О персонажах Хеталии песню спою я вам...

Последний день в Киото. Юноша стоит у окна и смотрит на то, как крыши старого города золотит утреннее солнце, ничего не говорило о войне, которая прошлась по стране, если, конечно, не опустить взгляд ниже и не увидеть что творится внизу. Но туда азиат принципиально не смотрит. С него хватит. — Изаму! Никакого отклика. — Изаму! И снова тишина. Юноша даже не шелохнулся, чтобы обернуться, как впрочем и все остальные годы, которые протекли не по его воле здесь. — Ëн Су! — М? — кореец будто бы неохотно отворачивается от окна, чтобы посмотреть на говорившего. Кику был изнеможден, как и все они, кто принимал участие в войне, и совершенно неважно, добровольно ли, или их вынудили это сделать. — Превращается в ритуал, — отмечает Кику, а кореец мотает головой. — Ты слышал Альфреда, теперь нет. Я больше не Минами Изаму, я Им Ëн Су, как и дóлжно звучать моему имени, хëн. Д ó л ж н о. Такое жестокое слово. Но Ëн Су ни капельки не жаль Кику в этот момент. Потом, возможно, он пожалеет, но не сейчас, п о к, а не сейчас. Да и «хëн» — пропитано горечью. Последний раз оно звучит для Японии, возможно через много лет он снова посмотрит на него как ни в чем не бывало и позовёт, как старшего брата, но сейчас они оба понимают, что слишком много всего произошло, слишком много ошибок, слишком много отталкиваний друг от друга. — Да, слышал, — роняет Кику, — ты теперь свободен, по условиям… Ëн Су смотрит, не мигая. Сейчас в его душе не было каких-то ярких эмоций, радости или еще чего-то. Он устал. Они все устали, от всего происходящего, да и друг от друга в том числе. — Простишь ли? — еле слышно роняет Кику, а Ëн Су молчит. Что ему сказать? Он не знает. Затем всё же осторожно он начинает подбирать слова. — Спасибо, — почему-то кажется таким важным за что-то поблагодарить Японию, — я не был у тебя в «прислугах», а жил с тобой на равных, что, знаешь ли, было странно. Спасибо, что ты… Сделал что-то хорошее для моей страны, но! — ох уж это «но», всегда оно как ложка дëгтя в бочке меда, вроде вкусно, но знаете, с ложкой невкусного все превращается в гадость, — ты запретил мой язык, требуя, чтобы все разговаривали только на японском. Ты заменил гордое название Тэхан, на Чосон. Ты… — он глубоко вдыхает, прежде чем продолжить говорить, а Кику пытается возразить, что это не он, а правительство, но Ëн Су резко прерывает его, — ты изменил систему образования. — И как же? — А то ты не знаешь? — в голосе корейца звучат непривычные ехидные нотки, — ты направил её на искоренение, или даже игнорирование нашей с братом культуры. Честно, не знаю, что из этого хуже всего. — Но мы же оставили вам целых три учебных заведения! И две газеты! — Ой, смотрите, какая щедрость, спаси-ибо за это прям огромное, на всю нацию хватило, ага. Еще за время колонизации вы перевели в японские руки чуть ли не половину моих земель и лесов! — Документы нужно было вовремя делать и потверждать, — пожимает плечами японец, — в любом случае соединение… — Было в интересах двух стран, да-да, я помню. А что же тогда, если это было в интересах двух стран, мой народ не мог открыть свои собственные предприятия, м? — Ен Су явно кипит и сейчас высказывает все то, что так долго хранилось внутри, — что же тогда уровень жизни моего народа становился все хуже и хуже по сравнению с твоим, а? — Зато мы улучшили промышленность, сельское хозяйство и разные инфраструктуры, — парирует Кику. — В ваших интересах, — хмыкает Им, — ведь все, что можно было добыть, отправлялось на благосостояние Великой Японской Империи, скажешь нет? Хонда только молчит, хотя ему есть что сказать в ответ. И про восстания корейцев, жаждущих независимость, и про многое другое. Ëн Су смотрит на него, по лицу корейца читается гамма чувств, проявленных им впервые за все это время. И недоумение от того, что Япония пытался о п р, а в д, а т ь с я. Он мог, наверное, его понять. Будь он на его месте, возможно делал все так же, но… Проблема в том, что он — не Япония. Он не захватывал Японию. И не делал всего того, что было с ним. Возможно, в далеком прошлом, когда шло объединение Силлы, он поступал так же, он был юн и импульсивен. Сейчас, конечно, тоже, но он не думал о завоевании. Он хотел свободы. — Я знаю всё, что ты скажешь, — устало произносит юноша наконец, — я бы простил тебе многое, но унижение моего народа я не прощу никогда, — он сердито смотрит на японца, — мы не с-е-м-ь-я. И ты не брат мне, и никогда им не был. Я не подчинялся тебе. Мой народ не произошёл от твоего, запомни это, — с этими словами он разворачивается и выходит из комнаты, оставив на столе старую фотокарточку, где были изображены все они. Счастливые и улыбающиеся. Или только кажущимися такими? Шаг. Шаг. Ещё один шаг. Плечи расправляются, гордая осанка снова появляется в походке, словно сброшен старый груз. Впереди будут только лучшие годы, а пока в ушах словно набатом звучат собственные слова: «не прощу никогда». ❦ ❦ ❦ Прошло много лет. На столе лежит распечатанное письмо от Японии. Кажется оно ни о чём, просто обсуждение торговых отношений, погоды, да просто о жизни. Корея и сам не заметил, как начал так потихоньку переписываться с ним. Кику писал на бумаге, всегда писал. Но последнее письмо лежит сиротливо на пачке других. Лист бумаги перед ним девственно чист, словно кореец только собирался что-то написать, но… Не получается. Слишком громко последнее письмо кричит о прощении, как и несколько писем до этого, оставшиеся неотвеченными. Ëн Су ещё не готов простить. Слишком жива память, осколками прошедших событий ранящая душу. Не у него. У народа. Сам Ëн Су тоже помнит, и будет помнить ещё долго, ведь он почти бессмертен для представителей своей нации. Ему тоже больно. Тоже невыносимо обидно. Слова прошлого до сих пор громко звенят в ушах, отравляя душу своей ложью и мнимо-ласковой улыбкой японских правителей. Возможно, придёт время, раны затянутся и он с уверенностью скажет: — «Никогда» — такое лживое слово. Я сказал это тогда в запале, но сейчас… Я простил тебя, хëн, — и улыбнется. А пока белый лист остаётся белым.