сейчас о горячей еде да о баньке, которую растопит юная, до боли хорошенькая и уже наверняка подросшая Варвара — их слуга. Отмоется от грязи дороги, посидит на пару с Ибрагимом, да спать пойдет. Лишь бы доехать скорее, а то уж ноги затекли. Ибрагим не знал почему, но вдруг вспомнил о девчонке, что прислуживала хозяйке. С детства помнил ее. Голубоглазая, русая, с длинной косой. Красавицей будет, как подрастет… Бедная сиротинушка. Жаль было ее, пригнали в Сибирь из Малороссии, как пан переехал. А после продали в другую семью. Никому не пожелал черкес бы такой доли. Может, от этого и жалел ее всегда, порой помогая с хозяйством — таская тяжелые дрова в дом и ведра с водой из колодца. Она-то тоненькая совсем, глядишь, надорвется. И нет у ней защиты. Хорошо хоть, хозяйка ласкова да терпелива и заботится, как о дочери. Не ругает, не бьет. А то точно бы сердце разорвалось из жалости к сиротинушке. Лишь бы добраться засветло, а там гостинец передаст девчонке — леденцы в виде петушка карамельные, что на ярмарке купил перед Масленицей. Хотя, может, нужно было шаль купить. Не дитя ж она больше. Девке, кажись, пятнадцать было в том году. А в этом году уже шестнадцать будет… Скоро и замуж, может, отдадут. Может, хоть с мужем девочке повезет, раз уж судьба не милостива.