***
Погружая руки в ледяные потоки реки Тунд, я прикладываю поочередно то одну, то другую ладонь к вискам и лбу, пытаюсь избавиться от ноющей боли в голове. Не развлекаться с мёдом сутки напролёт идея, конечно, прекрасная, но чем ещё можно заняться, просиживая штаны в засаде на окраине Асгарда? Даже по божественным меркам время тянулось бесконечно долго. Хотелось плюнуть на всё и сбежать в чертоги Фолькванга, к примеру, дабы творить то, что всегда получалось лучше всего — предаваться беспросветному, мрачному веселью, наблюдая, как напротив кружат в танце яркие пятна девичьих платьев. Сзади что-то падает с глухим звуком, и я замираю, резко повернув голову. Что это, кто-то решил в одиночку устроить внезапный ночлег посреди каменистого берега? А перину помягче захватили? Стройное тело больше двигаться не намерено. А мне что, нужно особое приглашение? Или ещё больше любопытства? Даже тиски мигрени притупляет растущий интерес. На скалах распласталось определённо женское тело. Длинные, кажущиеся белыми волосы мокрыми прядями скрывают лицо, и я спешу приоткрыть эту завесу. Прикладываю палец к носу — дышит, ещё живая. С неба свалилась, что ли? Выше-то и миров нет. Из ноздри незнакомки толчками начинает вытекать кровь, и я брезгливо полощу пальцы в потоках ледяной реки. Кровь с запахом железа, который может быть только у смертных. И лаванда. От чего-то до тошноты приторно воняет лавандой. Как она попала сюда? Как выжила? И главное: должен ли я с этим разбираться? Качаю головой: нет. Не моего ума дело, когда эта юная душа отправится прямиком в Хельхейм. Нужно идти, вдруг это ловушка? Отворачиваюсь, чтобы снова развернуться. И снова. Снова и снова. Головная боль вспыхивает с новой силой, когда заставляю ленивый мозг хоть немного поразмышлять. Дева плачет кровью и начинает хрипеть, пока я несу её на руках прямиком к дому Сагра.*
Старый ворчун ходит кругами вокруг слишком длинного тела, распластавшегося по лавке, беспокойно хмыкает и начинает громыхать своими бесконечными склянками. — Она умирает. — О, великий травник! — я сгибаюсь пополам в мнимом раболепии. — Господин, вы открыли мне истину, коей я в жизни не видывал! Прошу, позвольте вам отвесить ещё один поклон! Я вновь бью челом до пола, но Сагра такое никогда не веселило. — Откуда взялась в Асгарде смертная? — С Луны свалилась. Или Муни* сбросил. Понятия не имею. Появилась и всё. — Она умирает, — о, да, это мы уже проходили. Я бросаю взгляд на свежеумытое, бледное лицо девы — по щеке к уху вновь и вновь ползут дорожки крови, и ни одна припарка ванира не смогла с этим справиться. — И умрёт. Смертных отравляют миры богов. И я об этом знал. Её душа начинает отходить от тела, будто прозрачный пузырь: медленно, лениво отделяясь, дабы плюхнуться об пол, оставаясь мокрым следом. Надо было оставить смертную разлагаться на скалах — что за секундное помутнение? Теперь придётся раскапывать огромную яму на заднем дворе. — Миры богов… — я крепко задумываюсь, и даже глаза начинают болеть от напряжения. Медленно стащив золотое кольцо с пальца, всё так же медленно приближаюсь к почти бездыханному телу. — Ну уж нет! Что это ты задумал? — Спокойствие, старина. Нужно просто нарушить немного больше правил, — кольцо-проводник моей силы идеально подходит её указательному пальцу. Уже четко различимая плёнка души неохотно возвращается на место, и я как наяву слышу треск этого воссоединения. — У меня слишком много вопросов к этой смертной, чтобы так просто отдать на расправу Хель. Сагр сокрушенно хватается за голову. — Опять? Не втягивай меня в свои игрища, Локи! На этот раз Один будет бить прямиком мне в голову! — Т-ш-ш. Чуется мне, такой подарок судьбы будет очень кстати…*
Но я допустил ошибку. И даже не одну. Целая колонна ошибок дружно прошла мимо моих глаз и остановилась прямо за спиной, накидывая верёвку на шею. Нет, не так. Я сам закрепил эту удавку, собственными руками укрыв земную девицу от неминуемой смерти. Вегвизир на её руке захватывал всё моё внимание каждый раз, стоило взгляду упасть на оголённые предплечья растерянной девы. Смерть обошла её стороной, а мне оставалось лишь наблюдать из тени собственных мрачных предчувствий, с какой умопомрачительной скоростью её юная компания приходится по душе Сагру, который даже большинство богов на дух не переносит. Стоит говорить, что и я нахожусь в их числе? И тем загадочнее кажется его внезапная эмпатия и расположение к незваной гостье, что по щелчку пальцев перемещается на ночлег из медовой залы в самые тёплые, западные покои, где каждый уголок комнаты застелен тёплыми шкурами. Мне приходится лишь оставаться молчаливым наблюдателем, и не то, чтобы хотелось претендовать на что-то большее. Высокая, ладно сложенная дева, несмотря на воинственное, резкое лицо, на поверку оказывается настоящей ромашкой, смущающейся от каждого жеста доброты, что бесконечным потоком отправляет в её сторону растаявший куском сахара Сагр. Что, старина, давеча в своей берлоге не видал женскую юбку? Хотя на ней и юбки нет, а взамен — странного кроя обтягивающая одежда, в которую втиснуться, наверное, стоит немалых усилий. Интересно, а снять… Давлюсь собственным смешком, но объясняться не собираюсь. — Сагр сказал, что это ты вытащил меня из воды, — её голос всё ещё подрагивает после вынужденной ледяной ванны. — Спасибо. К сожалению, только так могу выразить благодарность. — Я ещё не определился, что об этом думать, — нарочито тяну гласные, соскальзывая взглядом с пухлых губ на рельефные руки. — Может, наш дорогой Всеотец в отчаянные времена ухитриться заслать такого шпиона, понадеявшись, что у меня есть сострадание и сочувствие. Лив вряд ли понимает, о чём я веду речь — а она и не предназначена для неё. Как глупая кукла, растерянно хлопает ресницами и хочет развести руками, да (не)вовремя спохватывается — полотенце держится на её груди не очень прочно. Темно-красный, под стать её крови, что недавно заливала пол, узор на руке никак не даёт мне покоя. И, кажется, в ближайшее время не даст нам всем.*
— Она валькирия, — зачем-то сбалтываю вслух и хочу прикусить кончик языка, который выдаёт слова быстрее, чем в голове появляются нужные и правильные мысли. Валькирия? Вряд ли она валькирия. Может, что-то неземное и чувствуется — хотя бы, как можно объяснить, что её не убило в первую секунду на земле Асгарда? Чудо? Магия? Истинно женское упрямство? Смотрю на реакцию Улля: он заинтересован. Тёмные брови удивленно ползут вверх, рот открывается; он что-то отвечает, но мне плевать — достаточно того, что я сумел поймать за хвост его внимание. Пусть моя маленькая ложь станет всем во благо — Улль будет заинтригованно сопровождать ещё никому неизвестную «земную валькирию», которая, если поразмышлять, должна вот-вот появиться на замену Труд, а юная дева будет считать себя особенной. Выпала из Мидгарда, дотронувшись до ключа, природу которого мне ещё предстоит разгадать, попала прямиком в руки тех, кто готов провожать её, оберегая от опасностей — какая слащавая и глупая сказка. И мне не хотелось бы принимать в ней участие, вновь и вновь вторю самому себе. И не стоило бы — а стоило бы залечь на дно подальше от дружной компании, в ожидании, когда братец Один перестанет дуться. Но… Но Лив могла бы стать кратким путём к осуществлению цели. Может, стоит сдать смертную девицу на милость Всеотцу? О, да, уверен, что он заинтересуется такой нарушительницей и самостоятельно разберёт её по кускам в поисках частицы, что помогла мидгардке выжить. Если извне, несмотря на то, что Биврёст закрыт, начинают проникать мелкие мушки, то эта проблема заполонит его седую голову на долгие месяцы. Какая интересная мысль. Как бы это всё провернуть…*
Мне стоило бы начать вести хронометраж событий. Давненько в жизни не случалось настолько стремительных поворотов направо-налево-назад-вперед в разном порядке. И меня всё порядком достало. Воздух Муспельхейма раскалён донельзя — чувствую, как рубаха неприятно липнет к спине, но вида не подаю, продолжая скептично кривиться в сторону Лив, которая трусит переступить порог кузни Лиод. — Давай уже, дорогуша. Мы все дружно будет держать кулаки за то, что она не питается плотью себе подобных. Хотя… Кто знает, кто знает. Куда же тогда делась Труд, ведь они были так близки, даже слишком… — Локи! — ахает Сагр и хочет собственной ладонью закрыть мне рот, но я отмахиваюсь; меня несёт, и хочется выдавать по порции гадостей в секунду, но дева обрывает назревающую перепалку, смело прикрывая за собой входную дверь. Стираю струйки пота со лба и хлопаю себя по карманам: где-то здесь должна быть припрятана фляга с мёдом…*
Вхожу в обитель Лиод неохотно — такая близость со стихией огня не по душе даже мне. Улль нервно перебирает пальцами ремешок своей поясной сумки, всем своим нутром выдавая волнение за деву, которая в прямом смысле слова погрязла в водовороте событий, ныряя в озеро лавы — какой милашка. Не прошло и пары дней, как эта парочка спелась, воркуя возле костра. Кажется, пареньку только этого не хватало для счастья. Наверняка размышляет, как поселит Лив в Идалире, посреди нежно любимых тисов, будет учить стрелять из лука. Когда всё закончится. Если закончится… Меня тошнит от этих мыслей. Или от мёда? Может, стоит остановиться? Ещё глоток. Нет, всего лишь секундное наваждение. Когда это Великий Локи решал вставать на путь истинный? И хорошо ли хоть раз это заканчивалось, не приводя к точке отправления с огромными потерями? Смертная выныривает из лавы, держа в обожженных ладонях нужную искру, и я громко, с театральным усилием хлопаю в ладоши, и вправду не ожидав, что она справится. Огромная фигура Лиод показывается наружу следом, своей тенью полностью поглощая на её фоне кажущееся мизерным хрупкое тельце Лив. Партия в кости тотчас же становится неинтересной и предсказуемой; опрокидывая кубики на пол, я поднимаюсь на ноги: что-то влечёт в сторону тихо беседующих девушек, и отказать себе в новой информации не могу, прячась за щербатую колонну, прикрывая глаза и обращаясь в слух. — …к Мимиру. Я пока плохо разбираюсь во всём, что происходит… Но они хотят мне помочь. — Они все? — в голосе Лиод слышно неподдельное изумление. — Уж Локи я здесь увидеть точно не ожидала. Хочу усмехнуться, но боюсь себя выдать. Да-да, дорогая валькирия, ещё придёт время наших старых счётов. Но не сейчас. — Да, я тоже, — соглашается смертная. — Он…немного пугает меня. Думаю, я его дико раздражаю. Но деваться-то некуда. Правильно мыслишь, дева. Факт твоего существования меня дико печалит. Но твоя судьба мне интересна. — Не думаю, что всё так просто, как кажется. Его кольцо удерживает твою душу внутри тела, не даёт отделиться и отправиться в Хельхейм. Ты жива не потому, что тебя вытащили из Тунд. Ты жива, потому что он снял кольцо силы со своего пальца. Скриплю зубами так, что меня слышно, наверно, а Альвхейме. У вас всех помутнение, должно быть? Иначе как можно направо и налево выдавать такие возмутительные вещи? Смертной вовсе необязательно было знать такие штуки. Надо было оставить её умирать.*
Все спутники поневоле давно сопят поодаль от костра — ночь достаточно тепла и ясна. Лишь я упорно заставляю пламя вспыхивать вновь и вновь от одного лишь взгляда, упиваясь собственной властью над самой разрушительной из всех стихий, развлекая собственное эго. Тепло лижет руки; кожа ссыхается; меня передёргивает. — Почему не спишь? — о, только тебя здесь не хватало для полного антуража. Юная дева кажется пресной и прозрачной на контрасте с огнём. Её длинные, волнистые после тугих кос волосы неряшливо разбросаны по плечам. — Как будто тебе не всё равно. — Нет. — Лив садится напротив и пытается поймать мой взгляд своими огромными, внимательными глазами. — О-о-о, золотко, — скалюсь я, а губы сводит от мнимой улыбки. — Не строй из себя добродетель там, где этого никто не оценит. Все спят, можешь не притворяться. Её брови выгибаются, голова медленно поворачивается направо. Смеюсь над нелепой позой, покусывая сладкий кончик травинки. — Я никем не притворяюсь, Локи, — что, даже глупого выражения лица я сегодня не дождусь? — Я просто хочу выбраться из этого кошмара. — Этот «кошмар», — в воздухе рисую кавычки, — породил весь ваш многочисленный выводок людей, и из-за вашего количества Мидгард может упасть на миры пониже. Прямо как ты свалилась мне на голову. Может, это знак? Она не спешит ответить и лишь с укором качает головой. — Мне не кажется, что всё, что у тебя есть — это миленькая улыбка и выдающаяся вперёд грудь. Так что хватит притворяться ради всеобщего одобрения. У Улля слюни свисают по самые колени, его теперь ничего не оттолкнёт. — А кем притворяешься ты? — о, браво! Смертная принимает вызов, и даже глаза её темнеют. — Ты же бог обмана и притворства, в тебе природой заложено кем-то казаться. Какого же твоё настоящее лицо? Смеяться отчего-то не хочется. Внутри бурно клокочет гнев, почти выходит из берегов, пока я медленно приближаюсь к Лив и нависаю над её побледневшим лицом. Кажется, одного движения не хватает, чтобы наши ресницы соприкоснулись. — Достаточно близко, чтобы рассмотреть? — шепчу ей куда-то в щёку. — Не стесняйся, золотко. Уже предвкушаю мрачное веселье, когда она отпрянет, скрывая лицо завесой волос. Но она оказывается настоящей упрямицей: с важным видом рассматривает, что-то ищет на моем лице — смысл жизни? тайные знания? — и, кажется находит. — У тебя веснушки, — забывшись, дева тянет указательный палец, который я тотчас же перехватываю, чуть загибая назад. Она морщится. — Аккуратнее, — слишком короткая прядь на её лбу почему-то дико меня бесит. Хочется сдуть, оборвать, сжечь к суртовой матери. — Тебе не понравится ни одно из моих лиц. Но каждое из них — настоящее.*
Откуда и несёт притворством, так это от чертога знаменитой Ванадис. Все жители, слишком бодрые и улыбчивые даже для такого благоприятного раздолья, покрыты плёнкой общей тайны, и эта тайна заполоняет моё сознание, впрочем, ненадолго. Вполне себе живая и здоровая Ванадис вскоре оказывается запятнана собственной тайной, удивленная донельзя, что случайные путники так споро раскрыли тайну, которую она хранила долгие годы. Но даже такое наказание мне показалось слишком малым. Богиня слишком долго дурила головы мужчинам всех чертогов поблизости, собрала вокруг себя паломников, став кем-то вроде богини богинь — это никуда не годится. Ей было мало собственной славы? Она получит ещё порцию. И я вновь стою близ берёзы с золотыми листьями. Дёргаю один — держатся, как влитые. И на свежескошенной траве — ни одного листочка. — Что ты делаешь? — Как банально и бесцеремонно — совать свой носик в чужие дела, — взгляд Лив почти поджигает мои лопатками тревожным интересом, но смотреть на неё не хочется. Хоть и чувствовал, что она обязательно появится — чем же ещё заниматься любопытной смертной, кроме как бесконечно вмешиваться в дела богов? — Ничего такого, что тебя бы касалось. Поэтому иди скорее под крылышко лучника, пока не стала соучастницей. По головке не погладят, и твой образ святоши тотчас же развеется. Наконец, получается отодрать мелкий листок, будто покрытый слоем золотой пыли. Стираю пальцем — да, так и есть. На полноценную иллюзию ни у кого сил и фантазии не хватило? Поднимаю руки вверх, вызывая вихрь воздуха. Волосы смертной взлетают вверх светлой стеной, и она тщетно пытается их сдержать. — Зачем ты это делаешь? — едва перекрикивает она шум. — Я делаю только то, чего мне хочется. Уходи! Уходи, пока не поздно! Пыль кружит в танце вокруг гневной Лив, обнимая золотым свечением; будь я художником, обязательно запечатлел бы в памяти момент, чтобы написать самую удивительную картину в своей жизни — широко распахнутые глаза, волна бесконечно-длинных волос и золото, золото вместо одежды, золото вместо тела, будто она разрывается на мельчайшие частицы, становясь сиянием среди тёмно-синей ночи. И это мгновение, это мгновение длиною в несколько взмахов девичьих ресниц захватывает в кулак весь мой оставшийся дух. Но всё когда-то заканчивается, и пыль оседает грязной медью под наши ноги. — Я делаю это, потому что могу, — сжимаю последний золотой листок в ладони, кроша изо всех сил. — Потому что я — лицо, которое все хотят видеть. Лицо разрушения. Лицо лжи, обмана, притворства — называй, как хочешь. Я — не герой ваших мидгардских сказок, Лив. Скорее, антигерой. — Я так не думаю, — голос смертной твёрд: она полностью уверена в том, о чём говорит. — Просто у тебя своё понятие справедливости, но ты уже об этом позабыл. Я едко смеюсь, топчу её слова своим цинизмом и издёвкой. — Мне не нужно твоё одобрение или неодобрение. Я веками прекрасно справлялся без твоего бесценного мнения. А тебя могу лишь попросить не тыкать им в нос всем подряд. А мне — особенно. Очаровательный момент окончательно разрушен, и я ухожу в дом Ванадис, успевая взглядом зацепиться на новенькую безделушку на шее смертной. Руна единения, выцарапанная на куске тисового древа. Уверен, что подарок от Улля. Но мидгардке вряд ли под силу разгадать её значение и практически признание.*
Сухость в горле не проходит после ужина и достигает своего апогея примерно к полуночи, напрочь лишает сна и заставляет без наводок искать воду в этом пахнущем сухостоем доме. Добравшись до прохладной жидкости, жадно пью, раздумывая, не взять ли с собой ковш-другой. Голова всё ещё мутная после мёда, контуры рук чуть плывут от сосредоточенного взгляда, и нужно бы выспаться до наступления рассвета, но уходить отчего-то не хочется. Кривое отражение на водной поверхности пугает и манит, и я всматриваюсь вновь и вновь, ища сходство с собственным лицом, и это занятие увлекает почти до детского восторга. Это действительно весело? Или я слишком пьян? Тёмный угол скрывает меня в своей тени от непрошенного гостя, которому, стало быть, тоже не спится. Разговаривать ни с кем не хочется. Отсижусь тихонько, даже откажу себе в удовольствии напугать до визга. На визг наверняка прибежит зануда Ванадис, а с неё хватит и тех новостей, что прибудут с утра-пораньше. Надеюсь, мы все успеем застать эту восхитительную сцену. Юная смертная проскальзывает в щелку приоткрытой двери, и мне хочется взвыть от досады. Кажется, сама Хель прислала тебя по мою душу — доконать до такой степени, чтоб сам сбросился со скал! Что за магическая способность — появляться там, где не ждут? Там, где не просят? И я тихо выдыхаю, веду диалог с собственным внутренним голосом. Пожалуйста. Нужно просто отсидеться пару минут. Она найдёт то, что ищет и я не увижу её до самого утра. Не нужно ничего говорить и ничего делать, не нужно сейчас поднимать руку и… Бах! На пол грохается деревянный ковш. Лив резко разворачивает тело в сторону шума, щуря глаза, присматриваясь. Мой внутренний голос торжествует, а мне остаётся лишь доиграть эту сцену, не принимая поражения от самого себя. — Даже отсюда вижу, что свой наряд ты сняла с Ванадис, — усмехаюсь. — Ростом богиня не вышла, а ты в этом платье выглядишь нелепо. Дева морщится, а я ругаю себя последними словами — зачем? Зачем ранить её издевками, когда думается совсем иначе? Ведь голубой цвет и глубокий вырез манят, приковывают взгляд, делают деву похожей на бабочку, чьи крылья так нежны и хрупки. Она стойко сносит эту чушь, эту откровенную ложь, босыми ногами шлёпает по деревянному полу, садится напротив и не отводит взгляда. Что ещё нужно разглядеть тебе во мне, смертная? Почему бы просто не оставить в покое? Сам виноват. Она молчит, блестит глазами в темноте, ровно дышит и изредка чешет предплечье. Справа стоит чан с тёмной жидкостью, и я едва могу подавить в себе неумолимое желание сунуть руку внутрь, а затем измазать всё девичье тело, замарать, испачкать весь её светлый образ, вывести из себя, получить заслуженных тумаков. Может, тогда станет проще, станет легче выносить на себе взгляд почти детских, невинных глаз. Уходи, убирайся прочь, прошу тебя. Не нужно, не нужно так смотреть. Но дева глуха и беспощадна к моим беззвучным просьбам. Молчит, смотрит по сторонам, но не уходит. Но и мне не хочется первым покидать насиженное место. По мановению пальца в руке появляется кубок, до краёв наполненный мёдом, из которого я тотчас же отпиваю, хоть как-то скрашивая затянувшуюся тишину. Пью вновь и вновь, запиваю водой, теряю голову и остатки трезвого сознания в круговороте тривиальных движений; хмелею все больше и больше, если это вообще возможно. Завтрашнее утро будет болезненным и жестоким, но прямо сейчас мне очень даже плевать. — Ложись спать, смертная. Только не здесь — здесь уже занято. Проведай Улля. Я бормочу что-то ещё и ещё, смеюсь над собственной нелепицей, путаюсь в буквах и ощущениях, но продолжаю держать спину ровной. — Что ты прячешь под этой грубостью? Думаю, что-то либо совсем плохое, либо — совсем хорошее. Смысл этих слов доходит не быстро. Я улыбаюсь, и мне не хочется издеваться. — Пришла спросить в лоб? Тогда…мне ближе первый вариант. Дева не верит моей лжи и лукаво, демонстративно крутит моё золотое кольцо на своём пальце прежде, чем совершить самую непоправимую ошибку в своей жизни. Момент упущения — и кубок оказывается в её тонких пальчиках. Но я не спешу отобрать. Просто наблюдаю, как Лив делает большой глоток, затем — ещё и ещё. От предвкушения веселья в голове даже перестает шуметь. Молча наблюдаю, зная, что травянистый, легкий вкус не очень сочетается с эффектом, особенно для смертной девушки, которая впервые пробудет настолько крепкий алкоголь. — О-о-о, золотко, как мало нам надо, — румянец на её щеках виден даже в темноте. — Может, теперь отдашь игрушку взрослым? Она не останавливается, пока не опорожняет кубок до последней капли. Я начинаю отсчитывать секунды до взрыва, гадая, что конкретно выпадет на мою долю. Раз, два... — Почему ты меня ненавидишь? — о, боги, только не это. Лучше бы отключка или рвота до потери пульса. — Я же… Мне всегда так важно, чтобы…никакой ненависти, всё искренне… И пытаюсь…быть своей, влиться, всем помогать… В прошлом году, когда сестра и её муж переезжали в… — Стоп, — жестом затыкаю ей рот. — Тише. Завтра ты пожалеешь, что решила доверить свои воспоминания лживому богу. Ведь с этой исповедью я могу сделать всё, что угодно. Поэтому замолчи. Если это важно — придержи в голове и расскажи, когда будешь стёклышком. Она мелко кивает в знак согласия, но вскоре вновь начинает лепетать что-то под нос, и я силюсь разобрать эти обрывки: — До…и потом…три года…и куда всё покатилось…а мне хотелось стать… — Кем тебе не стать, так это моим собутыльником, — закатываю глаза. Хмель почти выветрился из моего сознания, но телу наутро будет очень плохо. — Вставай. Тебе нужно прогуляться. Мы бродим вдоль окон сонного дома, ходим кругами и по часовой стрелке, и против, а рассвет всё ближе и ближе. Влажные волосы соскальзывают с хрупких плеч, и я не могу отказать себе в удовольствии лицезреть эту картину. Дева упрямо поправляет их подрагивающими руками, путается в подоле платья, спотыкается о мелкие камешки, но мне хватает реакции, чтобы кое-как удерживать расслабленное тело от падения. Каждый раз она шепчет слова благодарности, хватается за мой локоть, а я хватаюсь взглядом за россыпи родинок на её ключицах, убеждая себя в своей трезвости и непоколебимости, уговариваю и молю сам себя не ударяться в крайности. Но судьба распоряжается иначе. И круговорот внутри шумной головы никогда не выдаст тайну о ключевом моменте. Моменте, когда юное тело вжимает меня в мягкую траву, а я не могу и не хочу противиться. Она целует меня, а я не смотрю ей в глаза; низ живота наливается жаром. Её рука скользит вниз, призывно поднимает подол вверх, и остатки самообладания растворяются в воздухе. Я запоминаю голые плечи, следы укусов на груди, полураздетый стан, громкие выдохи и бесконечные поцелуи в шею. Краткую боль царапин на собственных лопатках, блеск глаз в темноте, небольшую грудь, выскальзывающую из выреза платья, мокрые соски и пошлые шлепки влажных тел. Замарать. Испачкать, оставить как можно больше отметин на податливом, льнущем теле, отомстить, кому — да неважно, видно, самому себе, — причинить боль сквозь наслаждение. Себе. Ей. Ещё больше. Повторить. Яростно вбиваться в это прекрасное тело, тело, которое никогда не буду заслуживать. Предавать её. Предавать самого себя - и позже наказать. Лив возвращает в реальность болью от острых рёбер и вновь уносит в грёзы резкими толчками, чуть слышно стонет в кулак, и я продолжаю выполнять её мимолетное желание. Жаркий пот хлюпает между нашими телами, когда она поджимает ноги и содрогается в немом крике, а всё её тело выгибается дугой. Я кончаю следом, до синяков сжимая тонкое запястье смертной девы, мгновением позже начиная ненавидеть себя до глубины души. Наказание свершилось. Её тело, её прекрасное тело, которого я не буду достоин и через тысячи веков, дрожит от прохлады поздней ночи. Её руки обнимают мои плечи, и я с жадностью приникаю к длинным волосам, вдыхая запах лаванды. Подбородка касается деревянный кулон, и искренность момента безнадежно испорчена. Противный самому себе, я спихиваю с себя тонкое тело девы и поднимаюсь на ноги, поправляя так и не снятую одежду. Слабость. Это была лишь слабость. Кто я такой, чтобы отказывать собственным желаниям? Останавливая самого себя в порыве уйти, протягиваю руку Лив, помогая подняться. Веду до входа, не произнося ни слова, а потом растворяюсь в темноте подходящей к концу темноты, так и не решившись сказать хоть что-то. Мои ладони пахнут лавандой, и я засыпаю, прижав их к носу.*
Мне легче. Мне легче этим утром, хоть голова и нещадно болит. В горле селится чувство горечи, которое ни запить, ни заесть, ни забыть. Комок упрямо мешается в глотке, не давая вдохнуть полной грудью. Плевать. Гордая осанка Лив не выдает ни намека на предыдущую ночь, и это меня почти расстраивает. Она держится исправно, надо отдать должное. Лишь изредка бросает взгляд в мою сторону, но отвечать жестами тела я не тороплюсь. Интересно, как долго нам придется делить пространство друг с другом? Вечерний привал никого не радует — идти остаётся не так уж долго, но темнота может таить в себе так много неизвестного. Дева вынимает что-то из сумки и показывает Уллю; они вместе громко смеются, а мне остается лишь закатить глаза. Сагр под ухом вещает мне про Ванадис, но слушаю лишь поверхностно, наблюдая, как Лив вместе с хранителем Идалира скрывается за рядами деревьев. — Держись от неё подальше, — влезает с непрошенными советами травник. — Ты заигрался и озлобился. Лив не заслуживает твоей дерзости. Отмахиваюсь, продолжая взглядом сверлить суртовы деревья, что вскоре вспыхивают от моего гнева. Почему ты так долго не возвращаешься?*
А потом она пропадает. Растворяется вопреки законам всех миров. Исчезает, превращается в маленькую точку. — Мы с тобой не так договаривались! — ревёт под ухом Тор, трясет меня за плечи. — Что за шуточки, Локи? Нарушительница границ уже должна быть в моих руках! Решил обмануть меня? Оглушительно смеюсь, понимая, каким же прахом обернулся мой старый план. Кажется, смертная всей своей природой выкручивается из лап Одина и его приспешников. Впрочем, Тор моего веселья не разделяет, нанося точные, болезненные удары по лицу. Один. Два. Три. Четыре. Вновь бьет по ссадинам, превращая их в открытые раны, оставляя на кулаках мою кровь. — Вставай. Искать будем вместе.*
Нифльхейм дерёт морозом мои горящие скулы. Разлука со смертной оказывается недолгой. Но предстаёт она передо мной не потерянной девой, но почти богиней, госпожой, снизошедшей до простых людишек, и в этом образе никто не посмел бы назвать её мидгардской девой: статная, в белой шубе и с каким-то донельзя грозным взглядом, разглядывает нас, вынужденных пленников. Но искусанные в кровь губы выдают её, и не мне её винить: сам я выгляжу откровенно дерьмово, но это — не самое плохое, что могло бы со мной произойти. Видимо, сама судьба наказывает за извечные проступки; мои грязные ладони недостойны коснуться прекрасной девы. Но ей все равно. Во время пира она вновь выбирает мою компанию, садясь напротив за ледяной стол, упираясь ладонями в щеки. — Ты в порядке? Тебе больно? — О, золотко, — я смеюсь до боли искренне, и моя искренность способна растопить каждую глыбу льда этой обители. — Какие же мелочи тебя сейчас волнуют! Она прозрачно улыбается, протягивая мокрую ткань, чтобы обтереть запекшуюся кровь. И её забота отдаётся ударом в самое сердце. — Спасибо. И…прости меня, — извинения приходится выуживать тисками, но я наконец справляюсь. — Просто…ты знаешь. Дева прикрывает глаза в знак согласия и накрывает своими тёплыми ладонями мои озябшие руки. Льды внутри сдвигаются, освобождая место для чего-то большего.*
Скидбладнир неспешно скользит по волнам реки, и льдистый берег вскоре превращается мелкую, ничего не значащую точку. Я раскидываю локти по палубе, вдыхая свежий воздух свободы. Пусть временно, но нам ничего не грозит. — Что происходит? — уперев руки в бока, из ниоткуда появляется Улль, и моих сил хватает лишь, чтобы прищуриться от слишком яркого солнца. — В чём дело, старина? Качку я вряд ли в силах остановить. Догадываюсь, о чем пойдет разговор. — Она нравится мне, — конечно, а то мы не поняли. — Лив. Она смелая, сильная. Красивая. Очень красивая. Не хочу, чтобы она уходила. Не хочу, чтобы ты травил её своим ядом. — Смертная вскоре сможет вернуться к своим истокам, — слова обжигают горло, и я захожусь в приступе кашля. — И тебе не нужно этому мешать. Пусти её обратно в Мидгард. А я…отпущу до конца? Верчу головой — Лив смешно морщит нос, слушая монотонные наставления Лиод. Пальцы выстукивают ритм беспокойного сердца. Пустое. Неважное. Забыть и не вспоминать. Какая разница? Смертная скоро отправится туда, где ей самое место. Люди должны жить среди людей, вдали от божеств и их похмельных головных болей. Мой план по сдаче девы терпит крах по собственной вине, сгорает в костре. И там ему самое место. От этого даже легче.*
Вход в Мидгард закрыт. Осознание простой правды режет по всем живым местам смертной, оставляя непроходящие рубцы. Глаза застилает волна слёз. Улль бросается обнимать растерянную деву, которая не видит его взгляд, полный облегчения; но губы его шепчут слова успокоения, руки прижимают ближе к себе, почти также близко, как были мы пару ночей назад. На что он надеется? Надеется, что нашёл свою родственную душу? Горечь в горле и не собирается исчезать. Дева быстро отстраняется, как от огня. На пошатывающихся, негнущихся ногах она бредёт в самую чащу деревьев, растущих вдоль реки. Последними исчезают пряди её длинных волос, и я держусь исключительно на оцепенении, чтобы не броситься ей вслед. — Я проверю её, — решительно произносит Лиод, громыхая железом на поясе. — Да ну? — тяну слова, из последних сил пытаясь сохранять усмешку на лице. — И что посоветуешь? Не унывать, что её лишили возможности вернуться в Мидгард, как она того и хотела? Давай, дорогуша, выше нос! Померла для мира смертных - и Сурт с ним. Лиод трусливо отступает. — Дайте ей время. Пусть выплеснет свою боль в одиночестве. Купились. Я силюсь победить смуту в своей чёрной душе, настигая свежие, легкие следы девы, продавливая тяжелыми ботинками. Ускользаю ото всех, воспользовавшись неразберихой. Пропадаю во тьме прибрежной полосы и хочу зарыться в тёплый песок. Лив здесь, никуда не делась — такая же, как час назад. Растерянная, чуть сердитая, живая до одури. — Теперь моя очередь тебя прогонять! — кричит дева. — Я не хочу, чтобы ты здесь был. Но глаза, её глубокие, бездонные глаза мечутся в поиске опоры, в поиске поддержки. И я стану ею, пусть и на один вечер. — Я искренен и последователен, дева, — приближаюсь и усаживаюсь на прохладный песок. — Помнится, ты не вняла ни одной моей просьбе. Она закусывает губу. — И потом пожалела об этом. Я не верю тебе, смертная. Ни единому твоему слову, а ведь я что-то в этом смыслю. Моё сознание заполоняет волна какого-то злого веселья, и я поддаюсь, захлебываясь в приступах истеричного, такого неуместного смеха, впуская в душу внезапное озарение. Ты выбрала меня. Среди всех остальных ты выбрала именно меня. И хмель меда был тогда не при чём. Смех не отпускает до тех пор, пока тонкая рука Лив не касается моего предплечья. И нить обрывается, оказывается паучьей паутиной, стягивается и исчезает в разных углах. Замереть и не дышать. Чувствовать. Чувствовать, как больно глазам вращаться в своих орбитах; тело пробирает, начинает подрагивать в волне чуждого, такого тёплого расслабления, кажется, впервые за множество лет. Всё вокруг сначала становится таким неважным, а после и вовсе исчезает. Остаются лишь еле теплый песок и подол изумрудного платья, за который в приступе отчаяния цепляются мои пальцы. Закрываю глаза, чувствуя, как девичьи пальцы оглаживают мои волосы, касаются подушечками висков; розовые губы целуют лоб, ладони стыдливо стирают мокрые следы; я чувствую себя домашним, прирученным псом, не мыслящим жизни без лика хозяина; кажется, на мою шею вот-вот накинут ошейник. Ошейник, который я тщательно выбирал для себя сам. — Ты сам позабыл, какой ты на самом деле, — вторит своим же словам Лив так легко и ласково, что в груди щемит. — Нужно просто вспомнить самого себя. — Не знаю, как, — шепчу ей в шею. — Не умею. Уже давно не умею. — Ничего. Она целует меня, и спешу ответить, отчаянно впиваясь в податливые губы. Но дева тотчас же отстраняется от такого напора и жёсткости, качает головой. И касается губ снова — нежно, почти невесомо, скользя практически по воздуху. И я податлив, как плавящееся масло, я синхронен и искренен, не смея углубиться, повторяю каждое движение, не желая отстраняться. Дева кладёт руки мне на плечи, всем телом придвигается ближе, и я не заслуживаю ни одного сантиметра. И мне хочется рассыпаться на осколки извинений и мольб о прощении, но рот не может выдавить ни слова, очарованный самыми лучшими губами во всех существующих мирах. Её волосы пахнут лавандой, всё моё тело пропахло лавандой, кажется, даже воздух пахнет лавандой, и этот запах сливается с частями моей души, оставаясь внутри навсегда. Лив кладёт свою прохладную голову на моё разгоряченное плечо и замирает, зачаровывая, выбивая этот момент в вечности. Если бы я был художником, то схватился за краски сию же секунду и беспорядочно разбрасывал мазки по холсту, пытаясь понять, как изобразить тонкую шею с запахом цветов. По щеке ползет змейка тёплой влаги; она такая странная и инородная, что я тотчас же смахиваю одинокую слезу пальцем и пялюсь до тех пор, пока она не сползает вниз, оставляя от себя лишь тонкий след соли. — Веснушки, — восторженно лепечет та самая Лив с глазами ребёнка. — У плохих людей не может быть веснушек. Вот так. — Хочу напомнить, что я всё-таки бог. И где смертные выискивают такие странные истины? Дева перестуками ведёт пальцы вниз, навстречу косым мышцам, и в моём животе завязывается целый узел из странных чувств, от которых всё тело передергивает импульсами. Владеть? Повелевать? Подминать и решать самому? Нет. Хочется лишь плавиться в горячих руках и позволять то, что до сих пор никому не разрешал. Только сегодня. Только с ней. Только один раз. Позволить, отдаться в руки смертной. Смертной, что приручила бессмертного бога, смертной, что перехитрила бога обмана своей искренностью; такая невинная, чистейшая, белая. И на ней нет ни капли той грязи, коей я там старался запятнать её прекрасный лик. Смотрю на свои руки — вся грязь осталась на ладонях. Её розовые губы улыбаются, целуют мои щеки без намёка на любую пошлость; она снимает платье через голову, обнажаясь для меня, и эта мысль почти заставляет задохнуться. Мягкая и податливая, в один момент она становится капризно-нетерпеливой, тщетно пытаясь вытряхнуть меня из брюк. И я храню этот момент изо всех сил, подкидываю дрова, творя из мгновений моих сантиментов минуты и даже часы, не представляю, что нас обоих ждёт завтра. Укладываю полупрозрачное тело на вещи, но она упрямо перекатывается на уже ставший прохладным песок; притягивает левую ногу к себе, зовет. Доверяет. И всегда доверяла, с самого начала. Глупо? Пожалуй, так и есть. Медленно-медленно, постепенно ускоряясь, доводя друг друга до точки невозврата. Крупные капли пота выступают на её подбородке, стекают в ложбинку на шее, где покоится амулет, подаренный Уллем, и я с мстительным удовольствием резко тяну тонкую верёвку на себя, разрывая. Чувствуя себя от этого ещё лучше. Дева стонет, и я подхватываю руками её ягодицы, углубляясь, сдерживаясь из последних сил. Громкий вдох. Плеск воды. И бесконечная ночь, которая не должна закончиться… Мне снятся сны впервые за долгое время. Не отпускаю руку девы, чувствуя касания её коротких ноготков даже в забытии. Но бесконечная ночь заканчивается задолго до рассвета.*
Моя ошибка. Моя ошибка, теперь коснувшаяся всех. Моё обещание. Моё обещание Тору, не оставляющее в покое. Моя вина. Моя вина, которую не разглядит на дне глаз юная Лив, не ведающая, по чью именно душу вновь и вновь возвращается отпрыск Одина. Всполохи огней мечутся на поле боя, пока Сагр и Улль тщетно пытаются создать ответ Дикой Охоте. Лиод бьётся за собственные старые счёты, но сына Всеотца ей не победить никогда. И Лив. Прекрасная воительница, держащая единственный щит, что хранит всех от неминуемой гибели, но даже её силы уже на исходе. — Нужно уходить! — гремит голос Сагра, и на него обращают внимание сотни призраков в потрепанной броне. — Кто-то сможет выбраться! — Да, вперёд, ну же! — крик смертной девы теряется в ярости битвы. Я пробиваюсь, толкаю Улля в бок и бегу, но не ради спасения. Бегу, наперёд зная, что сейчас произойдёт. — Нет! Нежная улыбка Лив заменяет все слова. — Уходи! Дурная смертная, беги! Щит исчезает, схлопывается внутри неё, и я падаю, прижимаю собой тонкое тело. Я здесь. Я готов принять свой путь. Но Гунгнир на этот раз разит без промаха. Тёплые брызги ударяют мне прямо в лицо. Что это, кровь? Понимаю не сразу. «Она умирает. И умрёт». Дева Мидгарда обмякает, как тряпичная кукла, и я едва успеваю прижать её тело к своей груди, баюкая. Кровь из раны насквозь впитывается в мою одежду. Я не спас её. Я не смогу помочь. — Т-ш-ш. Она не говорит ни слова, лишь смотрит своими огромными, вновь такими глупыми глазами, переводя взгляд с моего лба на небо, чередуя, но иногда сбиваясь. И рассыпается на золотую пыль, оставляя мнимую тяжесть в моих руках. Я баюкаю ошметки пыли. Я баюкаю ошметки звёздной пыли несколько часов.*
Не по-летнему холодный воздух пропитан запахом лаванды — так умирают небеса. Те небеса, что держались над моей головой все эти дни. Но время идёт, и вскоре корабль пахнет только тиной и скорбным молчанием. Не в силах сдерживаться, я усмехаюсь, разглядывая все эти кислые мины вокруг. Что, незрелых яблок наелись? Усмешка. Ещё усмешка. Поток истеричного смеха выливается из моего тела бесконечным ливнем, и я смеюсь до слёз, до судорожной боли в животе, хватаюсь за плечи, когда истерия перерастает в протяжный хрип. Удар тяжелой руки настигает моё лицо, мгновенно снося с ног. — Это твоя вина! Только твоя! Ты убил её, убил! Ещё один припечатывает окончательно, и я вполне довольствуюсь даже таким отрезвлением, дрожу телом и упрямо пытаюсь встать на ноги. Вновь рассеченная щека щиплет, но я расправляю плечи и поднимаю руки, чтобы просить хозяина Идалира о том, чего мне больше всего хочется: — Поэтому убей меня. Больше ничего не остаётся, старина. Ничего. Совсем. Сделай это. Вот так просто. Проживший века, бессмертный бог погибнет вслед за земной девой, которой задолжал. Задолжал свою душу. Улль горько усмехается и сплёвывает мне под ноги. — Никогда. Никогда я не окажу тебе такой милости. Ты её не достоин. Непонимающе взираю в небо, не в силах озвучить вопрос. Горечь цветёт в горле, начиная отравлять желудок. — Ты будешь жить. Проживать свою никчемную жизнь, каждую минуту существования, зная, что собственными руками убил единственную девушку, которую сумел полюбить. Сердце пропускает сразу несколько ударов. В руках снова незримо рассыпаются окровавленные пряди длинных волос.*
В Асгарде всё остаётся прежним. Реки не меняют течения, небо не окрашивается в странные цвета. Мир богов проглатывает мелкую смерть и живёт дальше. На окраине мы сходим с корабля и разбредаемся по разным сторонам — ничто больше не держит вместе. Будто незримая цепь распалась на куски, отпуская на свободу тех, кому это было и не нужно. Я иду вдоль Тунд несколько часов, запивая каждый свой шаг мёдом до одури, до тошноты, до беспамятства. К концу пути моих сил едва хватает, чтобы вспомнить то самое место, где умирающая смертная явилась из воздуха. Из мира, где её всё ещё ждут родители. И это холодное, мокрое место не заменит самый ласковый пляж Альвхейма. Я засыпаю и просыпаюсь, терзаемый выпитым: голова полна бессвязного бреда, что перемешивается с рокотом волн: мне снова снятся сны. Я засыпаю, и Лив касается волосами моего лица до щекотки; я открываю глаза, и дева растворяется в первых лучах рассвета, а я пью, пью без остановки, лишь бы снова отключиться. Лив везде, она повсюду: является из-за спины; протыкает себя Гунгниром; кружится в танце, не позволяя схватить себя за кончик тени. И я бегу следом, но на самом деле лежу смирно, подложив лавандовые ладони под голову, чтобы заснуть на всю ночь. Заснуть на всю ночь и чувствовать, как её пальцы касаются моего носа, прочерчивая линии между веснушками, превращая в созвездия, и каждое носит её имя. Заснуть, чтобы в последний раз дотронуться до тонких пальцев, уверяя себя самого, что это не сон. Заснуть, чтобы слышать, как мечты превращаются в кошмар, когда Лив бьет в сердце хлёсткими фразами на мой манер. Она ударяет по щекам, приказывая проснуться, но я отмахиваюсь и мычу. — Кажется, мне пора уходить. — М-м-м… — Да-да. Понимаю. Легкой поступью она уходит прямо под воду Тунд. Второй глаз не слушается, и открыть его не получается. Я не успеваю, не успеваю сказать ей «спасибо». И больше никогда не успею. Лавандовое небо накрывают лавандовые тучи; лавандового цвета река манит меня к себе, и я даже не хочу раздеваться, чтобы почувствовать её тёплые, ласковые волны. Одежда тяжелым камнем тянет на дно; я начинаю захлёбываться. — Локи! - грохочущий голос сзади не волнует ни на йоту. А он тоже мне снится? Я хочу проснуться на берегу Тунд. Хочу проснуться в мире, где не существовало Лив, в мире, где она жива, где держит за руку, где ненавидит, где прощает вновь и вновь… В любом из миров. Я хочу подойти к ней ещё раз. Хочу рассказать всё от конца и до самого начала. Хочу, чтобы Гунгнир пронзил меня. Хочу, чтобы никогда не было крови и лаванды. Хочу проснуться. Я не могу проснуться, ведь не сплю уже несколько суток.