Ты дар

      «А ты откуда взялся, Зелибоба?» — спросили однажды дети во Дворе.       Да и мне интересно не меньше, где — в другом ли измерении, галактике или ещё каком нездешнем пространстве — нежилась твоя душа до того, как её призвали в наш мир.       Может быть, тело твоё там и было таким вот стройным, с хвостом — и рыжей манишкой во весь живот, как я люблю, а уже в другом мире перестроилось почти с самого начала.       Может быть, и нет. Ты тогда ведь ещё искал свой облик, а потому каким только не был. Хоть просто потоком магии, без имени, без лица.       И там, и здесь ты одинаково нежный и живой, вот что важнее всего.       Что породило тебя — или источник тебя, — было нежным и любящим. Позволило наныряться в небе, наиграться с облаками, пропитаться насквозь солнечным теплом, а потом — ух как прильнуть к земле, обрести золотые руки и ноги (чтобы на ней удержаться — помнишь, так говорил твой мастер) и — ну простой шерсти ведь мало — обрасти шубой со шлейфом и рукавами. «Так любя, что стремясь за пределы себя».       …ты бы ответил соседским детям, наверно: сами посмотрите и решите, на кого и на что я похож — а потом расскажу вам. А дальше уже как захочешь: расскажешь — и зажжёшь искру открытия в их глазах, или подумаешь, что слишком эта история нежная для земли — и навсегда сохранишь в себе, чтобы проживать наедине с собой и без слов соглашаться и отзываться источнику: я здесь, я здесь.       Даже глаза открывать здесь было не обязательно: рыба чувствует воду, а дух чувствует воздух почти одинаково. Он словно сам стал весь глазами — здешний свет через них вливался в него, с магией струясь по жилам, а широкие крылья — поддерживал.       До земли отсюда было бы несколько дней лёту, но земля ещё не знала о нём и не могла позвать — а сам он, такой сейчас лёгкий, и не удержался бы на ней долго. Больше сил, больше радости нужно было в себя вобрать, прежде чем в самых костях приятная тяжесть появится — зов земли.       …Был ли он — синим? Трудно понять, если свет и цвет так менялись вокруг, что понять получалось только, ясно сейчас или темно. Да ещё — до чего лёгким было его тело, как высоко носили его крылья.       На память о золотистом свете ему навсегда позолотит и тело под шубой, и руки, и ноги, и чуткий нос. А голубой шубой станут прежние крылья, — не птичьи, не зве́рьи, нездешние, прежде легко нёсшие его сквозь облака.       А летать он станет как ветер, но уже много позже: на земле в новом теле заново научится, как только освоит магию.       Часть небес на всю жизнь останется в нём — лёгкими, дыханием. Её услышит Она, когда склонит голову ему на грудь. А в летнем небе над ними обоими будут кричать ласточки, многократным эхом отзываясь во всём его существе, в сердце и даже как будто под шкурой, волнуя кровь. Сквозь небо в себе он и правда расслышит её шёпот: «Я бы впустила тебе под шкуру всё это ясное летнее небо…» …и обернётся летней ночью, и поглотит Её любя. Небеса им открыты теперь всегда — но как не стать для Неё альковом на время, не соскучиться по той лёгкости ещё больше, пока полный Ею живот тянет к земле.

***

      Нездешние воды. Мир этих вод — граница «есть» и «нет». Никто не может сказать, как далеко они простираются и замкнуты ли в каких-то пределах.       В них ещё не нужно длинной шубы. Ничего не нужно — только лежать, только плавать и мечтать, пока сам для себя незаметно возникаешь. То ты был едва ли не одним целым с этими водами, то уже понимаешь — здесь они кончаются и начинаешься ты сам.       И по-прежнему некому сказать — верно ли, что твоя шерсть в этом мире почти вся — короткая и гладкая, потому что не успела ещё отрасти; что воды пронизаны ниоткуда идущим светом, и он только украшает и успокаивает; что, возможно, и люди до своего рождения переживают, а иногда и помнят почти то же самое.       Верно только — ты возникал и становился, уже с большими ясными глазами, с телом, похожим на лозу и как будто на виолончели плавно сыгранным, живой, ожидающий судьбы́.       В одном из языков людей для этого состояния есть слово quickening. «Оживление» — переход от почти неподвижного к живому и чувствующему. И мир нездешних вод — последний на твоём пути к нынешнему телу и жизни.       Ещё слишком нежно и уязвимо здесь твоё тело; ещё нужно, чтобы часть их стала сезамской магией, проникла в него и заполнила. И на память о времени, что ты здесь провёл, ты навсегда останешься немного «текучим», гибким, как кот, и мягким — за что потом тебя и полюбят все, кто знает «Сезам».       В небе он был как будто весь глаза, будто весь обращённый наружу, — теперь стало иначе. Ему нужно было нутро — принимать в себя дары мира, расти от них и самому становиться большою радостью; давать приют своим чувствам и мыслям.       В водах он развёртывался, как росток под дождём, принимая свой облик; ткался, как полотно с узором; наливался, как созревающий плод соками. Мир вод любил его и бережно держал: словно знал, что ему и выпускать в жизнь этого духа. Но и часть вод — его дар на память будущему духу — должна была стать больше частей других миров. Не зря они так торопились его заполнить.       Та часть, что станет магией-кровью, напомнит о себе каждым ударом сердца и теплом в теле. А та, что заполнит его уже вытканное нутро, — о, она обрадуется каждому из даров, приютит, обоймёт и претворит в его существо целиком… Но главное — сделает его на это время вроде земного солнца. На что ещё и похож дух, у которого на теле взошёл золотой шар…       Всему этому ещё только предстояло настать, но до чего уже сладко ныло его брюхо и побаливала на нём невидная под мехом белая линия. Магии под ней уже сейчас оказалось чуть больше, чем нужно. Просочиться наружу сквозь кожу и мех?..       Дух вытянулся, расправляя новенькие лапы, и магия растеклась по нему сама собой. Он успел даже вырасти — так что оказалось её ни много, ни мало, а в самый раз по его размеру. Первая волна волшебства обмыла сердце — ласково подтолкнула, и оно дрогнуло: «…дар.» В магии вспыхнули голубые искры. Ещё. Тело духа сгущалось, теряло прозрачность. «То дар, то дар…»       Почти те же искры он успел увидеть — новыми глазами — вокруг себя, прежде чем сам разлетелся на целый их рой, сжался в сияющую точку и звездой сквозь воды, сквозь другое небо устремился к земле.       …       …       …

***

      …Тогда он доверчиво дремлет, весь в себе, похожий на тёплый пушистый шар — и на землю в середине марта.       В земле и в нём самом дремлют ростки, ожидая своего часа. И недолго остаётся ждать — скоро уже она покроется первоцветами, а в деревьях её проснутся соки; скоро уже он раскроет глаза, потянется и расправится, закружится его голова от манящего запаха первоцветов, и, что соки в деревьях, кровь его разыграется, а ростки взойдут на мохнатой шубе — новыми листьями, а в его сердце — любовью и радостью, когда ему — Ему — любящим взглядом ответит Она.       Всему своё время, и это — время ждать в тепле и уюте своего дома, быть тёплым огромным пушистым шаром, сродни спящей пока земле.       А летом, июльскими ночами, он и поздно не сможет сомкнуть глаз — как и Она. Слишком ясно летнее жаркое небо, и сон не идёт, чтобы оба нагляделись друг на друга, и то и дело дрожат чуткие голубые усы, улавливая Её мысли — все о Нём.       И он развернётся — подставляя Ей горло, доверяя свою жизнь, едва не сгорая от биения собственной крови и касания Её уст там, где она течёт. Не отнять Она хочет, а благословить эту жизнь, догадается он, когда сам, для себя незаметно, станет жарче июльской ночи, — и сам, откликаясь Ей, дохнёт на Неё теплом, обовьёт собой и склонит на Её плечо тяжёлую, прекрасную голову. «Слушай: то дар, то дар, то дар, то дар», — зазвучит Его сердце, и не нужно больше слов, чтобы Она догадалась: сама его жизнь Ей — дар.